В деревне его не любили и даже побаивались. Дед Вася Кочнев ходил зимой в полушубке, который остался у него ещё с войны, солдатский ремень подчёркивал его сухопарую талию. Одно ухо шапки плотно лежало к щеке, и грязный засаленный шнурок был скручен в спиральку, которая при ходьбе болталась, а другое ухо шапки он так ловко сворачивал, что оно чудом держалось ни на чем. Летом полушубок сменял старый, чуть расклешенный, не по размеру френч, как он его называл – разведывательный китель, – также подпоясанный ремнём. Он знал всё и про всех. Иногда его звали просто Щукарь. Он, конечно, походил на известного героя из «Поднятой целины», но прозвище своё получил исключительно за свои собственные заслуги, всех пугал:
– Погоди, я тебя прищучу. Ты у меня ужо попляшешь.
И ведь плясали, ещё как плясали. Это его «ужо» дорого обходилось многим. Он на обидчика обязательно находил компромат. Пролазил или проползал, иногда он такие излагал факты, как будто спал между мужем и женой. Подробности были сногсшибательные. А какие Щукарь выдавал коленца, когда у конторы под смех всех колхозников утром рассказывал и показывал про того, кому, как он выражался, мозги вправлял. Он никогда просто так языком не молотил. Исключительно по делу и ради пользы.
Щукарь рассказывал, что на фронте в армейской разведке кашеварил, вот и поднаторел по части сбора оперативных данных. Это у него была просто «болесь», как объяснял он это всем.
Попасть на сквернословный язык деда Васи было в нашей деревне большим позором.
Подходя к конторе, можно было услышать очередную байку Мозголома, а у него их было сотни.
– Ну и вот, – рассказывал он степенно, – подходит ко мне высокий, бравый такой, с выправкой генерал, руку жмет и говорит: «Ну, Кочнев, ты нас, брат, спас, всю дивизию. Вот уж выручил, так выручил, век не забуду. Представляю тебя к награде», – и достает медаль. Руку мне протягивает, для пожатия, значит. А я смотрю – мои-то все грязные, под ногтями – траур, землица всех стран, по которым протопали, я их прячу в рукавах, а взводный мне шепчет: «Подавай руку, чума тебя забери, это же сам Жуков».
Все слушатели так и покатились со смеха.
Дядя Вася имел необыкновенный дар не замечать этого смеха. С серьезным выражением лица очень основательно и подробно он рассказывал и никогда не смотрел ни на кого. Просто рассказывал и всё.
Иногда смеялись так, что вытирали слёзы, всхлипывая и держась за животы. Он же только иногда улыбался, хитро так скосив глаза на будущую жертву. Он никогда ничего не придумывал, а бил (рубил) только правду-матку, как он выражался, прямо в глаза.
Так было всегда, он каким-то неведомым путём всё про всех в деревне знал.
Однажды девчата договорились гадать в старой бане, которая стояла в дальнем краю огорода, у самой речки. Ну вот, пошли они к бабушке, которой было уже около ста лет, и попросили её рассказать какое-нибудь старинное гадание, чтобы гадать наверняка. Эта бабка была хоть и старая, но с юмором. Ох, в девичестве была, как говорится, «оторви да брось».
Под конец, рассказав о гадании, она встала, посмотрела в зеркало и как заголосит не своим голосом, причитая и раскачивая головой, зажатой в сухих, как корни, пальцах:
– Ой, да что же это с тобой годочки-то сделали, да на кого же ты стала похожа, красота ты моя, свет Ольгеюшка.
Потом вдруг подбоченилась, прошла по кругу лебедушкой, слёзы моментально испарились, притопнула маленькой ножкой и задорно отчеканила:
– А сколько бы я душ ещё погубила, если бы не эта проклятущая старость…
Девчата, сначала зашмыгавшие было носами, жалея её, сразу дружно рассмеялись.
Так вот, ровно около двенадцати ночи, для пущей важности, как выразилась бабушка Ольгея, девчата пришли в старую баню, которая топилась по-чёрному. Над полком, где раньше парились, было квадратное окошко, обитое войлоком и потрескавшейся клеенкой, для того, чтобы дым выходил наружу перед тем, как люди мылись. Баней давно никто не пользовался. В деревне говорили, что нечистая она, то есть нечистая сила поселилась там. После гадания в неё даже днём перестали заходить. А ровно в полночь девчата в окошечко, наслушавшись бабки, стали высовывать то, что находится пониже спины. Бабка ещё сказала им напоследок, погрозив скрюченным с увеличенными суставами пальцем:
– Чтобы «экскримент» удался, высовывать её надо без одёжки. Так вот, если голой рукой погладит, то будешь жить плохо и умрёшь в бедности, ежели сподобиться лохматой – жить будешь хорошо и богато.
Первая насмелилась отчаянная Стеша. Она быстро забрала в руки юбки, открыла квадратное окошко и высунулась наружу так, что подбородок достал до коленок.
– Ой, – вскрикнула она, – что-то мягкое дотронулось!
С сияющим лицом, довольная результатом эксперимента Стеша, быстро поправив юбки, уступила место Клаве.
Клава, тоже не робкого десятка девушка, решительно подошла к окошечку и сделала так же, как подружка.
– Ой, – спрыгнула она со скамейки, расстроенная гаданием, – рука, девчонки, точно как человеческая погладила, – и добавила со страхом: – Голая.
Девчата, трясясь от страха, по очереди проделав то же самое, выскочили из бани и, не оглядываясь, побежали к Тасе. Её дом стоял ближе всех, мать, тётя Шура, уехала гостить в соседнее село. Мозголом её в деревне прозвал «караваниха», незлобиво, как пояснял он, а за меткость манер, за тучную большую фигуру. Она ходила, как верблюд, с бока на бок переваливая свои огромные телеса, как тюки.
Девчата долго возбуждённо обсуждали гадание. Разошлись по домам, провожая друг друга, только под утро.
На завтра за Клавой зашла Стеша:
– Пойдём в лавку сходим, а то без конфет неохота чай пить.
– Ну, ты какая, нагадала, что богатой будешь, так и замашки у тебя уже появились, – сказала Клава, невольно завидуя подружке. – Ты-то богатой будешь, а я на углу буду с протянутой рукой стоять, надеюсь, не забудешь подать хоть сухую корочку хлеба.
До магазина оставалось пройти совсем немного, когда они услышали хохот. Так смеялись, с каким-то рёвом, взявшись за животы, только тогда, когда что-нибудь травил, не жалея жестов, дед Вася Кочнев.
Подойдя ближе, они увидели парней, а посередине – он. Мозголом шёл по кругу, приподняв свой драный полушубок, высунув из него свой тощий задок, приседал и образно водил рукой кругами, поглаживая перед собой морозный воздух. Лицо у него было скукоженное, а на нем – блаженная улыбка. Он всем своим видом показывал, как будто это его гладили мягкой, вывернутой из бараньей шкуры рукавицей. Раздался новый взрыв смеха. Некоторые парни даже ногами притопывали, чтобы не задохнуться от смеха.
Стеша с Клавой бросились от магазина наутёк, им было уже не до конфет. В деревне ещё долго потешались над суеверием девчат. Только вот им было не до смеха.
И как он всё узнавал? Уму непостижимо.
В деревне жила женщина, муж у неё умер рано, звали её Анна, она всю жизнь ходила, перевязав голову платком.
– Ой, я вся «наскрось» больная, – подбоченясь и держась за поясницу, объясняла она всем в деревне, охая и стоная.
Это деду Васе основательно надоело, он и решил её спровоцировать на разговор в магазине.
– Ты чё такая квёлая «сегоды», как не доспала «серавно»? – начал он издалека.
– А тебе чё, жарко или холодно от этого? – не глядя на него и чувствуя назревающий скандал, приструнила его Анна.
Мозголом, картинно расставив руки, как всегда язвительно выдал:
– Так, когда к тебе мужики ночью шастают, ты тоже перевязанная их встречаешь, как герой сражения?
Та, не уловив подвоха, прямо как в омут с головой и выпалила, выдав сама себя:
– Ой, что за люди, злые все. Одно место здоровое – и то позавидовали…
Все, кто был в магазине, просто взвыли от хохота, выскакивая и вытирая слёзы.
Вот так дед всем и вправлял мозги, устраивая свои нехитрые, простые ловушки.
Однажды девчата отплатили ему за свой давнишний позор. Получилось это, конечно же, нечаянно.
День был жаркий, а вечером, по холодку, они засиделись у дома на лавочке. Время было уже после двенадцати часов ночи, дул такой свежий ветерок с речки, что и заходить домой не хотелось.
– Давайте сорвём подсолнух, охота семечек пощелкать, – предложила Стеша.
Лёшка, как всегда, по первому её требованию был готов на подвиги. Он встал на скамейку, потом на забор и спрыгнул в огород. Раздался крик, потом он перешёл в вой и уже потом, заскулив фальцетом, с оханьем и аханьем кто-то побежал через картошку по огороду к речке.
Лешка был в кирзовых сапогах. Девчонки думали, что он ногу сломал, в темноте ничего не поняли, а тот, вылезая, пояснил смеясь:
– Мозголом в засаде задремал, вот я на него нечаянно и приземлился. Видно, и на старуху бывает проруха… – добавил он, ещё трясясь от пережитого страха.
Лешка немного картавил и выговорил поговорку с присущим только ему акцентом. Сделал он это конечно зря – за это на всю жизнь дед Вася ему приклеил кличку. В деревне его уже с тех пор по имени не звали. И сам он был «стагуха» и дети «стагухаты».
Из-за острых насмешек связываться с дедом боялись. А без деда Васи наша деревня не была бы такой, особенной – а так как нужно было быть постоянно настороже и отвечать ударом на удар, то много из неё получилось людей «путних», как говорил дед Вася, аж до самой Москвы доехали своим умом.
– Эвон, Шурка Михайлов, Стешкин сынок, говорят, большим человеком стал, ажно в самой Москве артист. А Лешка Пантелеев «прохфессором» в МГЕ, а хто их человеками сделал?
И, подняв желтый от самокрутки, скрюченный костлявый палец, Мозголом веско отвечал на свой вопрос:
– Вот то-то и оно.
Когда же кто-нибудь хотел так же разыграть его, он прикидывался глухим и на любой вопрос, приставив ладошку лодочкой к уху, ехидно спрашивал:
– Кого позвать?
Этим нелепым выражением сразу и выбивал на прочь всех из седла. Он включал дурака, играл под дурака, да всегда заранее знал, кто дурак. Особенно любил прощупать и прищучить, как выражался он, заезжих.
Так и жил в нашем селе вездесущий Мозголом.