Жить и умереть от разрыва сердца в Шанхае – в китайской тесноте набережной Бунд (из газет)
Я умирал в номере на двадцатом этаже гостиницы "Ориент", что в пяти минутах ходьбы от знаменитой набережной Бунд вдоль реки Хуангпу в Шанхае. Я лежал без сил, уставившись в окно, и единственным спасительным ориентиром казался мне аэропорт Пудонг. Все что я только мог представить себе за его пределами – другой континент, зеленая страна у снежных его границ, старый город в лучах невысокого осеннего солнца и мой дом на тихой улице его – было неизъяснимо далеко и эфемерно. Лишь отдельные дискретные пункты на этом бесконечном пути, как Пудонг или Урумчи, еще сохраняли некоторую реальность. Надо бы заказать такси, думал я, потом поехать в аэропорт и не потерять сознание в дороге. Потом новый рывок – пройти регистрацию и паспортный контроль, спокойно и уверенно, так чтобы не сняли с рейса. Я мысленно улыбался удручающе вежливым китайцам, я учился ходить, пружиня ноги и незаметно отталкиваясь от стен на соседнюю от влекущей пропасти дорожку... Потом был самолет и еще один самолет и хождения по мукам внутри – от оглушающей тоски оканчивающейся жизни до свободного парения в наступающей смерти. Возвращение назад в жизнь было нестерпимо больно – в тошноту и слабость, пересохшее горло, затрудненную речь. Я смотрел в иллюминатор – необъятная желтая пустыня простиралась внизу до лиловеющего горизонта и я ждал, я жаждал крушения всякий раз когда самолет переваливал за горную гряду. Но, увы, он легко ускользал от фатальных сетей законов притяжения и летел дальше. И тогда – расстроенный столь явной неисполнимостью своих желаний – я возвращался в освобождающую от всяческих ограничений смерть...
В моем медленно угасающем сознании вдруг возникала таинственная связь между перемещениями в пространстве и перемещениями во времени , словно между какими-то маргинальными проекциями моих видений. Я глядел в одном направлении и видел бурно строящийся колониальный Шанхай, а в другом – средневековый Дамаск, и чуть поодаль - пыльную границу между ними, где не было ничего. О, путешествия эти были так необычны, когда совершались не по отдельности во времени или в пространстве, а в определенных промежуточных направлениях. В прошлом, оказывалось, я был китайцем с косичкой, живущем на Бунде в Шанхае, совсем не с той валютой в кармане и не c теми родственниками в квартале. И более того, кто-то чуть менял направление в этом волшебном 4-мерном кубе и тогда менялось все до основания: я никогда и не слыхивал о Бунде, я был кто-то другой – расторопный приказчик, кто как раз в эту минуту скакал на верблюде через Синай и вез деньги своему патрону на улице Аль-Шараф в Дамаске, где такие грустные песни поет по ночам несравненная Зейнаб. Я вздрагивал в неведении – кто же я был на самом деле, и кто же я буду, черт побери, если прямо сейчас отойду, и где, в какой стране, и в каком веке-времени улетит душа моя к Создателю?...
И вместе с тем, я, казалось, наблюдал и другой мир, распростертый повсюду в самолете, мир безучастный, не ведающий о наших бедах и потерях. Я считывал этот мир со стены напротив, он летел к моим глазам вначале вместе со стеной, а потом я выводил его в открытое пространство и он несся вдаль словно космическая пыль, создавая причудливые новые миры, бескрайние кластеры и суперобъединения. Я был везде и меня не было нигде – один-одинехонек в космосе как неутомимый наблюдатель миров необъятных, а потом их таинственный обитатель. Точнее точного – я был просто считыватель этих миров с каких-то пространных листов божьих, и мне было легко поскольку то было уже где-то за пределами смерти, и, казалось, я почти постигал истинный смысл миротворения...
В моем сердце, впитывающем в себя мексидол, тысячи его химических капель, уже не останется места для любви, говорю я бесстрашному доктору-реаниматологу, вытолкнувшему меня назад к свету. А она – а может та смуглая певунья Зейнаб или кто-то еще из тех сумеречных пространств и времен – знай себе заученно твердит про долгую счастливую жизнь где-то там за вершинами гор, в пунктах назначений еще неведомых мне...