Беспросвет пенсионного долгого дня.
Что вчера, что сегодня, что завтра.
Просыпается. В кухне посудой звеня,
он готовит свой простенький завтрак.
Шумноват, потому что до срока оглох.
Телевизор орет истерично.
В каждой новости виден какой-то подвох.
Подозрительность стала привычной.
За окном опостылевший питерский смог.
Вечный зов – материться и ёжиться.
Впрочем, если прожить в этом городе смог,
умереть тоже как-нибудь сможется.
*
Он приехал из более тёплых краёв.
Служба в армии. Девушки Питера.
А с одною серьёзно, и в свой Могилёв
не вернулся он после к родителям.
С Галей жизнь пролетела как день по весне.
Жаль вот только детишек не нАжили!
Он вздохнёт по умЕршей недавно жене:
«Ну чего хоронить себя заживо!?»
Из родных только Сашка племянник, балбес.
Ходит часто, но больше по поводу.
У того к дяде Сене прямой интерес -
иногда он ссужает на водку.
Не осталось друзей. Те, кто были, ушли.
Или просто уже не общаются.
И об этом вздохнёт: « Разошлись корабли.
Что ж, не стоит, пожалуй, печалиться».
И единственный друг у него – воробей.
Прилетает, когда тому хочется.
Щелка в форточке – вечно открытая дверь
как лекарство от одиночества.
*
Гале было в конце октября сорок дней.
На помин Сашке выставил белую.
Сам же с хлебом во дворик кормить голубей.
Дань жене – та частенько так делала.
Раньше этих помоечных птиц не любил.
Голубь мира, – мир тоже помоечный!
Но теперь почему-то и голубь был мил,
и батон мелким дождиком смоченный.
Даже эта противная серая мгла
стала как-то светлее и чувственнее.
Потому ли что Галю к себе приняла,
и та скрасила небо присутствием?!
Лишь одно омрачало поминки по ней:
в двух шагах рядом с урной прокуренной
как общипанный пыжик сидел воробей,
жалкий, мокрый, и глазки зажмурены.
Взял в ладони комочек, батон докрошив.
Со двора в тёплый сумрак парадного
нёс послание Галкиной нежной души
как ребёнка её долгожданного.
*
И всю зиму Семён колдовал над птенцом,
над загадкою этой пернатою.
Он кормил его просом, варёным яйцом,
и вообще стал заботливым папою.
Для найдёныша был лазарет на дому.
И какая-то сила незримая
по глотку, по зерну возвращала ему
здоровье его воробьиное.
Как оправился, весело защебетал,
начинал с первым проблеском солнечным.
Лишь при Сашке нетрезвом немного смолкал.
Тот прозвал его важно – Семёнычем.
Но к апрелю Семёныч опять загрустил,
целый день не слетал с подоконника.
Не решался Семён, но потом отпустил
от себя дорогого невольника.
*
И случилось. За птицей окно затворив
стал он вдруг ожиданья носителем.
Так когда-то в далёкий армейский призыв
оставлял это чувство родителям.
То не чувство – телесный контакт с пустотой.
Птичьим пёрышком сердце раскроено.
Брешь, сравнимая, разве что, с чёрной дырой.
Пустота заполняет пробоину.
Мысли только о нём серым питерским днём.
Ночью настежь балкон в утешение.
Вдруг он понял, что жив лишь своим воробьём,
и надеждою на возвращение.
Часто снилось, что едут они в Могилёв,
что погода на лето меняется,
и что там санаторий для воробьёв
в доме детства его открывается.
Не уехать! Судьбу надо пить до конца!
Здесь квартира, Сашок неприкаянный,
здесь могила жены, ожиданье птенца,
здесь былого здоровья развалины…
Да ещё этот город в туманных огнях,
нелюбимый, но всё же привычный…
…Он готовит свой завтрак, посудой звеня.
Телевизор орёт истерично…
*
Не услышал – заметил лишь промельк в окне,
сбавил громкость на маленьком пультике,
повернулся и видит как будто во сне:
ОН ВЕРНУЛСЯ - как Карлсон в мультике!
Воробей тоже, видно, по-птичьи скучал,-
без боязни с ладони позавтракал.
А потом полчаса гарцевал на плечах.
А потом… улетел,… значит надо так.
Но Семён был уверен - теперь прилетит.
Ведь окошко не Ушко игольное!
Пусть летает, нагуливает аппетит.
Воробей птица всё-таки вольная.
Стало как-то полегче Семёну дышать.
Птичья воля – ему облегчение.
Кем-то сверху предписано верить и ждать.
Возвращенье почти воскрешение.
Кто живет за идею, а кто для себя.
Жизнь любая, конечно, не зря дана.
Жизнь для жизни, пусть маленького воробья,
будет Богом вдвойне оправдана.