Я открываю книгу новую
себе на счастье и на муку,
как будто кость беру слоновую
в истосковавшуюся руку,
и вижу добрый образ Пастыря,
и горький терн Его венца
на чистой белизне, распластанной
под верным лезвием резца.
Я звуки открываю заново,
а слово не уйдет из виду, -
мозаикой юстиниановой
взывает вогнутость абсиды,
и тайны каменного кружева
несет под купола хорал,
и музыка, стихом разбужена,
целует мраморный портал.
Но льются горечью калиновой
смятения, тревоги, грозы,
и кровью проступает киноварь
сквозь набегающие слезы;
покрыла серебро окалина,
затмились углем образа,
и засыхает на развалинах
давно бесплодная лоза.
И главное - за что ни хватишься,
скудеешь, молкнешь, догораешь,
и чувствуешь себя на кладбище
под снегом и вороньим граем,
и слушаешь такие "истины",
такое, что хоть свет туши, -
замену Божьего бессмысленным,
и оскорбление души.
И что теперь все муки творчества,
все эти умственные пазлы?
Так у портала нищий корчится,
и расковыривает язвы...
На паперти "искусство чистое"
себе устроило приют, -
ему не надо евхаристии,
ему монеты подают.
Войти под ясный полдень купола,
спуститься сумерками крипты,
восстановить все то, что убыло,
продолжить свиток манускрипта,
и не себе, но только Имени,
но только Слову Твоему...
И повторяется - прими меня,
и отзывается - Приму.
Опубликовано в журнале "Голос эпохи", Москва, № 3, 2014