Она звонит мне только тогда, когда они ссорятся. Возмущается, плачет, говорит, как несправедлива к ней жизнь (жизнь – это он), как можно так издеваться над ней….
Неужели мне нельзя звонить, делясь радостью?
Он вспоминает обо мне, когда всё катится под откос, когда лабиринт настолько запутан, что выхода из него практически нет, он садится в этом лабиринте на пол, хватается за голову и останавливается взглядом на маленькой фигурке белоснежного ангела…
Неужели меня нельзя вспоминать, встречая каждое утро солнце?
Она пишет мне только тогда, когда её мужчина купил ей новую машину, у соседа сдохла корова, а ей дали премию за красивые глаза, она всемогуща, красива, молода, умна, и так будет всегда…
Неужели мне нельзя написать, просто, поинтересовавшись, как ты там, подруга?
Он впускает меня только тогда в свою жизнь, когда ему становится скучно от этих одинаковых, и, в конечном счете, пустых дней, юбок, слов…. Он это делает ловко, хитро, заманчиво, и я, даже бы сказала, разнообразно-творчески… Ловец душ, рыб, жемчужин. Он носит в своей душе сети, иногда дырявые, иногда заштопанные, как получится. Жизнь для него, а не он для неё.
Неужели я сама допускаю, чтобы меня выпивали залпом, съедали с жадностью голодного волка, заманивали одноразовой нежностью и прочитывали между строк совсем иное? Наверное, так… допускаю. У меня табличка на лбу: подходи, помогу…. Для чего мне это нужно? Да делюсь я так своим светом. Только источник иногда пересыхает и я начинаю силой мысли снова его наполнять… наполнять… наполнять… А вот кому и что отдавать? В этом мне предстоит разобраться…
Неужели я не смогу?