ГРАНЬ ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Тридцатого - и матерь у дверей.
При виде сына вскрикнула: – О, боже!
Что будем делать с сыном, Алексей?!
Одни мослы, обтянутые кожей!
Звони-ка Зильберману! Да скорей!
Сегодня же и в клинику положим!
Угробил он себя без нас, злодей!
Тень Гамлета-отца – на страх прохожим!
А что ты улыбаешься, сынок?
– Спасибо, мама, – чудный монолог!
То, что ты дома, – для меня награда,
Но никуда меня везти не надо:
Тебя излишне взволновал мой вид,
Но я здоров … И папа подтвердит.
«Излишне»! «Подтвердит»! С ума сойти!
Поверю одному лишь Зильберману?!
Выходит, и отца ты сбил с пути.
Звони, отец!..
– Нет, я звонить не стану!
Сын похудел, но, право, не беда.
Частенько я худел в его года.
Не умер же! И сын твой не умрёт!
– Так, значит, вот какой тут поворот!
Дай телефон мне – позвоню сама я!
– Не надо, Ксеня!
– Мамочка! Родная!
Мы с папой обсудили всё вчера.
Он объяснит. Пойми: была жара.
Она меня порядком измотала,
Я мало спал и ел, конечно, мало.
В учёбе выходил и за предел …
Зато я очень многое успел.
– Пойдём же, Ксеня. Расскажу такое,
Что сразу страхи снимет, как рукой.
Наш сын ценой большого «непокоя»
Нам тоже обеспечил «непокой».
Но всё пройдёт, не будет больше мук.
Гарантию даёт тебе супруг.
Неправильно мы сына понимали,
Отсюда и ненужные печали.
Он наш, и только наш, твой «милый Джонни»!
Пойдём, пойдём, забудь о телефоне! –
Они ушли. Иван их ждёт, гадая,
Сумеет ли отец утешить мать.
Она у них такая непростая,
Что ничего нельзя предугадать.
Но папа тоже ловкий дипломат.
Докажет, что их сын не виноват.
Докажет… если мать не занесёт…
Проходит тридцать пять минут, – и вот
Стилягу приглашают в кабинет –
У матери в лице тревоги нет
И папа говорит: – Всё утряслось!
Мы с сыном никогда не будем врозь!
– Так это правда? Ты не предавал?
Не рушил … в мыслях … давние устои?
– Да, нет же, мама! Ты мой идеал,
И помни: остальное всё – пустое,
Игра воображения, мираж!
Скажу ещё: я ваш, и только ваш!
Одно серьёзно – получить диплом
И на высоты двинуться потом,
Всего добиться собственным умом…
– Теперь «Стилягу», сыне, – мы ж втроём!
… Четвертую и пятую картины
Читает, молча улыбаясь, мать,
Потом уже – для мужа и для сына.
Те часто начинают хохотать,
И тут же заливаются все трое,
Представив ошалевшего героя.
Мужчины громко восклицают: Бис!
И рукоплещут «лучшей из актрис!»,
Ведь подана прекрасная Гюльнара
На всю палитру маминого дара:
Печально, гневно, страстно и … смешно –
Театр и домашнее кино!
… Но вечер, и пора идти за стол.
На нём уже стоят коньяк и вина.
Семейный ужин празднично пошёл:
Пьют за театр, за папу и за сына,
За мамин шарм и несравненный дар,
За всех стиляг и даже за гюльнар.
Сын пригубляет, папа пьёт до дна
И мама тоже раскрепощена.
Идиллия, душевный унисон,
Заблудший сын в семейство возвращён.
Спокойна мать и счастлива вполне,
Отец твердит, что истина в вине.
… И дело к ночи. Сын идёт в кровать,
Лежит, все телом устремляясь к милой.
Страсть так сильна, что хочется рыдать.
Тоска всё время на него давила,
Но в эти дни,– точнее в эти два, –
С родителями держится едва,
Чтоб не сорваться в резкие слова.
Тогда уж несомненно к Зильберману –
Попринимать особого дурману
И позабыть про Фро, про институт,
Про то, как самого тебя зовут.
Но, кажется, он выдержал напор,
Нашёл слова и не сбивался с тона,
Как дипломат, был ловок и хитёр,
Ничем не выдал внутреннего стона
И, видимо, как мама ни лови,
Не выдаст правды о своей любви:
Пусть мать поверит, что любовь прошла –
Остались только плотские дела,
Суть остается той же, что в начале,
Когда его ни в чём не замечали,
А рассуждали в логике простой:
«Не всё равно ли, с этой или с той?»…
Что ж, Ефросинья, дорогая Фро,
Давай и дальше действовать хитро!