Народному артисту России
Александру Яковлевичу Михайлову (моему названному брату),
посвящаю
Шло голодное послевоенное время. Деревни оставались без мужиков, а семьи потерявшие кормильцев без поддержки и опоры. Дома осиротели, уже не радовали глаз добротными оградами. Старые заборы, которые не успели сжечь в войну, покосились или упали. В Забайкалье не было ни канонады орудий, ни звона бьющихся стекол от разорвавшихся бомб, но дома стояли, без привычных глазу бревенчатых и тальниковых оград. Просто их в войну истопили оставшиеся без мужиков бабы на дрова. Кругом безрадостная разруха прошедшей беды.
Раньше как-то на это никто внимания не обращал, а тут как будто очнулись от изнуряющих душу тяжелых дум. Однажды утром проснулись, а война-то кончилась, но перед глазами со всех уголков в глаза бросалась после военная нищета и голод.
Степанида Михайлова и Клава Бородина подружились в конце войны. Клавдия ездила за топливом на быках на разъезд или станцию Могойтуй. Работала она на колеснике в соседнем селе. Война высосала силы и вытянула все жилы из женщин в тылу. Иногда, припозднившись, она ночевала у своей подруги Стеши. Вечером они при свете лампы или плошки с маленьким огоньком на веревочном жгутике, утопленном в масло, сидели и тихо рассказывали друг другу о жизни, Клава гадала на картах. Она обещала закадычной подруженьке в будущем счастья и сытую безбедную жизнь. Ей хотелось поддержать хоть как-то её. Как говорила мать Клавы: «Человек жив надеждой, - и добавляла потом ,- а умирает разочарованный…». Гадала Клава на картах не просто, она получила опыт старинного гадания от своей бабушки по линии отца. Поэтому убедительно всё подтверждала картинками и разъясняла значение каждой выпавшей карты.
Привозила не хитрые деревенские гостинцы. Они пили чай с «тарочками» с голубицей и черемухой, которые стряпала мать, смеялись иногда заразительно, откинув назад голову, да так, что на глазах выступали слезы. А когда на картах выпадал благородный король, вздыхали горько от безысходности и одиночества.
-Годок, ты чего же так долго не приезжала,- обнимала Степанида подругу при встрече.
Они друг другу всегда так говорили, потому, что были одногодки. Одинокие послевоенные женщины с ребятишками на руках. Обе не замужние, а общее горе сроднило их. Иногда, обнявшись, они плакали, тихо чтобы не разбудить маленького сына Степаниды. Он спал в зыбке, сшитой из хорошо отмытого холщевого мешка. Надета она была на крючок, прикрепленный на деревянной перекладине - низкого потолка. Клава видела, как Стеша качает ночами на руках, болевшего ребенка и привезла, оставшуюся зыбку от своей маленькой дочери. Тяжелое, после военное время ещё больше примирило и сдружило их.
Не смотря на всю тяжесть жизни, они встречались, справляли дни рождения, праздники.
Степанида с сыном жила в нескольких метрах от Дацана. Сначала она, замкнулась в себе, и не хотела не с кем общаться. Встретились тогда они случайно.
Клава рыдала и громко по-бабьи приговаривала, проклиная тяжелую свою долю. Уставшие после трудной зимы с впалыми облезлыми боками нагруженные бочками с горючим быки, хватали сухую пожухлую траву и весеннюю едва проклюнувшуюся зелень и, ни в какую не хотели двигаться с места. Вот тогда Степанида, сердцем почувствовала родственного себе человека и подошла. С тех пор приезжая за топливом для тракторов-колесников, Клава обязательно подворачивала к домику подруги. Сама отдохнуть и быкам дать передышку. Клава видела, как той не выносимо тяжело одной с сыном. Похожие судьбы сделали их ближе. У Клавы мужа убили в конце войны. Не видела она его семь лет. Как забрали служить в армию сразу после свадьбы, а потом война так и ушел с концом.
В сорок шестом к своей подруге Клава приехала не одна, а с мужем, они встретились и поженились в этом же году. Отставной офицер, ранее приписанный к батальону разведки в Дарасуне, он помогал в воинской части ковать коней. Кончасть располагалась недалеко от Дацана. Подруги стали видится чаще. У Клавы родилась одна дочь, потом вторая. Афанасий приезжал один и жил в доме командного состава в маленькой комнатенке.
Дом, где жила Степанида с Санькой, так звали её сына, принадлежал буддийским монахам, а когда расположили воинскую часть, то служащих при этой части гражданских, расселили в них. Степанида работала в столовой при воинской части, мыла посуду. Ей и её маленькому сыну, которого она привезла с собой в возрасте четырех месяцев, тогда и выделили один домик.
Дома были настолько маленькие с низкими потолками, что небольшая печка столик и кровать занимали почти всё жизненное пространство.
В Дацане сделали воинский склад. И ребятишки лазили туда через большую каменную ограду. Из детского любопытства или поиграть в прятки. Сашка рос худой и тощий, ноги были всегда в коростах.
Теперь они встречались только по праздникам. Афанасий играл на тульской гармошке, положив подбородок на отполированный до блеска ремень и отбивая ногой такты. После войны с японцами и участия в финской компании его не призвали в Отечественную войну, по состоянию здоровья, да и японцы всю войну удерживали мобилизационные силы Забайкалья. Они угрожали вторжением со стороны Маньчжурии, а от Дацана до границы, рукой подать.
Осенью сорок пятого Афоня ушел, как тогда говорили «доброхотом» освобождать Китай. После возвращения встретил Клаву, Степанида по этому поводу сказала, грустно рассмеявшись:
-Ну, хоть мужиками в доме пахнет, а то прямо тоска.
Женщины часто пели, подперев ладошкой щеки. На два голоса и под грустные аккорды гармони, песня звучала особенно жалобно.
Стеша, красивым низким голосом начинала:
-«Над рекой черемуха колышется,
Распуская лепестки свои,
За рекой знакомый голос слышится, -
подхватывала за подругой высоким голосом Клава.
Да поют всю ночку соловьи.
-Ой, ты песня, песня соловьиная - красивым контральто выводила Стеша.
До чего ж ты за душу берешь…»
Иногда они менялись голосами. Но пели до того грустно да протяжно, что подросший и вытянувшийся как былинка Шурка, расчувствовавшись, и почему-то очень жалея этих двух женщин, шмыгал носом и тер глаза рукавом рубашки, скомкав в ладошки длинные манжеты с белой пуговицей. Рубашонку перешила ему Клава, из чего-то синего такое же платье, на вырост, ниже острых худых коленок было и на её маленькой дочери Маришке. Иногда песни уводили их воображение к несчастной любви ямщика или под рябину, где два парня любили и ждали одну девушку.
Сашка с Маришкой не видели никогда в жизни живого соловья, прижавшись к материнским теплым рукам, с натруженными, потрескавшимися от работы пальцами, могли бесконечно это слушать. Тихо гармонично звучали их голоса, русские народные песни и те, которые пели ещё их бабушки, впитывали в себя с замиранием сердца и сдерживая дыхание. Ребятишки не окрепшими своими душами понимали всю боль, вложенную в слова и звуки этих песен.
А, порой выйдя вечером на скамейку, подружки, у ограды на скамейке, играли на балалайках и пели частушки.
Стеша, красивая, чернявая ещё совсем молодая женщина, статная, высокая стройная играла на звонкой балалайке и пела. Такая нестерпимая боль прорывалась иногда из её увлажнившихся от какой-то душевной боли, глаз:
- «Подружка моя,
Зачем я уродилася.
Была бы я стеклянная,-
Упала и разбилася…»
Клава, поправив крепдешиновое платье, которые они с подругой сшили на праздник, тут же подпевала:
«Подружка моя,
Ты мне больше, чем родня,
Остальные все чужие.
Нет им дела до меня».
Стеша ещё и второй вариант припевала:
- "Ох, горькая я.
Зачем я уродилася"...
Частушек они знали много и пели не останавливаясь.
А иногда это были смешные «нескладушки» и ребятишки, от всей души насмеявшись, шли спать, как говорила бабушка Маришки:
- «Голь на выдумки хитра и, не поужинав, спать ложится…».
А им, маленьким всегда хотелось есть. Они то кучу выброшенных старых лекарств нашли и обсосали сверху сладкое, потом голова кружилась, тошнило и рвало, после этого спали сутками. Хорошо, что их напоили водой и промыли желудки, а то неизвестно чем бы всё закончилось. То зубные пасты, раздирая жестяные цветные тюбики, раня свои руки в кровь, вылизывали изнутри. То копали в песчаной каменистой земле корни «саранок», так называют забайкальские лилии, белые такие корни от красивых с загнутыми красными лепестками цветов и длинными мажущими их носы тычинками.
Накопав полный Шуркин картуз, лежали на солнышке и смаковали их. Они просто наслаждались: перышко, за перышком счищая с белоснежного со сладким вяжущим вкусом корня саранки, медленно лакомились молочным во рту корнями лежа на траве на пригорке. Песок хрустел на зубах. А вокруг губ была черная полоска приставшей земли. А порой и просто бродили голодные и ничего не находили. Шурка по наказу своей матери присматривал за Маришкой. Клава жила и работала в другом селе. Маришка приезжала с отцом. Она была младше Саньки на пять лет и ходила за ним хвостиком. И когда они играли в лапту, она бегала за далеко улетевшим мячом. Дитя природы с детства жила в лесу, отец был какое-то время лесником. Длинная худая, всегда босая, ноги не знали летом обуви, бегала быстрее ветра.
Шурка кричал ей:
-А ну мухой, за мячом сгоняй.
Та довольная, что хоть так ей разрешали участвовать в игре, именно мухой летела за мячом, скатанным туго натуго отцом Маришки в круглый шарик, из коровьей шерсти. Она была шустрая с большими черными глазами и распущенными вьющимися волосами, которые никогда никто не заплетал и они болтались ниже спины. Закрывали её почти до коленок. Вскоре Шурка так привык к своему маленькому адъютанту, что просто кричал:
-Муха неси, - и показывал на укатившийся в траву мяч.
Они играли в лапту, в городки, в кости. Иногда в старые копейки. Били их об стенку, потом мерили, растягивая большим и указательным пальцами, как можно шире стараясь дотянуться до отлетевшей от стенки избитой и кривой монетки. Если удавалось, то копейка переходила к кинувшему, последнему игроку. Копейки в основном были не нужные старинные и переходили из рук в руки маленьких игроков. У Шурки были пальцы длинные худые, и он выигрывал часто. Однажды отыграл старинную монетку с дыркой, которую сам же когда-то нашел в пыли у дороги и отдал Маришке:
- На вот возьми это тебе, золотая видишь, надень на веревочку или нитку и носи на шее, на счастье говорят, - великодушно протянул он белую с мужским профилем монетку с дыркой под веревочку.
Та вся так и засияла, первый раз он не приказывал, а разговаривал, как с родной сестрой. С тех пор, увидев его издалека, она гордо говорила девчонкам.
- Вон Шурка наш идёт, это он мне монетку подарил, - и она гладила рукой монетку, которую носила на худой длинной загоревшей до черноты шее.
Целыми днями они носились по улице. Дети природы, вольного ветра и простора полей. Дома они почти не находились и росли, как придорожная трава Подорожник тянулись к весеннему солнышку и свету.
Шурка в очередной раз, увертывался от летевшего в него мяча.
Земля вдруг поменялась с небом, он силился подняться и снова падал, очнулся на старом топчане, покрытом войлоком в старой бурятской юрте.
- Пей Шурка, пей, помрешь, однако, вон худой какой, ноги в коростах.
Сморщенное доброе лицо бурятки казалась, всегда улыбается, своими узкими черными щелочками глаз. Склонившись над маленьким длинным худым Шуркой, которого занесла потерявшего сознание с горячей от солнечного пекла дороги. Теплое молоко выливалось обратно у него изо рта, худая длинная как у гуся тонкая шея болталась из стороны в сторону, она пыталась влить молоко, разжимая деревянной ложкой, плотно стиснутые зубы.
-Ну, вот хорошо пропотел, однако легче. Солнечный удар мог быть голодным бегать по солнцу нельзя. Лежи, не шевелись, не теряй последние силенки, не вставай, сейчас бараньим «бухлером» попою.
Здесь же сидя на топчане, терла покрасневшие от слез глаза Маришка. Из-за круглых больших черных глаз, она была похожа на муху. Она позвала бурятку Марию, когда Шурка свалился в обморок.
-Не реви, Маришка, однако сейчас отец придет!- прикрикнула на неё бурятка, подавая ей жирный бараний курдюк на хряще. Та плакала и отказывалась. Ей казалось, что бледный Шурка сейчас помрет.
Через некоторое время прибежала мать Сашки, испуганная и встревоженная.
-Что случилось? Мне мальчишки сказали, что Санька упал и не шевелиться, умер на дороге. Как он упал, ударился что ли, всё цело?
-Ты, Стешка, его одного не оставляй однако, я вот с Клавиной Маришкой сидела с маленькой и за ним так же посмотрю, молоком поить буду, корова отелилась стакан всегда налью. Маришка вон бывало, всегда курдюк сосала, жирная становилась, как сбитая. Сейчас это у неё душа не принимает, а тогда руки, однако как ниткой перетянуты были, я и поднять её не могла. А выходила на улицу, платком привязываю, к палке, чтобы на солнце не утопала, это теперь много бегают на солнце, худая тоже стала, ветром сносит.
-Ой, ты горе моё! – обнимала Степанида единственного своего сынишку, ослабевшего бледного качая его на руках. - Да что же это такое Сашка, да как же ты. Спасибо тебе Мария, добрая душа,- благодарила она женщину-бурятку.
-Я ему говорю, что не бегай, однако жарко на улице. Раньше было варю, кричу ему, чтобы посмотри за Маришкой. А у него сил-то нет. Он её даже приподнять от земли не мог. И смех, и грех один раз видно хотел поднять её и оба упали, она хоть терпеливая не ревет, только кряхтит. Куда он, туда и ей надо не отстаёт.
Добрые глаза полной не высокого роста бурятки Марии совсем при этом становились щелочками.
-Работу мне нашли в Степь поедем, - сказала Стеша,- вы то, как с нами или здесь?
-Однако, вместе с вами, а как Афоня скажет, Дашинима с ним молотобойцем коней кует, однако в Конезавод, туда ближе к Степи покочуем, всё же на конях возят. А как без коней никуда. Да Клаве тоже работу обещали. Ничего проживем как-нибудь не война.
-Сегодня опять Сашка Стафеев, ветврач Дашишке, голову перевязывал, кто-то камнем попал в бедного.
От села к селу ходил небольшого роста блаженный бурят, чего-то пел, бубнил себе сам под нос, размахивал руками и смеялся. Ребятишки, завидев его, бросали свои игры дразнили его, корчили рожицы и кидали в след комки засохшей грязи. Он только отмахивался, но ни разу не обидел. А они бегали за ним, пока он к кому-нибудь не заходил, чаще всего к бурятке Марии, которая его подкармливала и давала одежду мужа.
-Это они всё в войну играют, - говорил Афоня.
А всех ребятишек предупредил:
-Тронете ещё раз Доржи, выпорю нагайкой и не посмотрю, кто ваши родители.
-Так и сказал, а он своё слово сдержит,- бурятка Мария говорила это Степаниде, наливая молоко в старую алюминиевую манерку и Стеша, прижав к себе ослабевшего бледного Шурку, повела его домой.
С тех пор бурятка Мария носила молоко Саше и отпаивала его.
Он поправился и окреп и они бегали на протоку купаться и ловить рыбешку гольянов и пескарей кто, чем мог, майками, удочками, плетенными из гибкой молодой ивы «мордами».
Но вскоре Санька со Степанидой переехали в Степь.
Он радовался, думал, что там будет интереснее - поезда ходят, можно поехать путешествовать.
Их подвезли к небольшому домику, который был наполовину в земле, а сверху засыпной.
-Ну, вот здесь будете жить, а потом освободиться что-нибудь дадим другое.
Прямо при них вытащили оттуда два небольших гроба, загрузили на бричку и со словами:
-Обживайтесь!- тут же уехали.
Они позднее узнали, что эта землянка была временно использована под морг.
Шурка слышал, как по ночам мать плачет и вздыхает. Маленькое, но уже много настрадавшееся сердце Сашки больно сжималось. По щекам катились слезы. Плакал он тихо, чтобы не слышала и не расстраивалась мать.
Степанида была с характером вся в своего отца Наума, не простила она Якову, отцу Шурки обиду, про которую никому, кроме своей закадычной подружки Клавы не рассказывала. Попросилась на паровоз, обманула, что муж военный её и взяли, а на разъезде сняли с поезда, так и попала в Дацан.
-Ничего сынок, проживем, были бы руки,- сказала Степанида, прижимая голову Шурки к себе.
Вскоре к ним в гости в Степь приехала Клава с Маришкой. Саша был такой же худой и вытянулся ещё выше. Как обычно взрослые вспоминали всякие случаи из жизни в Дацане.
-А помнишь Маришка, как тебя Шурка танцевать учил под патефон?
Та тоже повзрослела и, стесняясь и краснея, кивнула головой.
А дело было так, как-то они завели патефон и под песню Лидии Руслановой:
«Суди люди, суди Бог, кого я любила,
По морозу босиком к милому ходила…»
Шаркая валенками, про которые заливисто и задорно пела любимая и известная певица, Шурка выше её на половину, согнувшись и, шутливо сложившись почти вдвое, учил Маришку танцевать. А под конец так разошлись, что, взявшись за руки, качались из стороны в сторону и громко смеялись, потом начали прыгать и, в конце концов, чуть не уронили табурет с патефоном.
Вскоре Афоня приехал в Степь ковать коней. Теперь им выделили комнату рядом с госпиталем. Маришка не отставала от отца. Шурка тоже прибегал в кузницу.
-А ну-ка, Шурка покачай меха,- попросил Афоня, он был здоровый два метра ростом.
Шурка начал качать длинную жердину, большую, отполированную руками молотобойца Дашинимы. Потом начал подпрыгивать, чтобы сильнее раскачать, а так как он был легкий, то со следующим прыжком ухватившись обеими руками за неё, завис под крышей.
Сначала Афоня засмеялся:
-Ну, ты, брат, даешь.
А когда снял его с жердины, то понял, что Сашка до того исхудал, что был совсем легким.
-В чем у тебя душа сынок держится. Вы с Маришкой, как два скелета.
-Ты скелет,- дразнила его Маришка.
-А ты муха, - не злобно отвечал Шурка.
После этого, отец повёз их на пасеку к другу. Выстрогал им деревянные маленькие ложечки. Вот там они отвели душу. Им дали воск, жевать, который был самый полезный, пчелы им запечатывают соты, ещё и с собой подарили.
Однажды в верховьях реки Онон, прошли дожди, и ребятишки боялись далеко забредать
-Кто за мной ребята, поплыли через ручей? – махнул рукой Санька, скидывая рубашку.
Он не оглядываясь, поплыл. Плавал он хорошо и воду любил. Вдруг он услышал сзади сопение и звук чавкающий какой-то странный.
-Ма, чуф- фыч- буль-буль…
Шурка оглянулся и только увидел Маришкины волосы на воде, и пузыри, которые она уже во всю пускала из мутной воды…
«Тонет!»- пронеслось у него в голове и, развернувшись в воде, поплыл обратно.
Схватив одной рукой её сзади за волосы, он быстро греб к берегу, там была одна малышня, никто не двинулся на помощь. Шурка из последних сил дотянул её до берега. Он плакал, так как сам был на волоске от смерти, но Маришку не выпустил и, перевернув её вниз лицом со всей силы молотил по спине ладошками приговаривая:
-Дура, никакая ты мне не сестра, а Муха, куда тебя понесло, чуть не утонула, так тебе и надо…
Маришка, выплевывая воду, тоже плакала, испугавшись и, все равно отвечала, своему спасителю и обидчику, хотя зуб на зуб не попадал не понятно от холода или страха:
- Кащей бессмертный, вот ты кто, скелет, сам позвал, а сам обзываешься…
- Да не тебя, а парней звал. Я тебе сейчас ещё задам. А ну марш домой. Не отстаешь от меня как ненормальная. Тоже мне, - и не найдя подходящего слова выпалил,- Муха шальная а ну чеши домой, пока «пинкаря» не схлопотала.
Шурка, видимо тоже перепугавшись, не на шутку разошелся, но он был добрый, да и жалел эту девчонку, мать уехала, а отец целый день в кузнице, а они с ней что найдут, то и жуют, тем и сыты. А летом на подножный корм. То дикий чеснок едят, то «мангыр», так буряты называют растущий многолетний лук.
Муха, натянув еле-еле на мокрое тело новое платье, сшитое тетей Стешей на замену из её платков. Старенькое платье, расползающееся от дождя и солнца, заштопала и постирала.
Нехотя, иногда останавливаясь и оглядываясь, думая, что Шурка пожалеет и позовёт её обратно, Маришка поплелась домой.
Вскоре отец увез её к матери в село, она слышала, как они ссорились, Клавдия в сердцах выпалила:
- Что, может, совсем там останетесь? Медом намазано или домовой тебя не любит - это уже относилось к Маришке. Но вскоре сама собралась и приехала следом за Афоней. Они со Стешей всё лето работали в госпитале.
Один раз Шурка с матерью шли домой. На пути к дому росли две березы. Он уговорил мать помочь ему забраться на дерево. Саньке захотелось, взявшись за ветки весело спикировать на землю. Он видел раньше, когда ездили в праздник на речку на маевку, так на Ононе ребятишки качались на ветках и, разбежавшись, схватив ветку в руку, с криком и визгом прыгали в воду. Было весело, и они чумазые от ила проделывали, всё это бесконечное количество раз.
Степанида, согнулась у березы, а Шурка, взобравшись, матери на спину, поднялся на первую растущую ветку, было высоко от земли, . Он схватился за неё и повис. Сердцевина ветки была пустая, там, в степи все березы без воды такие, корявые и ломкие. Вдруг к своему ужасу, Сашка услышал хруст. Вместе с обломившейся березовой веткой, полетел неудачно спиной вниз. А когда, ударился о твердую землю, подумал, что сейчас умрет. Он не мог не вдохнуть, не выдохнуть было больно: грудь скололо, как будто мелкие иголки заполнили её. Перед глазами круги и туман, ничего и ни кого не видно.
Болело абсолютно всё. Ногой по пути он зацепился за ветку, и казалось мизинец, оторвался от ноги. Глаза у него подкатились к переносице. Шурка несколько секунд не шевелился вообще.
Степанида не помня себя, схватив его на руки, потащила в госпиталь. Клава, увидев, бледную, с растрепанным от бега волосом, подругу на руках с сыном, сразу поняла, что случилась беда и кинулась на встречу. Они принесли его в процедурный кабинет. Там они перевязали ему ногу, замазали ссадины. Клава поправила ему голову:
-Я даже мерить не буду,- сказала она подруге, - видишь: косит глазами, значит, на лоб сбил, затылком ударился. Она тихонько и осторожно прощупала каждый сантиметр Сашкиной головы и тихонько разглаживала и чуть-чуть еле заметным движением, потряхивая, вела большими пальцами к вискам. Перетянув голову Шурке марлей, сложенной в несколько раз, положили его на кушетку, на спину. Потом Клавдия прощупала худющее тело Шурки, каждую косточку. Глаза наконец-то осмысленно смотрели прямо.
-Хорошо отделался, весь затылок красный, как не сломал основание черепа. Поправим голову ещё через несколько дней , а то вон какая гематома. В рубашке родился.
- А он и в самом деле в рубашке родился,- сказала, улыбаясь сквозь слезы Стеша.
- Ну, Саша,- сказала Клава,- ты с большой миссией пришел на землю. Раз Бог тебя так хранит, то это промысел Господний. Ты должен оправдать это доверие. Смотри, береги себя от всякой напасти. Много хлебнешь горького до слез, - разглядывая с интересом ладонь Сашки, Клава закончила такими словами,- Судьба тебя будет баловать, а за всё будешь платить очень большую цену.
Она изладила украдкой воду, попоила Сашку и мокрой ладошкой этой же водой «стряхнула» с него испуг. Напугался он очень сильно.
-Ой, спасибо тебе подруженька за все. Я сама эту воду попью, сначала с горяча-то ничего, а сейчас всю трясет.
-Давай-ка я тебя «годок» закрещу, а то опять спать не будешь. Клава, крестя их мелкими крестами, прочитала на Шурку и Степаниду молитву от «полуночной».
Она шептала только слышались нет-нет да слова Батюшка Иисус Христос, спаси, сохрани и помилуй, Пресвятая Дева Мария Богородица, раба Божьего Александра…
Степанида обычно относилась к этому с сомнением, тут же смиренно склонив голову, гладила Сашкину руку, и слезы облегчения катились по щекам. Она с ужасом только сейчас поняла, что могла потерять свое единственное дите.
Вскоре им дали комнату не далеко от воинской части. Степанида устроилась мыть посуду. Ещё подрабатывала стирая. Дома зимой всегда висело на верёвке белье. А когда мать Сашки заносило его несгибаемое с мороза, запах снега и свежести был необыкновенно вкусный, непередаваемый бриз, почти морской.
Однажды Шурка увидел в журнале репродукцию картины художника Айвазовского - «Девятый вал». У него даже дыхание перехватило. Он просто «ошалел» от такой невиданной красоты. Он взахлеб рассказывал Маришке об этом увиденном чуде.
С тех пор Саша стал бредить морем. Они в дождик сплавляли бумажные кораблики из газет и щепки, приделав парус из бумаги. Недалеко был ручей названье ему «Переплюйка». И Сашка часто сидел, там мечтая о море, о путешествиях в дальние страны. Он стал собирать всё, что было связано с морем. С начала картинки, потом пуговицы с якорем. К четвертому классу Шурка на фотоаппарат «Смена-2» выменял у заезжего моряка бескозырку и старую выцветшую от морской соли и ветра фланельку. Стеша, чтобы отвлечь Саньку от «морской болезни» купила ему гармошку-двухрядку тульскую, но он поменял её на тельняшку и был бит матерью полотенцем.
Но от этого мечта о море только больше укреплялась в сознании Шурки.
Один раз он сбежал. Сел на поезд и решил ехать в Ленинград поступать в Нахимовское училище. С поезда его, конечно, сняли. Степанида пережившая не передаваемый страх и ужас от его выходки строго наказала Сашку в назидание, поставив на всю ночь в угол.
По своей натуре Санька был очень добрым. Его происхождение по дедам двойное, один в Красной армии воевал, другой в Семеновском полку. Но он не любил, когда людей делили на бедных и богатых. Не любил власть одного человека над другим. Мать Сашки с детства ему внушала:
-Плохо нам, тяжело, но бывает людям ещё тяжелее, нам-то ещё терпимо.
Не далеко от части располагались цыгане табором. Любопытные все кто не боялся, шли туда. Мать запрещала Шурке часто ходить в табор, но сосед дядя Степан однофамилец Михайлов, говорил ей:
-Не трогай Саньку, пусть на воле поживет. Не беспокойся за него. Хорошая свобода, природная стихия человеку крылья дает.
Шурка любил вечернее время у костра, когда все вокруг замирало. Только треск сгорающих веток был слышен. И лились грустные цыганские песни в поле, под темнеющим небом, в сумерках, он всегда ждал этого часа. Рассаживаются все у костра, вокруг огня, и душа замирает – вот-вот она красота сейчас! И с тихого такого запева все начинается. И переходит все в многоголосье - оно ширится. В эти минуты Сашка думал:
«Боже мой, какая же непостижимая красота! Заря угасает, темнее становиться, темнее. А они - поют! И поют до самого утра. Такое очарование от костра и такая прекрасная грусть над полями летит от песен цыган.
Санька именно тогда постигал истину мироздания, и людей. Тогда зарождалось в душе любовь к прекрасному, чему-то загадочному, так щемящему глаза и сладкому предчувствию чего-то нового, что и сам он пока не понимал. Заслушавшись цыганских песен, он вдруг ощущал какое – то мистическое единение с природой. Здесь ему было особенно хорошо.
Сашку всегда удивляло зло идущее от людей. Каждый человек сам по себе как бы хорош. Человек бывает, добр или не добр вовсе не от условий, а от самого своего рождения. Он быстро распознавал человека по каким-то только ему ведомым признакам. Дар ему положен такой от Бога.
Самая большая страсть - тяга к морю совсем захватила его. И мать Степанида решилась. Собрали они свои нехитрые пожитки, а что не взяли, раздали знакомым. Что самое необходимое сложили в чемоданы с блестящими металлическими уголками, и пошли на станцию. Так они уехали из Забайкалья навсегда. Но душа его всегда рвалась сюда к его матерым корням и дорогим его босоногого детства местам.
С тех пор прошло много лет.
Как-то он в очередной раз приехал в Читу уже знаменитый народный артист России Александр Яковлевич Михайлов. Встреча со зрителями проходила во Дворце искусств.
Задавали много вопросов по его работам в кино. Он с удовольствием, ярко и красочно описывая работу над ролью, отвечал на них. Его все называли Александр Яковлевич. На висках седина, а за плечами более пятидесяти известных и любимых фильмов с его участием и в главной роли.
Встреча подходила к концу и, его помощник объявил:
-Всё давайте последний вопрос и заканчиваем. И она насмелилась. Сердце её бешено колотилось, просто выпрыгивало из груди. Она тихонько попросила стоявшего в проходе с микрофоном в руках Сергея.
-Можно я, не по творчеству спрошу, мы вместе с ним росли.
-Хорошо. Александр Яковлевич, тут вам последний вопрос хотят задать.
С четвертого ряда в зале поднялась в строгом вечернем черном брючном костюме с пышной копной волос женщина.
- Все говорят Александр Яковлевич, а я не могу тебя так назвать, у меня просто не получится, а ты меня помнишь Саша?
Александр Яковлевич Михайлов, матерый актер, он встречал в своей жизни в общении со зрителями, разные ситуации. Одно его кино «Любовь и голуби», что стоит- масса вопросов задаётся на каждой встрече. Он неуверенно заговорил:
-Вы меня, конечно, все знаете, а я же вас не могу всех помнить…
-Не мучайся, Саша, я тебе напомню: Дацан, Доржи блаженный бурят мы босые бегаем за ним, а тетя Клава, о которой ты только что рассказывал подруга твоей матери Степаниды это моя мать.
При этих словах высокий, красивый, любимый народный артист России Александр Михайлов, но уже Шурка, тот из босоногого детства в Дацане бежал со сцены в зал со словами:
- Всё я вспомнил, знаю кто. Ты моя любимая сестрёнка Маришка.
Они обнялись в проходе. Многие женщины встали и плакали. У Маришки тоже по щекам бежали слезы и он повторял то отстраняя её от себя, то вновь обнимая:
-Муха, точно это ты, глаза такие же черные, не моешь опять...
© Copyright: Тимошенко Мария, 2011
Свидетельство о публикации №21109141097