Лудан

Самому дорогому Человеку, отцу посвящается.
 
Афоня проснулся рано, рассвет робко проступал сквозь оконный просвет. В избе было холодно, натопленная с вечера печка к утру выстыла. Завалины вокруг избы не могли долго держать тепло. Старый купеческий пятистенок больше чем полвека стоял в таком же старом таежном селе, уютно расположившемся между грядами забайкальских сопок.
На дворе стоял морозный послевоенный ноябрь. Заядлый охотник Афоня привык вставать рано, а поутру пробежаться вдоль ручья. Военная привычка умыться и растереться снегом всегда бодрила и быстро сгоняла сон. Сегодня во всем теле была свинцовая тяжесть. Поэтому не хотелось вставать из-под теплого стеганого ватного одеяла. Пёстрое из маленьких ситцевых лоскутков, которое сшила Клавдия.
На кухне в печке начали потрескивать дрова, блики бегали по стенам, фитиль в керосиновой лампе был укручен и в комнате был полумрак; огонь, весело разгораясь, уже плясал на противоположной стене, отражаясь от приоткрытой дверки плиты. Клава, жена Афанасия, хлопотала по хозяйству. Все было будничное, родное, по чему он так истосковался на фронте. Простреленная финскими «кукушками» нога заныла. «Видно, к ненастью»,–подумал он, садясь на деревянной, им же сделанной, жалобно скрипнувшей под его могучим телом, кровати.
Клавдия заглянула в дверь.
– Ну что, отец, встаешь?
– Что-то нога опять донимает, да ревматизм, видно, разгулялся к непогоде.
– Я Бобку не кормила, если не пойдешь, покормлю.
– Нет, я ему вчера обещал, что пойдем на охоту… он, как человек, все понимает. И так каждый день откладывал, уже смотрит укоризненно, чувствуешь перед ним себя виноватым.
Клавдия усмехнулась:
– Да уж, его не обманешь, лучше любого человека понимает, недаром что зверь.
Афоня встал, потянулся до хруста в суставах. Было холодно, даже через домотканый половик крашенный охрой пол холодил ноги. Стряхнув с плеч остатки последней дремы, пошел к умывальнику. По дороге не удержался и заглянул на «ленивку» у большой печки. Печки на Руси ставят по сторонам света. И в детстве деревенские ребятишки зимой постоянно играли и спали на них. Там, притулившись друг к другу, спали две девочки – дочери, одной три года, другой – шесть. Афанасий укрыл их еще своим одеялом и вздохнул. Он давно уже хотел сына, мечтал, как будет обучать его ходить по тайге, беречь каждую былинку, охоте на зверя по необходимости, он всегда относился к природе, как к своему дому,– бережно. Нынче снега не было, долго мучается земля.
– Ну, отец, первая порошка – охотнику дорожка,– прервала его мысли вошедшая с улицы Клавдия.– Ох, тоже бы с тобой пошла, если бы не ребятишки.
Раньше они всегда вместе ходили в тайгу неделями, бродили по лесу.
– Тише, разбудишь потомство,– незлобиво проворчал Афанасий,– таежница…
Он выглянул в окно: снег лежал ровно, нетронуто – все следы будет видно хорошо.
– Давай, мать, всё складывать в котомку, манерку с молоком не забудь.
На старенькой фронтовой фляжке были выгравированы складнем ножом инициалы Афанасия. С ней он никогда не расставался. Натягивая на ноги ичиги сорок седьмого размера, он усмехнулся – вспомнил, как его друзья по разведке на фронте шутили: «Эх, Афоня, тебя по твоим скороходам ни один враг не выследит, потому как никто не поверит, что может быть такой размер ног». Шил он из толстой натуральной кожи ичиги себе сам. А чтобы совсем не разуться, всю сапожную снедь всегда имел при себе. Всю финскую кампанию она с ним кочевала. Когда уходили в разведку, цены такой обувке не было, а уж ходить по лесу он научился с детства у отца и деда – веточка под ногой не хрустнет, зря цветка не примнет.
Однажды на фронте, когда они ночевали в лесу, у финской границы,– дело было под утро, уже в лесу серело,– его разбудил какой-то неясный шум. Такого в забайкальской тайге он никогда не слышал. Открыв глаза, он с ужасом увидел, как мимо лежащих бойцов и прямо по ним нескончаемым потоком ползли змеи. Их было так много, что он оцепенел от ужаса и боялся пошевелиться под брезентовой плащ-палаткой. Он слышал, как вскрикивал то один боец, то другой, видимо, случайно дернувшийся и укушенный. Что это было? Может, они почувствовали, что утром будет бой? Что за массовое шествие такое? Есть необъяснимые законы природы, не подвластные пониманию человека. Он долго потом думал об этом, не находя объяснения этому случаю. Вот тогда, укрыв голову, за ноги в ичигах, зашнурованные до колен, он не боялся, ни один из насекомых не заползет в лесу.
В тяжелое послевоенное время мужиков в деревне было мало. Кормил Афоня всех вдов мясом из тайги. Ох и любили они его! Каждой хотелось заманить его хоть ненадолго к себе.
Бывало, Клавдия обиженно выговаривала ему. Он только отшучивался, каждую ему хотелось обогреть, успокоить, жалел он их. Сразу рассказывал ей историю, что маршал Баграмян в молодости был обаятельным, красивым мужчиной и пользовался большим успехом у женщин. Когда принесли на подпись Сталину представление на присвоение очередного воинского звания Баграмяну, то Берия сказал Сталину, что слишком уж авторитетен он у дам… Сталин подписал представление и неторопливо, с расстановкой, с присущим ему акцентом сказал: «Завыдовать надо, завыдовать, а не осуждать».
– Может, сегодня не пойдешь? – с надеждой посмотрела Клавдия на Афоню. Она подошла, прижалась к нему всем гибким горячим телом, положила руки на его могучую грудь, приподнявшись на носочки.
– Сон сегодня худой видела, будто ты с гармошкой идешь по деревне, нарядный такой, бравый по тонкому льду, а он прогибается под тобой, а ты уходишь все дальше и дальше. Я за тобой идти боюсь, кричу, голоса нет… и проснулась.
– Ладно, разговорилась на дорогу. Женщина да и есть женщина.– На секунду он прижал ее к себе и, оттолкнув от себя, хлопнув слегка своей огромной ручищей пониже спины; сказал, улыбаясь своей необыкновенной улыбкой: – Уйди, не дразни – всё равно уйду, убегу от тебя в тайгу.
 Афоня сидел на лавке и подвязывал ичиги на меху, до колен шнуруя тонкими кожаными ремешками. Своими огромными ручищами он ловко переплетал их как лапти, на ноге проталкивая в прорези.
Он был высокого роста, цыгановатый, черные кудри падали на мокрый лоб. Любила Клавдия в такие минуты смотреть на мужа. Густые красивые волосы еще больше завивались в кольца, миндальные глаза озорно блеснули из-под соболиных бровей. Ел Афанасий неторопливо, по-крестьянски; крошек после него на столе не оставалось – знал цену хлебу.
– Ну вот, бог напитал, никто не видал, а кто видел, не изобидел. Спасибо, мать.
Надел белый полушубок из овчины, которым он очень гордился.
– Генеральский,– шутил он, поглаживая мех и накидывая на плечи.
Приезжал к нему как-то генерал охотиться и подарил свой военный полушубок. Благо что роста они с ним были одинакового. Познакомились еще осенью в сорок пятом, когда освобождали Китай от японских милитаристов, и оба, раненные, лежали в госпитале в городе Чжаланьтунь. Извлекли тогда китайские врачи ему осколок из ноги от японской пули, все-то хранит его Клавдия в сундуке, остроконечный такой: получил он его, когда выполнял в составе батальона армейской разведки задание особой важности на территории Китая.
Японцы устроили лабораторию недалеко от пограничного города и там испытывали на людях чумных блох. Они готовились напасть на Советский Союз и взорвать над его территорией бомбы с блохами, зараженными чумой. Когда разведчики прорвались кружным путем от границы к лаборатории, то их глазам предстала ужасная картина. В бараках, разделенных на боксы, лежали умирающие люди, в основном дети. Японцы поддерживали разный температурный режим, чтобы испытать, смогут ли блохи выжить в районах Крайнего Севера, и заражали чумой подопытных людей. Вот там его и ранило. Но он не стал отставать от своего батальона, который двинулся дальше, и только в местечке Чжаланьтунь он почувствовал себя плохо, и его вынудили лечь на операцию в госпиталь. Там он и подружился с будущим генералом, который в настоящий момент служил в Отпоре на границе и приезжал к нему на охоту отдохнуть.
Сверх полушубка застегнул патронташ, проверил спички, чтобы не брякало, попрыгал – сказывалась военная подготовка; он всегда говорил, что главное для разведчика – чтобы обувь была удобная и ничто не выдавало тебя противнику, всё должно быть бесшумно, даже тень.
– Зверь, он умный: движение человеческих глаз улавливает, его не обманешь, в природе все продумано на самозащиту.
Афоня натянул плотнее военную шапку-ушанку.
– Я сегодня махану в Медвежью падь – там табунами непуганые косули ходят. Да и сохатого прошлый раз видел, только тот малейшее движение, даже глаз человека, чувствует. Ружье даже с плеча не дал снять. Ломанул так по мелколесью, что только ветки защелкали.
Пригнувшись, чтобы не удариться о притолоку, вышел во двор, спустился с крыльца. Большая белая собака-полуволк, радостно взвизгнув, бросилась к нему, подпрыгивая, лизнула прямо в губы.
– Ну, Бобка, не балуй, дождался своего светлого часа, пошли.– Он потрепал собаку по загривку.
Забросив на плечо одним привычным движением двустволку, зашагал через огород к кромке леса.
Клавдия стояла на крыльце. «Оглянется или не оглянется?..– загадала она.– Если оглянется, то все будет хорошо».
Афанасий размашисто шел к лесу. Вот уже поворот; он оглянулся, махнул Клавдии рукой. Та облегченно вздохнула, перекрестила его. «Слава богу»,– прошептала тихо.
Не один раз провожала она его в тайгу, и всегда сердце замирало от тяжелого предчувствия. Когда Клава была моложе, то научил он ее стрелять не хуже любого охотника. Афанасий гордился этим и не раз хвалился перед друзьями, говорил, что меткость Клавдии в стрельбе – это дар божий. Один раз как-то с заезжим начальником поспорил, что она со ста метров попадет в его шапку; тот засомневался, ну и уехал с дырой в шапке к себе в район… Передернув плечами – холодно,– Клавдия пошла в избу.
Афоня шагал, быстро вдыхая морозный запах леса. Зимой лес пахнет особенно – и снегом, и хвоей, и чем-то неуловимо родным для него. Тайга – это его второй дом, здесь он чувствовал себя особенно комфортно.
Собака то убегала вперед, то останавливалась, дожидаясь его.
– Хороший,– сказал он псу. Тот остановился, всматриваясь ему в лицо, наклоняя голову то влево, то вправо, силясь понять, что он произнес.
«Зря у Медведева щенка не взял от него»,– подумал Афоня. Вспоминать этого человека не хотелось: «Поганый человечишка, в тайгу ходит ради наживы, чтобы хапнуть, ради корысти». Не раз Афанасий натыкался в тайге на его капканы, на забросанные сушняком ямы, вырытые для зверей ловушки.
Не любили жадного и злого мужика в деревне. Афоня даже сплюнул с досады: «Фу ты, ядрена корень». Вот о ком не хотелось думать.
Он прошел вдоль замерзшего ручья. Да, знатный сегодня морозец.
– Эй, Бобка,– свистнул он собаку.
Бобка понял, что с ним разговаривают, остановился, посмотрел, вильнул хвостом. Они знали друг друга не первый год, и такой диалог установился между ними давно.
Вдруг собака потянула носом воздух и бросилась к поваленному пню, откуда выпрыгнул заяц и прыжками кинулся петлять по снегу.
– Фу его, Бобка, пусть живет,– крикнул Афоня.
Собака нехотя вернулась и пошла с ним рядом, виновато опустив голову.
– Ладно, не обижайся, у нас еще будет с тобой настоящая работа, побереги силы. Вот дойдем до Медвежьей падушки – набегаешься.
Они поднялись на сопку. Афоня вдохнул полной грудью воздух и стал спускаться. Снега было не много, а кое-где его вообще не было, на открытых местах он не лежит, его уносит ветром. В Забайкалье вообще мало снега в начале зимы. Оттого, что он шел быстро, ему стало жарко. Стянул сшитые по-военному рукавицы с отдельным указательным пальцем, потом, прижав их коленями, снял шапку и завернул уши, связав тесемочками сверху. Бобка прилег рядом, хватая ртом снег. От него шел пар.
– Ну что, Бобка… пристал, паря? Скоро дойдем до землянки – дам тебе пить, так что терпи, казак, атаманом будешь.
Собака привыкла, что он с ней разговаривал, и, как всегда, внимательно слушала его, изучая выражение лица умным преданным взглядом.
Афанасий вспомнил Клавдин сон и усмехнулся: «Ревнует»,– подумал он.
Много раз пытались их развести, но какая-то необъяснимая сила тянула их друг к другу. Деревенские бабы не раз критически оценивали Клавдию в сельском магазине, шептались: «Что он в ней нашел! Ни кожи, ни рожи… Такого мужика охомутала…» Лукавили они: Клава была стройная, грудь вперед, ходила летящей походкой. Статью пошла в свою мать, первую красавицу на селе, порода чувствовалась во всем. Про таких женщин говорят на Руси: «Смотришь – дух захватывает». Как натянутая струна пела в ней скрытая энергия.
Афоня усмехнулся, вспомнил, как познакомились они после его приезда из госпиталя. Наловили они как-то с другом сазанов, собрались на берегу Онона отобедать на свежем воздухе, а хлеба не оказалось. Афоня срезал рогулину от ивняка, насадил несколько больших рыбин и пошел в деревню. Кода подходил к сельпо, то услышал озорной голос: «Эй, рыбак, меняем горячий хлеб на рыбу». Еще тогда сразу же первым выстрелом своих черных глаз сразила Клавдия Афоню наповал – шутил позднее он. А еще больше поразило его то, что чувствовали и думали они одинаково.
Вечером он играл на гармошке, а она лихо плясала в клубе, припевая частушки:

Полюбила гармониста –
Заругала меня мать.
Не ругай меня, мамаша.
Развеселый будет зять…»

Пошел он ее провожать в тот теплый, ласковый летний вечер; с тех пор и не расставались. Действительно, веселым оказался зять у матери Клавы и пришелся по душе теще Афанасий.
Солнце уже стояло высоко, когда они дошли до зимовья, срубленного у пригорочка.
Охотничья избушка стояла, покосившись одним боком, вокруг снег был испещрен мышиными следами. Дверь была подперта березовым чурбаком.
Афанасий откинул его в сторону и, пригнувшись, вошел. Железная печурка, нары, сбитые из половинок бревен, стол на перекрещенных ножках, на стене прибита полка из доски почти под потолком. Избушка маленькая, но высокая – под его рост; рубили они ее с отцом под себя – оба ростом под два метра.
Снял котомку с плеч, бросил на нары и вышел за дровами: сухая растопка была в зимовье, но протопить надо было хорошо.
Бобка, как только охотник вышел, сразу нетерпеливо поднялся.
– Что, не терпится?.. Сейчас попьем с тобой чайку и пойдем.
Нарубил сушняк, затопил печь, дрова весело потрескивали. Афоня разложил припасы, смахнул со стола; вкусно запахло дымком, избушка приняла сразу жилой вид.
Наколов у ручья льда, Афоня поставил чайник на огонь. Настрогал охотничьим ножом заварки от большой плитки, которая всегда лежала на полке в бумаге, бросил щепотку в кипяток. Сразу вкусно запахло зеленым чаем.
Достал из котомки хлеб, сало, молоко, снял с огня чай, налил в большую литровую алюминиевую кружку, много повидавшую на своем веку.
На весу отрезал краюшку хлеба, отполосовал с прослойками мяса, сала и вкусно зажевал.
Горячий чай, забеленный молоком, приятно разливался теплом по всему телу.
Собака, полакав воды, в предчувствии охоты поглядывала вдаль, иногда настороженно поднимая уши на звуки леса. От зимовья они отошли на приличное расстояние, перевалили через сопку, прошли кромкой лощины, заросшей мелким березняком, но даже следов на свежем снегу не было. Повезло только на обратном пути.
Гуран стоял на пригорке, втягивая морозный воздух подрагивающими ноздрями. До того момента, как он лежал в мелком ернике, что-то неуловимо изменилось, и это его пугало.
Афоня медленно водил биноклем вдоль небольшой гряды мелких сопок. И тут он уловил движение, и в то же время Бобка, почуяв зверя, нетерпеливо посматривал на охотника, ожидая команды на след,– так его приучили со щенков.
Афанасий, измерив глазом расстояние, поднял ружье и взвел курок – грохнул выстрел, разорвав тишину застоявшегося леса.
Козел какое-то мгновение постоял, потом его передние ноги подогнулись, и он тяжело рухнул в снег. Собака с громким радостным лаем кинулась к нему.
Привычными движениями Афанасий освежевал добычу, тут же рассек дымящуюся на холоде печенку, достал кисет с солью и, присолив, прикусывая чуть подмерзший хлеб, с удовольствием поел. Часть куска еще теплой печенки бросил собаке.
«Хорошо, что так удачно, недалеко от зимовья,– подумал он,– не таскать».
Развешал под крышей зимовья мясо, убрал лестницу, чтобы никто не забрался.
– Ну, Бобка пойдем варить жерёху.
За работой время летит незаметно. Когда поднял голову, вдруг почувствовал, что все больнее и больнее ступать на ногу.
– Вот так дела, ядрена корень, этого нам с тобой еще не хватало.
Бобка в ответ виновато посмотрел, вильнув хвостом.
– Ну что, старина надо бы походить, но вот нога не ко времени разболелась.
Ветер раскачивал деревья. Афоня посмотрел на небо: солнца не было видно. Кругом всё потемнело.
Он нарубил еще дров, занес в зимовье.
– А то как бы не завьюжило, не дай бог.
Запасов еды он взял на неделю, но и за это он не боялся, в лесу не пропадешь. Больше всего его беспокоила боль, которая волной покатилась к пояснице.
– Ох! – вскричал от внезапно заступившей опоясывающей боли.
Афоня раскатал войлочный матрац, расстелил покрывало, подложил под голову набитую сеном подушку и лег, укрывшись полушубком и положив рядом ружье. Как любил он эти дорогие с детства минуты! С трудом вставая, в полубессознательном состоянии, как в бреду, подкладывал он в печку дрова и снова ложился, охая и стоная.
Бобка, свернувшись у порога, настороженно поглядывая на хозяина, вздыхал, ложился мордой на вытянутые лапы, глаза его выражали страдание.
Ветер усилился. Где-то на крыше что-то стучало – казалось, ожил какой-то громадный зверь и, мучаясь, так же, как Афоня, громко охал и стонал. Каждый раз, перед тем как встать с топчана, он растирал больную ногу, которая постепенно переставала слушаться его. Афоня забылся только под утро.
Бобка проснулся рано. В зимовье было холодно. На дворе была настоящая метель, ветер бросал в единственное оконце охапки снега. Дрова в печке прогорели. Собака подошла к хозяину, понюхала его, вильнув хвостом, лизнула в лицо и тихонько заскулила.
Афанасий поворошил пепел, блеснули угольки. Бросил бересту, та, свернувшись, задымила. Встав с трудом на здоровое колено, он подул на сухие веточки, радостно вспыхнул огонек, начали потрескивать дрова.
Подбросив крест-накрест дров, чтобы не потушить огонь, оставил дверку чуть-чуть приоткрытой. С трудом поднялся, опираясь на стол. Поставил на печку задымленный котелок, забросил приготовленную с вечера грудинку козла, которую с вечера обещал собаке.
Бобка бегал вокруг зимовья, с тревогой поглядывая на хозяина. Он чувствовал состояние человека, и это сильно беспокоило его. Иногда он подбегал к нему, лизнув руку, поскуливал.
Афоня лег на топчан, нога болела уже нестерпимо. Он снял вязаные Клавдией из овечьей шерсти носки. Суставы распухли и покраснели. Еле доковыляв до печки, снял котелок, вылил в миску горячую похлебку.
Разделил все поровну, поставил Бобке чашку с едой, тот потянулся мордой.
– Фу, Бобка! Нельзя, горячее. Это тебе не хухры-мухры – настоящая дичь.
Бобка лег рядом, поглядывая на миску, облизываясь, еле сдерживая слюну. Периодически подходил, нюхал. Афоня тоже выжидал, когда остынет у собаки: никогда, пока не поест собака, сам не ел. Его миска стояла на печке и чуть-чуть кипела. Он любил есть очень горячее, Клава по этому поводу шутила и приговаривала: «Ты пей прямо из носика, когда чайник кипит, и будет само то, какой ты хочешь». Бобка нетерпеливо перебирал передними лапами, но до разрешения хозяина не трогал.
– Ну, давай приступим, паря,– сказал Афоня, взяв деревянную с неровными краями ложку.
Метель бушевала три дня, снег был сметен где совсем чисто, где чуть виднелась прошлогодняя ковыль.
Афоня улложил всё в котомку но, поднявшись, убедился, что идти не сможет. Скрипнул от боли зубами.
– Нет! Видно, на этот раз не выбраться…
Отогнав от себя эту предательскую мысль, он пытался еще раз, еще, но всё было тщетно…
Охотился Афоня давно. Еще мальчишкой уходил один в лес и сильно гордился, когда домой возвращался с добычей. Сначала зайцев, потом косулю удавалось подстрелить, ну, а потом и сохатого стал брать.
Еще дед его в этих местах охотился, звали его Лудан. Все мужчины их рода, сыновья, были Афанасиями. Дед был Афанасий Афанасьевич, отец – Афанасий Афанасьевич и он сам – Афанасий Афанасьевич. А кличка Лудан досталась им от прадеда. Лудили они в Забайкалье посуду. Ох и мастеровые были люди! Кличка же Лудан пристала к их роду – «прилудилась», не оторвать, но Афанасий гордился этим и говорил: «Мастерство и красоту ничем не испортить».
Старожилы до сих пор рассказывают, что дед Афони один раз вез в бочке на санях воду, а конь устал и в гору никак не хотел везти. Подставил тогда дед под сани камень, выпряг лошадь и сам, взявшись за оглобли, затащил сани в гору. Вот какая была силища.
Так что Афоня-Лудан был бессмертен: один Афоня-Лудан умирал, на его место вставал сын Афоня-Лудан, и так три поколения. Не зря имя Афанасий означает «бессмертный».
Отец рассказывал, что в пятнадцатом году ехал воевать с германцем, а в это время турки начали вырезать армян на реке Аракс – все мужское население до грудных мальчиков. Женское население, молодых девочек брали в плен. Так вот, их завернули на помощь, и мать Афони потом рассказывала, что на одном берегу Аракса были «Николашкины» армяне, а на другом – османские. Забайкальские казаки пришли на помощь, и дед привез себе жену оттуда, пятнадцати лет от роду. Очень он любил ее, и родила она ему сразу же сына-богатыря Афанасия. Назвали ее в деревне Акулина, так как с собой никаких документов у нее не нашлось. Была она кроткая и сначала боялась огромного Афанасия. Подсаживал он ее на свою могучую ладонь и танцевал со своим сокровищем, как он ее звал. Длинные черные вьющиеся косы скользили, как пара змей, по ее стройной фигурке.
Полюбила огромного ласкового забайкальского казака Акулина без памяти, даже по его взгляду угадывала, чего он хочет, и предупреждала все его желания. А уж как Афанасий любил тонкую в талии, быструю, как горная козочка, Акулинушку, послушную, красивую, кроткую и ласковую. Со сложной княжеской армянской фамилией, которую он так и не смог запомнить; только знал, что в переводе на русский язык это обозначало «золото». И называл ее нежно – золотко.
В тридцать седьмом году отца арестовали, сослан он был на остров Сахалин. Откуда, переплыв на трех бревнах Татарский пролив вместе с двумя другими каторжниками, они бежали. Один в тайге от цинги умер.
Однажды на ночевке второй его напарник хотел убить его и забрать золотой песок, который прихватили они на дорогу. Здоровенный был детина: взял огромную лесину и со всего размаху комель приложил Лудану на голову. Тот тряхнул головой, но даже не обернулся, только сказал сжав губы: «Плохо бьешь!» Бросив дубину, тот упал на колени перед Афоней: «Прости Христа ради, черт попутал!» Бросив под ноги затертый из кожи кисет с золотым песком, Афоня ушел. Больше не виделись.
Весь черный, обросший, седой пришел Лудан вот в это зимовье. Так и жил здесь, пока не умер от скоротечной чахотки, которую подцепил на каторге. Никто из односельчан не выдал его властям – уважали.
Похоронил Афанасий отца сам, как тот хотел,– на сопке над рекой, там, где река Ингода сливается с рекой Онон, образуя большую, многоводную реку Шилку.
Силой Афоню бог тоже не обидел. Встретился он однажды в лесу в мелком кустарнике со стадом диких кабанов с поросятами. Реакция работала как на войне, он приготовил двустволку, взвел курки и насторожился. Значит, где-то есть секач – кабан-самец, встреча с ним один на один опасна в лесу.
И тут же почувствовал спиной и обернулся. На него несся с пригорка большущий секач. Щетина по загривку стояла дыбом, голова пригнута к земле, желтые клыки, как турецкие гнутые сабли, торчат в стороны.
Афоня выстрелил и отпрыгнул в сторону. Кабан пронесся мимо, а ружье было выбито из рук.
Раненый зверь еще больше разъярился. От боли он носом пробороздил землю, глаза налились кровью. Развернувшись, он с хриплым сопением пошел в атаку на обидчика. Глубоко посаженные буравчики глаз с ненавистью целились в Афоню. «Ну всё, конец»,– подумал он. Зубы его сжались до боли, аж скулы свело. «Нет, друг ситцевый…» И как на войне с японцами бросил: «Врешь! Не возьмешь!»
И рука привычным движением нащупала остро заточенный большой охотничий нож. Он сделал его сам, взяв штыка от винтовки и приделав рукоятку из березового корня. С шишкой на конце, чтоб не соскальзывал, как раз по его большой руке. На войне он его никогда не подводил, Выхватил нож из голенища ичига, и, когда голова кабана оказалась на уровне вытянутой руки, Афоня по самую рукоятку всадил лезвие в цель. Приходилось сотни раз колоть домашних свиней, приобретенный навык спас его от верной смерти. Секач уткнулся в землю носом и завалился на бок.
Но все же кабану удалось располосовать толстую кожу ичига. Когда охотник закатал штанину от брюк, то увидел на ноге большой багровый рубец.
…Афоня стряхнул воспоминания, с трудом поднялся, надел патронташ, закинул на плечо дробовик. Хромая, вышел на мороз. После бурана было холодно. Приложил к двери чурку, свистнул собаку:
– Ну, Бобик, пошли домой, с богом.
Мясо брать не стал. «Потом приеду на коне,– подумал он,– дай бог самому добраться».
Идти было трудно, каждый шаг отдавал колоколом в голове. Он поднял березовую палку и, опираясь на нее, пошел.
«Да, не надо было идти!..» Всегда надо прислушиваться к шестому чувству: в природе все продумано, даже знаки судьбы есть, не раз Афоня в этом убедился. Только нужно понимать подсказку свыше и следовать этому. Сон Клавдии тоже – ее интуитивное предвидение беды.
Только не нужно путать с суеверием. Суеверных людей Афоня не любил, с ними сложно: больные и ограниченные люди сами себя своими выдумками обворовывают и других людей с толку сбивают.
К сожалению, жизнь не имеет двух вариантов, поэтому по второму уже не пойдешь: что сделано, то сделано, и точка. Время нельзя вернуть и что-то изменить уже невозможно. Так рассуждал Афоня сам с собой, с трудом, кряхтя, поднимаясь по снежному настилу в гору.
«Самое главное – забраться на гору,– думал он,– а там с сопки через тайгу – до самых ворот дома». Благо что лес начинался сразу за воротами дома. Изба Афанасия была крайняя в селе, дальше все тайга.
Вот и поваленное дерево, у которого он потерял свой любимый нож.
Однажды наклонился Афоня освободить из капкана, поставленного кем-то,
зайца и обронил нож. Хватился дома – нет ножа. И так расстроился, что не спал всю ночь. Всю войну прошел с ним, не раз выручал он его из беды.
К утру заснул Афоня, и сразу ему приснилось поваленное дерево и нож у кромки ямы. Сон как рукой сняло. Дождавшись, когда рассветет, он кинулся в лес на то самое место, и каково же было его удивление, когда точно на том месте, как он и видел во сне, лежал нож. Афоня даже усмехнулся недоверчиво – мистика, да и только.
В жизни каждого человека есть минуты, которые долго хранит память.
Ранило Афанасия в Карелии. Стрелок он был отменный, но главное – мог он прочитать и распутать любой след в тайге, на земле, на снегу. Ходил он тогда в разведку глубоко в тыл. Зима, холод. Они, как призраки в белых маскировочных халатах, тенями скользят на лыжах от дерева к дереву, рейдами уходя далеко в глубь территории противника на разведку.
И вот однажды, возвращаясь из разведки, получил он пулю от финского снайпера. «Кукушками» прозвали их за то, что стреляли они, сидя в засаде на деревьях. Пуля, скользнув по мерзлой березе, рикошетом угодила в голову. Вывезли его товарищи на волокуше, не бросили.
Из-за контузии и ран, полученных на Халкин-Голе в тридцать девятом и во время финской компании, он уже непригоден был в сорок первом на Отечественную войну.
Воевать начал раньше, еще в двадцатых годах. Добавив себе четыре года, сбежал к Семену Буденному, дрался с басмачами. Роста он был огромного, вот никто и не сомневался, что четырнадцатилетнему пареньку уже восемнадцать. Там приобрел он хороший опыт войны и военной хитрости.
…Продвигался Афоня уже совсем медленно, собака с удивлением оглядывалась на него, в голове у Афанасия как будто били молотом по наковальне.
Простреленная нога уже волочилась. Он снял ремень с полушубка; сделав дополнительную дырочку, надел на след, на ногу, туго натянул, другой конец обмотал вокруг ладони, и пошел, поднимая ногу рукой на ремне. Так он прошел еще какую-то часть пути.
Афоня передвигался с трудом, он боялся остановиться, сковывающая боль тогда бы не дала ему двинуться с места.
Шел он уже машинально, ноги перестали чувствовать и подчиняться. Это было настолько мучительно, что на лбу бисером выступил пот, волосы покрылись инеем. День был холодным, ветреным, и всегда с этой стороны хребта солнце красным шаром стояло над горизонтом. Он решил обогнуть сопку, заросшую молодым березняком, так как знал, что в гору подняться не сможет даже по пологой ее части.
Он с трудом преодолел этот отрезок пути. Силы были на исходе, от перенапряжения тряслись руки. Пальцы, державшие ремень сцепились, он еле разлепил их.
«Теперь до самого дома будет спуск,– с надеждой подумал он,– кубарем докачусь». Хотя еще оставалось километров семь.
Когда после остановки он сделал первый шаг, резанувшая боль в ноге свалила его на снег. Идти он не мог.
Столько раз удача спасала его от смерти, и неужели ему вот так суждено замерзнуть! Афоня попытался ползти, но быстро уставали руки. Так он еще немного продвинулся. Бобка пытался понять рекогносцировку хозяина, но это было выше его познаний жизни. И он только неловко мешал хозяину, думая, что тот он играет с ним. Захотелось пить, но во фляжке уже ничего не было. Он взял в рот снегу, стало немного легче.
Ему показалось, что он задремал; очнулся он оттого, что собака тянула его за воротник полушубка.
– Ах ты мой милый, Бобка, верная собака, спасибо тебе.
И тут его осенила мысль: а что если Бобка, как на волокуше, потянет его под гору? Он взял ремень, привязал за широкий кожаный ошейник собаки, другой ремень отстегнул от ружья с другой стороны ошейника и закрепил за патронташ. Ружье спрятал и приметил место.
– Ну, Бобка, домой, давай, родной, давай!
Собака потянула и сдвинула его с места.
– Давай друг, выручай,– помогал ей Афоня, отталкиваясь здоровой ногой; другая нога не слушалась его, волочилась. Новая волна боли вышибла Афоню из сознания.
С войны прошло уже много лет, но постоянно она живет в людях, которые испытали ее на себе. Стоит прозвучать какой-нибудь случайной фразе, выстрелу, скрипу – и вот она рядом, перемешивается с былью. Временами Афоне казалось, что это друзья тянут его на волокуше. Он даже начал слышать их голоса, отдельные слова, пытался отвечать пересохшими, потрескавшимися до крови, губами.
Афоня то приходил в сознание, произнося только одну фразу: «Бобка, домой!», то проваливался в черную пропасть неизвестности.
Очнулся он оттого, что Бобка зацепился ремнем за сук и громко, с отчаяньем лаял.
Афоня повел глазами, внизу в темноте светились огни деревни, топились печки. Дым поднимался ровно в небо, ветра не было. Он нащупал палку, отцепил ремень унта от сучка и, потеряв силы, снова рухнул на спину и от острой боли потерял сознание.
Собака, почуяв родные места, сильно потянула под гору безжизненное тело Афони. Мощные волчьи лапы упирались в прошлогоднюю траву вперемешку со снегом, и он тянул, тянул.

Клава подоила корову, процедила молоко, пропустила через сепаратор.
Ребятишки спали, раскинувшись у русской печки.
Всё сегодня валилось у нее из рук. Четвертый день не было Афони. Так было всегда, когда он уходил до дальнего зимовья по Канге. Бывало, что и неделю не возвращался, но сегодня сердце Клавдии замирало от страха. Места она себе не находила. Если бы не ребятишки, взяла ружье и пошла бы навстречу.
«Если до утра не придет,– подумала она,– завтра оставлю мать и пойду до зимовья».
Собаки подняли лай. «Наверное, опять волк повадился, холера его забери». Приговаривая, Клава начала одеваться.
Днем ребятишки бегали в огороде, играли на сене с собаками и вдруг увидели волка. Он был худой и старый, перепрыгнуть через забор не мог, стоял на той стороне ограды и грыз бревна. Изо рта у него текла слюна, и одного глаза не было. Ребятишек как корова языком слизала, они забежали в дом и в голос орали: «Мама, волк, волк хочет залезть к нам!»
Клава схватила винтовку, которую Афанасий всегда оставлял ей, уходя на охоту. Волк, увидев ружье, медленно развернулся, но не побежал, а поковылял в ерник, по ручью. Клава стреляла вверх, чтобы не дай бог кого не задеть, но волк даже шагу не прибавил: сил не было от дряхлости. Так и ушел в колок.
Собаки лаяли уже не на шутку, но не зло, как на волка, а более настойчиво.
Клава выходила на крыльцо, но никого не было видно. Она с надеждой смотрела в сторону ручья, куда четыре дня назад ушел Афоня. Сегодня она уже успела украдкой от детей несколько раз поплакать.
Вдруг ей показалось, что лает как будто Бобка. Накинув старую стеганую фуфайку, она вышла на крыльцо. Точно – Бобка и лаял и выл, всё вместе. Остальные собаки поддерживали его хором. Со всех ног бросилась она к воротам.
Бобка сидел на задних лапах, лаял хрипло, задавленно, призывая, бухал уже почти без голоса, в один хрип. Когда увидел ее, завизжал, обрадовался, заметавшись на привязях. Но то, что она увидела за ним, чуть не лишило ее сознания.
Клавдия была женой охотника, и всякое в жизни случалось. Нет, она не закричала в голос, не упала на грудь. Не помня себя, она вытащила нож у Афони из голенища, разрезала ремни и, взяв под мышки, потащила мужа в избу. До сих пор она не помнит, как она, хрупкая женщина, справилась с этим: видно, от страха силы удесятеряются. Потом сбегала через дорогу за матерью, которая в деревне была известной знахаркой и повитухой и еще многое умела. Афоня был обморожен и совершенно безжизненный.
Когда они раздели его, то вдвоем начали растирать каждый сантиметр этого большого красивого тела, приводя к жизни. Постепенно он стал приходить в себя. Когда же он увидел над собой родное лицо жены, то недоверчиво пытался отмахнуться, думая, что все еще бредит. Клава дала ему горячий бульон. Когда же он понял, что это не сон, сразу наступило расслабление, и он только успел еле слышно прошептать: «Накорми Бобку, мать» – и забылся тягучим, тяжелым сном.
Бобка, услышав голос хозяина и свою кличку, сразу вскочил и поставил лапы на кровать, лизнул Афоню в лицо.
– Иди, иди, Бобка, я тебя накормлю,– позвала Клава от двери. Обледеневшими лапами Бобка застучал по полу.
– Господи, да у тебя все лапы померзли,– вскрикнула она,– давай их в холодную воду. Толкая в тазик то одну, то другую лапы, Клавдия вдруг осознала, что произошло, и разрыдалась, обняв собаку за шею. Бобка только лизал ей лицо, руки как бы успокаивая, радуясь, что он дома.
Он и не догадывался, какую большую, самую большую услугу он оказал человеку. Доказав этим за весь животный мир, что не инстинкт им двигал, а большая любовь и преданность к человеку, а самое главное – взаимность.
Афоня быстро шел на поправку. Применялись все способности бородинского рода, знахарей в третьем поколении.
Бабушка Матрена поднимала его травами, мазями, которые сама готовила. Растирала тарбаганьим жиром и медвежьего добавляла и в бане перебрала щепоткой каждую его косточку.
– Не допустила до горячки, слава богу,– говорила она, довольная собой.
– Ох, Фоша,– так ласково звала его теща,– уж ревматизм полечим мы с тобой! Когда парник «загорит», затолкаю я тебя по пояс, разогрею.
– Добрались,– шутил Афоня,– держите дурака, пока он в лес не убежал!
Афоня под вечер задремал, его могучий организм побеждал болезнь, чувствовал он себя нормально. Клавдия вливала в него каждый день кастрюлями куриный бульон и «бухлер» из дичи, сама съездила к зимовью за мясом.
– Ты всех куриц уничтожила на бульоны или оставила малость, на расплод?
смеялся Афоня.
– На наш с тобой век хватит, главное – поправляйся,– отмахивалась та.
Афоня, распарившись после бани, провалился в глубокий спокойный сон.
Клавдия, наказав детям сидеть тихо: «Чтобы у меня ни-ни – отец отдыхает», пошла на ключ, за водой. Взяв ведра в одну руку, коромысло в другую, спустилась по большому крыльцу. До ключа было метров триста, но было уже темно. Разговорившись с подругой, по дороге немного задержалась.
Старшая дочь в это время взяла бутыль с бензином, вместо керосина налила в лампу, потом стала поджигать фитиль. Лампа в одну секунду вспыхнула и заполыхала на столе.
Сначала ребятишки напугались. По привычке полезли под кровать прятаться. Потом до них дошло, что может случиться пожар. Старшая, схватив старую шаль, набросила на лампу. И выбежав на улицу, бросила ее с крыльца.
Маленькая с ревом бросилась раздетая босиком по снегу за матерью на ключ.
Афоню, ураганом подняла тревога с постели. На столе горела вязаная крючком любимая скатерть Клавдии. Он бросил ее на пол и притоптал огонь. Со сна он еле сообразил, что случилось. Выбежав во двор, увидел горящую лампу и трясущуюся дочь босиком на снегу и бегущую Клавдию с младшей дочерью на руках. Стресс снял последнюю хворь с Афанасия. Сконцентрировавшись, организм уже не дал больше шанса болезни.

Однажды Клавдия вышла утром доить корову и покормить собак.
Бобка лежал у конуры, он уронил голову на передние лапы, с языка у него стекала слюна, он даже не посмотрел в сторону Клавдии. Глаза его были закрыты.
По телу пробегала судорога, поза была неестественна. Клава кинулась в дом, налила парного молока, поднесла Бобке. Он даже не взглянул, только слабо шевельнул хвостом в знак благодарности. Она опять побежала в дом. Сердце заколотилось от тяжелого предчувствия. Афоня еще лежал.
– Отец,– закричала с порога Клавдия.– Бобка, видно, заболел, ничего не ест невеселый какой-то.
Афанасий вскочил и в чем был быстро выскочил во двор.
По виду собаки он сразу понял, что ее отравили.
– Быстро, Клава!.. Держи его за голову, вольем молока.
Он разжал с трудом челюсти, но молоко выливалось обратно.
Слезы навернулись на глаза Афони. «Бобка… да как же ты… очнись!» – тряс он обмякшее тело собаки. Клавдия ревела уже в голос.
Прибежали ребятишки. Сидя на корточках над псом, гладили его и тоже ревели в голос.
Афоня прижал голову Бобки, пытался влить траву, которую быстро приготовила прибежавшая теща, но всё было тщетно. Голова собаки безвольно упала на лапы, по телу пробежала судорога.
– Всё, конец! – сказал отчетливо Афоня, и губы его плотно сжались.
Не дай бог увидеть, как сохнет роговица умирающего человека, на всю жизнь это стоит перед глазами. Сколько раз на войне приходилось Афоне видеть это и закрывать глаза им своими руками. Сейчас Афоня сидел на траве, обхватив дорогое существо руками. Скупые мужские слезы падали на шерсть Бобки.
Так он сидел опустив голову, долго оттягивая минуты, когда надо зарыть собаку в вырытой под разлапистой старой лесиной яме.
Что-то дорогое уходило безвозвратно из его нелегкой и непростой жизни.
Закрывалась еще одна страница его книги памяти. Было так же горько и больно, как тогда, когда он один на один хоронил своего отца на сопке над рекой Онон.
Клавдия пошла в магазин, который стоял на горе рядом с бывшей церковью, переделанной под клуб. Она незаметно перекрестилась, проходя мимо этого святого места. Бабы стояли и судачили о чем-то – магазин был местом свежих новостей.
В это время в магазин зашла Медведиха, жена Ивана Медведева. Так все звали ее, давно не помня имя. Баба сварливая, желчная, злости в ней было на десятерых. Глаза были провалены, в желтых кругах, как в очках, нос как у сороки заострился, скулы обтянуты желтой кожей. Длинная темная юбка подчеркивала ее костлявую фигуру.
– Но чё, бабы,– завелась она прямо с порога,– говорят, дорого нонче за волков платить будут, а за первое место пятьсот рублей заплатят.
Женщины в селе не любили ее и не ввязывались с ней в разговор. Клавдия повернулась демонстративно к ней спиной и звонко сказала: «Твой Живодер отведет душеньку, а за деньги и премию он и с тебя шкуру сдерет…»
Медведиха так и взвинтилась от злости.
– Вашего волкодава первого,– выпалила она нечаянно.
Клава развернулась к ней всем корпусом:
– Так это вы, гадючье племя, отравили Бобку!
Медведиха поняла, что сболтнула лишнее, вымелась мгновенно за дверь.
Женщины все в голос заговорили, успокаивая Клавдию: он и их кормилец был. Они хорошо знали, какая это была собака, она и Клавдии спасла жизнь.
Клавдия взяла покупки и пошла расстроенная домой, про себя думая: «Только бы Афоня не узнал: убьет он этого Живодера и будет потом отвечать как за доброго человека».
Бабка Матрена, держа блюдце на растопыренных пальцах, вкусно прихлебывала чай, с него оглянувшись на только что вошедшего в избу Афоню, сказала:
– Не переживай, Фоша, чего же так убиваться, бог дал, бог и взял. В жизни оно, конечно, еще не то бывает. Жалко, конечно, чисто человек был, а иного человека и лучше. Я сегоды этого нехристя встретила, посмотрела в его бесстыжие глаза, сказала ему, что он Бобки когтя не стоит, Живодер и есть живодер.– Клава хотела остановить ее, нажимала ногой ее ногу под столом, но не успела, и та скороговоркой выпалила: – Он первую премию захотел получить, вот и стравил собаку, гад.
Афоня поднял голову, до него вдруг дошел смысл сказанного. Он вскочил, хотел бежать к Медведеву. Вдруг увидел в окно, что тот сам пожаловал.
Афоня до бела сжал кулаки-кувалды, а женщины так и примерзли к стульям.
– Принесла же его нелегкая не ко времени,– прошептала Клава побелевшими губами.
Он зашел бочком, а потом юркнул тощеньким задком в дверь.
– Здорово, Афоня! Я, паря, к тебе на минутку, одолжи мне дроби, у меня вся, паря, кончилась.
– Я тебе сейчас одолжу…– рванулся к нему Афоня.– На горе мое пришел посмотреть!
Он схватил его за просаленный ворот, сжал всю рубашонку в комок у тоненького горла. Ноги гостя оторвались от пола, глаза цвета мочи вылезли из орбит. Он беспомощно сучил ногами и ловил воздух, только хрипел, сказать ничего уже не мог.
Клавдия с матерью повисли у Афони на руках. Тот, разъяренный таскал их всех троих на руках по избе.
Клава, видя, что им не справиться, выскочила в улицу. Там проезжал сосед Василий. Она кинулась чуть не под копыта лошади:
– Ой, Василий, помоги Христа ради! Убьет он его.
Тот видел, что Медведев проходил к ним, и сразу обо всем догадался.
Втроем они насилу отобрали чуть живого, потрепанного Ивана и вытолкали к большому удовольствию того за дверь.
Когда Афоня немного успокоился – выпили с Василием водки, то сказал:
– Спасибо тебе, Васюха, а то еще за эту гниду отвечать бы пришлось.
– А ты правильно его проучил. Честно говоря, самому хотелось не раз стереть его в порошок, но связываться с этим слизняком не хочется.
– Давай еще по одной да Бобку помянем! Не будем чокаться,– сказал Афанасий потянувшемуся к нему со стаканом Василию. Во взгляде у Афони было страдание. Рана от потери друга кровоточила.

Глухая беззвездная ночь легла на деревню. Шел трудный пятьдесят третий.
К полуночи даже собак не стало слышно. Афоня лежал с открытыми глазами и невольно вспоминал. Вот в такую же ночь пришлось его семье пережить разыгравшуюся трагедию.
Клавдия спала всегда чутко. Бобку тогда оставили охранять зимовье в лесу,
чтобы все каждый раз не таскать с собой.
Вдруг она проснулась от какого-то шума. Сначала не поняла, откуда он исходит.
Потом услышала, как кто-то на кухне пытается раскачать единственную раму в окне, вторую на лето снимали и ставили в казенку.
– Афоня, Афоня,– потрясла она мужа за плечо,– кто-то лезет в окно.
Тот мгновенно вскочил с кровати, метнулся на кухню. Из-за окна слышались приглушенные голоса. Чей-то пьяный голос бубнил:
– Как медведя в берлоге обложили,– услышал Афанасий противный дребезжащий смешок Живодера.
Афоня знаками велел Клаве лечь с ребятишками за печь на пол. Ребятишки со сна заревели, увидев тревожное лицо матери.
– Я с тобой, Афоня.– взяла в руки дробовик Клава.
Те, на улице, услышали шум в избе, и один пьяно закричал:
– Эй, Лудан выходи! Иначе весь твой волчий выводок постреляем.
Афоня сразу узнал голос одного из нападавших. Один раз – дело было в деревнском клубе – он увидел, что избивают приезжего тракториста – его откомандировали с МТС к ним на уборочную,– и заступился, раскидав как щенят, обидчиков. Так орущий благим матом сейчас гуляка был один из них.
– Что вам надо? На улице ночь. Приходите завтра – и поговорим!– крикнул Афоня нападавшим.
– Чё, Лудан, кишка тонка?..– взвизгнул пьяным куражом живодер.
Раму они трясли так, что она вот-вот не выдержала бы.
– Уходите по-хорошему,– сказал Афоня,– лучше не доводите до греха!
– Ну, собака, кайся перед смертью,– зашелся скороговоркой Медведев.
– Так вот у них кто подстрекатель,– зашептала горячо в ухо взволнованная Клавдия.
– Иди, иди к детям, я сам справлюсь… Пригнись! – только успел сказать Афанасий. В это время раздался выстрел. Посыпалось разбитое стекло, и пуля шлепнулась в стенку.
Ребятишки вцепившись в подбежавшую мать, подняли крик.
– Получил, Лудан? – с надеждой в голосе, что тот не откликнется, кричал живодер.
– Ах, вы так!.. ну что же, поговорим на вашем языке. – Афоня передернул затвор. Не прицеливаясь, с колена выстрелил в проем окна.
За окном кто-то охнул, потом крик и что-то грузное свалилось на землю, и протяжный стон.
Афоня услышал, как испуганно кто-то скороговоркой частил: «Уходим, уходим», повторяя одно только это слово, и удаляющиеся шаги.
– Эх, поганцы, – ругался Афоня,– вынудили таки!
Тут кто-то громко забарабанил по дверям в сенцах. Клава только побелевшими губами произнесла: «Опять!»
Афоня, сжав кулаки, вышел.
– Я им сейчас так понавтыкаю, без ружья.
Из-за двери предупредительно крикнул сосед Василий:
– Свои, открывай! Свои, Афанасий. Ну что, все живые? Открывайте.
Афоня отодвинул щеколду. Василий и с ним еще двое зашли в избу.
– Да мы-то все целые, а вот те – не знаю,– сказал сокрушенно Афоня.
– А ко мне,– начал рассказывать Василий,– Альбина Золотухина прибежала… говорит, Медведев подговаривал идти Лудана убивать с семьей. Я выбежал, схватил ружье и тут услышал выстрелы, а Николай вот с товарищем мне попались по дороге, тоже на выстрелы прибежали.
Он увидел разбитое стекло, проследил от окна взглядом и увидел застрявшую пулю в стене.
– Ого! Сволочи… они бы и ребятишек не пощадили.
– Эх, Васюха, убил, видно, я кого-то из них.
– Да ладно ты, Афоня, сокрушаться… не переживай! Должен же ты был защищать семью и себя; да и не ты к ним пришел, а они к тебе,– сказал веско всегда рассудительный Николай.
Клава плакала, заметая стекла. Пуля прошла у нее над головой в десяти сантиметрах, даже одно ухо заложило.
Ребятишки, прижавшись к бабушке, стуча зубами о кромку стакана, пили излаженную перед иконой от испуга воду.
– Я видел, что все трое на своих ногах шли через огород, двое вели одного под руки,– сказал третий – незнакомый – человек, который пришел с ними вместе.– Отдыхайте. Завтра разберемся. Сами ничего не предпринимайте,– добавил он, глядя на Василия с Афоней.
Афоня с улицы забил дыру куском фанеры. Из дома Клавдия занавесила ее пикейным покрывалом, и легли спать. Баба Матрена притулилась с ребятишками на большой широкой ленивке, за печкой. Они крепко, с двух сторон, обхватили ее, боялись, чтобы не ушла.
Утром рано в дверь застучали. Афанасий выглянул в окно. На крыльце стоял Иван Золотухин; рукав старенькой тужурки пустой висел вдоль тела.
Афоня открыл дверь. Стоя в дверях, спросил: «Чего тебе… с утра пораньше?»
Иван бухнулся на колени перед выглянувшей из сеней Клавдией и стоявшим Афоней и, поворачивая большой взлохмаченной нечесаной, черной, кудрявой головой, быстро говорил: «Простите, дурака, Христа ради, а простите, ну простите дурака-а» – просительно тянул он последнюю букву а …
– Ладно, живой,– обрадовался Афоня, – заходи.
– Рано гостюешь, Ванюша,– с хитрецой, напевно сказала Клавдия.
Иван, видя, что ему не угрожают, быстро вытянул из кармана бутылку самогона, заткнутую газетной пробкой.
– Ты меня прости, Афоня, черт дернул меня с этими…– Он не нашел подходящего названия, махнул здоровой рукой и сплюнул. Другая рука была перевязана и подвешена на Альбинин платок за шею.
– Ну что мать, давай, ставь на стол, поговорить надо с человеком, раз сам пришел.
– Не очень сильно я тебя? – участливо спросил Афоня.
– Не, паря, спасибо за науку, надо было мне мозги вышибить – Альбинка сказала,– чтобы, лучше думал ими, а не чужими.
– Кто же с вами третий-то был? – спросил Афоня, прищурив глаза.
– Не знаю, паря,– закусывая, сказал Иван,– какой-то чужой… первый раз видел.
– Болит рука-то?.. давай с мазями перевяжу, а то гнить будет,– сказала Клава.
– Как же мне стыдно перед вами!.. простите ради бога.– Иван подставил для перевязки руку.– Чуть левее бы – и каюк… отгулял Ванюха по своей глупости… Мне Алька все уши прожужжала: иди, говорит, ирод проклятый. Да я и сам пришел бы, ей-богу, тошно… Ничего не помню,– видя, что Афоня смеется, частил тот.
– Давай, Иван, кайся уж до конца, раз пришел, и если хочешь, чтобы я тебя окончательно простил,– проговорил строго Афоня.
– Да беглый он, однако, из Нерчинской тюрьмы сбежал. Вдвоем бежали, тот домой через Кангу на Балейский прииск подался, а этот сюда прибег, у Медведева кантуется. Они говорят, чуть в Канге на кого-то не напоролись. Там кто-то в это время ягоды брал. А они ночевали в лесу, проснулись, смотрят: баба голубицу собирает. Хотели подловить ее – позабавиться – собака помешала. Да и у бабы двустволка на плече была и патронташ как у настоящего охотника,– развеселился вконец прощенный Ванюха.– Прищучили бы бабенку, если бы не огромная собака. Только пошевелятся, а собака смотрит в их сторону и ворчит. И от бабы ни на шаг. И мужики недалеко дранье драли. Затекли все конечности, говорят, собака даже подняться им не дала – сразу лаять. Так и держала их несколько часов.
Клавдия стояла у печки, сцепив крепко руки, белее полотна.
– Афоня, так это мы с Бобкой там, в Дымокурне, ягоду, выходит, брали.
С Ивана мигом слетело веселье. «Вот ни фига себе!» – разинул он удивленно рот.
В сенцах затопали, в избу вошли председатель сельского совета Иван Николаевич и с ним трое милиционеров.
У Клавы из рук выпал ухват.
– Не отдам,– рванулась она к Афоне,– берите меня, это я…
А Ванюха был бледнее печки.
– Да не бойся ты, Клава, не заберем мы твоего ненаглядного. Тут вот какое дело. Товарищи приехали из района: беглые здесь у нас где-то скрываются, из тюрьмы с Нерчинска сбежали, помочь надо, фронтовиков собираю. А тут Василий сказал, что к вам ночью лезли. Стреляли, вот мы и пришли.
Ванюха заерзал на табурете, засопел с испугу. Красноречивый взгляд Афони подхлестнул его: «Ну, вот твой „выход“», Ванюха».
– Дык, паря, я знаю, он у Живодера… ой, простите, у Ивана, значит, Медведева в бане прячется,– скороговоркой забубнил, почему-то шепеляво, Ванюха.
– Ну-ка!– хлопнул того по здоровому плечу милиционер, видимо старший из троих.– Рассказывай вразумительно, по порядку. Афанасий Афанасьевич, прихватите охотничье оружие, по дороге его послушаем,– добавил он Афоне.
Часто бежали через Кангу заключенные из Нерчинской тюрьмы. Охотники привыкли собираться по тревоге, помогать – в интересах безопасности своих детей и близких – отлавливать всяких беглецов в лесу. Вот и сейчас все сразу собрались. Это и в их дом пришла беда.
– Да там… один, значит… а другой, значит…– гнусавил Ванюха,– давно туту.
– Что значит «туту»? – допрашивал его милиционер.
– Дык ушел по Канге, значит, домой – Живодер говорил.
– А что у вас с рукой?
– Упал, значит, по этому делу,– постучал Ванюха по горлу известным жестом,– и того…
– Что «того»,– не понял милиционер,– перелом, что ли?
– Не, царапина… так, небольшая, до свадьбы заживет…
– Ну хорошо, пошли.
Все вышли из дома и направились к дому Ивана Медведева.
Дом стоял на отшибе, без окон на улицу, что было не совсем обычно для деревни, за высоким забором. Иван Медведев, собственно, ни с кем и не дружил на селе. Про его прошлое не знал никто. Появился на селе, срубил дом с помощью местных плотников, по своему замыслу, и на этом его общение с деревенскими закончилось. Его жена, приехавшая позднее, вела такую же жизнь, как и он.
Большие двухстворчатые ворота без щелей были наглухо закрыты. Таких ворот в деревне ни у кого не было.
Постучали. Никто на стук не вышел.
На цепи хрипела и рвалась большая черная, как медведь, лохматая собака неизвестной породы.
На крыльцо вынырнула из темноты сеней Медведиха и из-под руки стала рассматривать пришедших.
– Ну что, тетя, долго собираетесь рассматривать или в дом пустите? – крикнул как бы в шутку один из приезжих милиционеров в гражданской одежде.
Медведиха всплеснула руками и потрусила к воротам, как будто увидела давно ожидаемых гостей.
– Ах ты, кто к нам пришел,– частила она, открывая множество запоров.
Наконец-то ворота без скрипа отворились и впустили пришедших.
Собака уже не лаяла. Она металась из стороны в сторону на длинной толстой цепи, которая была надета кольцом на толстой проволоке-рикше, протянутой через ограду, и сдавленно хрипела.
– Дома хозяин-то? – спросил председатель сельсовета.
Медведиха семенила к дому, приговаривая сладким голоском, удивляя односельчан, которые отродясь такого от нее не слыхали:
– Дома, дома, родимые, где же ему еще быть. Прихворнул малость: сегоды сено сгребал да и застудился, видно. Лежит пластом,– специально коверкая слова, подстраивалась под деревенских она.
Все вошли в полутемную избу. Окна были закрыты ставнями, только одна половинка была открыта. В избе застоялся запах перегара, следы ночной попойки.
Живодер лежал небритый, с заплывшими злыми глазками, трусливо рассматривал пришедших.
– Иди открой окна, пора уже вставать,– сказал один из милиционеров, обращаясь к Медведихе. Та проворно юркнула за дверь и рысцой затрусила в палисадник.– Проводи,– кивнул он на нее одному из стоящих с ним рядом.
При дневном свете изба выглядела как после побоища. На столе стояли граненые стаканы, захватанные жирными руками, валялись объедки, вокруг стола – огрызки огурцов, крошки и осколки разбитой бутыли. Стоял сивушный запах выгнанного накануне самогона.
– Ну что, друг ситцевый, допрыгался? Где твой квартирант? – спросил приезжий начальник милиции.
– Какой еще квартирант? Байки деревенские насобирали,– выдавил из себя сипло Медведев.
Афоня рванулся к нему одним прыжком, вырвал его из постели, тряс на одной руке: «У, шкура, говори, или задавлю… стрелять моих детей пришел ночью… убью!»
– В бане,– сдавленно, выпучив глаза, прохрипел Живодер.– Спасите, заберите меня от него,– умолял он всех.– Я не знаю, кто он…– Но, увидев угрожающе смотревшего на него Ванюху, сразу прикусил язык.
– Это мы выясним, пошли, показывай.
Медведев засеменил к бане, с опаской поглядывая на Афоню, стараясь держаться от него подальше.
У бани из-за угла вышел с ружьем Николай. Он покачал головой из стороны в сторону: «Никто не выходил, спит».
Несколько человек вошли в предбанник. Лежащий на полке на старом полушубке человек со свесившейся с подушки головой даже не пошевелился и громко храпел.
Милиционеры обыскали его, вытащили отточенный с двух сторон нож из-за голенища сапога, такой Афоня видел у Медведева. Уловив взгляд Афони на себе, тот съежился, втянув птичью головенку в плечи.
Пьяный открыл глаза. После вчерашнего перепоя он не мог сообразить, где он находится и что происходит.
– Пора до дома,– громко сказал один из милиционеров,– мама тюрьма плачет по тебе, заждалась!
– А, гражданин начальник,– осклабился тот и фальшиво пьяным голосом запел: – «Давно я тебя поджидал…» – Обвел всех мутными глазами, присвистнул и, окончательно проснувшись, зло выругался матерно и сплюнул, цвыркнув сквозь зубы...
Когда усаживались в машину, Медведиха тонко скулила, совала своему мужику узелок с харчами. Никто ее не жалел и не уговаривал. Женщины, насупившись, смотрели на нее осуждающе и отчужденно.

Председатель сельского совета вызвал Афанасия к себе несколько дней спустя. В кабинете сидел незнакомый мужчина с седыми висками и добрыми, с улыбкой, черными глазами.
– Знакомьтесь, Афанасий Афанасьевич, это товарищ Коренев Николай Александрович, районное начальство, из управления лесного хозяйства.
Поднявшись, мужчины крепко обменялись рукопожатиями. Судя по выражению лица, понравились друг другу. У обоих открытый, прямой с прищуром взгляд.
– Мы здесь посоветовались с Иваном Николаевичем,– сказал Коренев,– и решили рекомендовать тебя лесником. Лес ты знаешь лучше некуда, наизусть. Сердце у тебя доброе: зря зверя не загубишь и дерева не дашь попусту срубить.
– Хороший будет хозяин, что говорить,– добавил Иван Николаевич. Давай принимай дела. Собственно, и принимать-то особо нечего… вот только карта, разбитая на квадраты, будущего твоего района.
– Дайте подумать: справлюсь ли? С кооперацией же вот не очень получилось, пробормотал Афанасий, краснея.
А с кооперацией вышло следующее. Афоня был самый грамотный на селе, и когда магазин остался без продавца, ему предложили, пока найдут другого, временно принять сельпо. Сельским ребятишкам, не едавшим ничего слаще морковки, всё было любопытно. Они не нюхали даже конфет-подушечек под названием «Фруктовая смесь». Завидев бричку с товарами, мчались рядом, поднимая босыми ногами придорожную пыль. Когда Афоня разгружал коробки с карамельками, которые, сливались на жаре в разноцветные комки, то им перепадало от него, то тягучий комочек конфет, то пряник или печенье. Так как их родители работали в колхозе не на деньги, а на трудодни, сладости детворе были недоступны. Ребятишки приходили в магазин и смотрели на всякую диковину любопытными глазенками. Не мог Афоня без слез видеть это.
– А ну пошли, пробовать будем заморские сладости,– шутил он.
Эх, радости было! Глаза загорались, руки о штаны вытирались, Афанасий радовался вместе с ними и больше их.
Не мог он и вдовам отказать в необходимом товаре: то ребятишек в школу не в чем отправить, то похоронить надо в новом. Нельзя в такую минуту отказывать. Давал сначала под запись, а потом на доверии. Тетрадь, когда приехала ревизия, куда-то как назло «запропастилась», и пришлось свести под рев Клавдии с ребятишками со двора Буренку кормилицу на погашение долгов. Злой язык Медведихи долго радостно шептал по углам, что, мол, казенное разбазарил, растащил. До сих пор Клавдия укоризненно смотрит: «Когда корову по деревне собирать начнешь?» Он только отшучивается: «Ладно, забудь… кто старое помянет – тому глаз вон! Думаешь, мне не обидно?..»
Вспомнив неудачную попытку торговать, Афоня еще больше покраснел.
– Нашел что вспоминать,– сказал Иван Николаевич,– уж я-то знаю, как вся деревня в долг отоваривалась.
– Хорошо.– Афанасий поднялся с места.– Лес знаю, да и душа рвется, когда вижу, как с тайгой поступают варварски и браконьеры орудуют.
– Ну, я в тебе не сомневался,– облегченно сказал Коренев, крепко тряся руку новому леснику.– Пойми ты, елки зелены, нужен лесу хороший хозяин. Вот спасибо, выручил ты меня крепко… помогу, не бойся, справимся,– добавил он, провожая его до двери.
Когда Афанасий сообщил Клавдии, что его назначили лесничим и придется им жить в Медвежьей пади, в одной половине зимовья для лесорубов, та резко и бесповоротно отказалась.
– Еще чего: в лесу с медведями жить… А в школу время придет – куда ребятишки ходить будут? В берлогу к медведю?.. Не поеду,– сказала как отрезала.
– Ну ладно,– примирительно сказал Афоня, не езди,– а я слово хорошему человеку дал. Мне отступать никак нельзя.
Зная своенравный характер жены, он не стал настаивать. «Одумается, пусть пораскинет мозгами, сама примет решение».
Он решил сразу же и выехать. Досадуя на Клавдию, в душе он надеялся, что она его поймет и поддержит, сама не раз говорила: «Куда, я без тебя – засохну. Куда иголка, туда и нитка».
Собрался он быстро. Клава, шмыгая носом, складывала все в заплечный мешок-котомку.
После обеда он запряг Воронка, сложил всё необходимое в телегу. Взял двух собак, одного пса оставил сторожить дом. Двинулся по дороге, проложенной вывозимым лесом, к месту новой работы. Собаки бежали рядом. Отметив про себя холодное прощание жены, горько усмехнулся. Так, с обидой в сердце, начал он свой нелегкий трудовой путь.
Поймал он себя на мысли, что по-новому уже на всё смотрит, отмечая и сухие, отпавшие или брошенные ветки и дерево вот-вот упадет, накренилось, а здесь старые березы на дрова надо бы убрать.



Приехал к зимовью Афоня уже к вечеру.
Вокруг зимовья все заросло травой. Летом здесь никто не жил. Старый пятистенок поставили здесь несколько лет назад. Деревенские плотники разобрали и перетрясли дом в деревне, нижних пять венцов поменяли, а верх хороший еще не один десяток лет послужит. Надрали в лесу мох, просушили, проложили между бревнами и снова собрали по зарубкам. Сложили русские печи в обеих половинах.
В одной половине зимой жили лесорубы, заготавливали лес. А в другой половине зимовья жил Захар с женой со странным именем Харитинья, которая работала здесь же поваром. Афанасий не раз оставался с ночевкой у них, если запаздывал на охоте. Ему всегда была любопытна эта пара: старый обросший, нелюдимый Захар и статная, всегда весело смеющаяся Харита. На лето они уезжали к единственной дочери в Читу.
Афоня распряг коня, спутал ему передние ноги волосяным путом, такого боятся гадюки.
Вздыхая полной грудью вкусный, с ароматом разнотравья воздух, он взял с телеги литовку и широко, размашисто выкосил траву вокруг зимовья.
Сразу запахло свежескошенной травой. Он отбил литовку, решил накосить между делом корове сено на зиму. Трава в этом году была хорошая, сочная.
Наломал паровик и чисто подмел пол в зимовье, подтопил печку – не любил он сырость. Да и с теплом сразу приходит домашний уют.
Недалеко от зимовья был ручей, вода в нем была особенно вкусной. Каждый источник имеет свой особенный вкус. А сколько Афоне пришлось их перепробовать за свою походную жизнь! И ни разу вкус воды не повторялся. «Так же, как и запах любимой женщины» – подумал он, и сердце сжала боль.
Первый раз они с Клавдией вот так, как чужие, разъехались в разные стороны. Не поняла она его, что не мог он отказать Кореневу, да и часто готов был взяться за это дело сам. Так он думал, подходя к ручью, заросшему дикой смородиной. Зачерпнул воды, напился. Смородина крупными гроздьями свисала к воде. Набрав горсть, он поел самую крупную и черную ягоду. Вкусная, душистая, она сладко заполнила рот.
«Вот бы ребятишкам здесь раздолье»,– вздохнул с тоской Афоня, для здоровья здесь благодатное место, да и малины дикой вокруг полно, а урожай голубицы и брусники говорить не приходиться, каждый год брали бочками. А вот земляника через год плодоносит, с отдыхом.
Согрел воду на печке в ведре, помыл все основательно, натрусил на пол травы, сразу запах в доме стал особенный. Любил он природный запах леса, травы с детства. То же самое любила и маленькая Марийка и во всем подражала отцу, всегда скучала по нему, когда его долго не было. Черноглазая, с вьющимся волосом, как маленький цыганенок она всегда гонялась за ним. Жаль, что не мальчишка. Уже брала в три-четыре года аккорды на гармошке. Да и оружием интересовалась, а на коне сидит как настоящая наездница. «Откуда у ребенка это? – всегда удивлялся он.– Как будто какая-то память из предыдущей жизни сохранилась...»
Тоска по дому не утихала. раньше он знал, что временно расстались, вернется, скоро увидит милые мордашки детей, которых он любил до безумия.
Попив чаю, приправленного смородиновым листом, он прилег на кровать и задремал.
Проснулся оттого, что на улице громко шипела и мяукала кошка. Когда открыл сени, то собаки, осмелев при виде хозяина, бросились догонять рысь. Молодая дикая кошка, с кисточками на ушах недовольно фыркнув, что кто-то посягнул на его территорию, прыгнул на старую большую ель.
Утром, проснувшись, Афоня понял, что головная боль, появившаяся после контузии на фронте, мучившая его с вечера, прошла бесследно.
Собаки уже с утра набегавшись, высунув языки, лежали, расположившись под большой старой разлапистой лиственницей.
Закинув полотенце на плечо, Афоня пошел на ручей мыться. Вода была ключевая, холодная. Помывшись по пояс, громко фыркая и охая, постанывая, он растерся полотенцем. Мокрый волос завитушками упал на лоб, посвежевший, красивый он шел хозяином по родному лесу отныне готов защищать каждую былинку своей грудью.
У зимовья лежали бревна. «Надо будет рубить стайку для коровы,– отмечал он на ходу,– ограду поставить… нехорошо с тайги – и прямо в дверь, ребятишкам поиграть негде». Он поймал себя на мысли, что обустраивается он основательно на долгие годы. «А ведь Клавдия не согласна переезжать, а я грандиозные планы строю… вот тебе, бабушка, и Юрьев день.
Позавтракав и покормив собак, пошел осматривать ближний по карте квартал.
Привычно, закинув ружье, он шел по лесу. Сделав кое-какие пометки в тетради, он повернул к зимовью.
Вдруг у самых своих ног, чуть не наступив, он увидел дымящуюся кучу голубицы. «Медведь лакомится»,– догадался Афанасий, но никого не увидел близко. Зашагал быстрее, настороженно посматривая по сторонам. Встреча с косолапым ему сейчас была не нужна.
Еще издали он увидел машину-полуторку, которую все в деревне звали «Захарка». Навстречу к нему неслись ребятишки, стараясь обогнать друг друга. Он раскинул руки, пригнулся и с удовольствием поймал их на свою широкую грудь. Нюхал головенки, тискал их, кружился с ними – ножонки взлетали в воздух – и, счастливый, смеялся до слез, приговаривая:
– А, приехали матрешки… соскучились по папке?
Клавдия с шофером выгружали вещи.
Афоня подошел, обнял жену, поцеловал в висок.
– Умница, всё правильно сделала.– Стал помогать разгружать.
– Ты не заноси в дом, Афоня, я сначала побелю, промою на улице, в сенцах поночуем, пол покрашу, вон печку надо глиной обмазать, я всё привезла с собой.
– Хорошо, хорошо, как скажешь, хозяюшка,– с удовольствием откликался Афанасий.
Ночью они спали с Афанасием в бричке под яркими звездами, у дома, где в сенцах под теплым одеялом и тулупом, сладко и уютно сопели ребятишки.
Клава шептала в ухо мужу: «Куда я без тебя, засохну…»
Утром рано, пока все сладко спали, Афоня взял литовку и начал недалеко от дома косить траву, поглядывая в сторону дома.
Через некоторое время он увидел дымок из трубы сложенной на улице печки.
Душа Афанасия пела, радость и гордость распирали грудь. Семья рядом, тайга, любимая в которую он всегда так рвался здесь, что еще нужно человеку для счастья!
Звонкое эхо разнесло по лесу удары железа о железо, это Хариськино
приспособление сзывало работников на обед. Афанасий от души рассмеялся.
«Ну, вот и работа будет Клаве зимой: вместе с женой Захара готовить для лесорубов, да и время скрасит». Думая так, шел к дому.
Рев медведя прервал его мысли. Не просто был крик зверя, а крик боли. Афанасий остановился: «Что это может быть? Летом в тайге пищи много, обычно нападения друг на друга не бывает».
– Сейчас приду,– крикнул он Клавдии. Взял ружье, зарядил картечью. Надел патронташ и бросился между деревьями в сторону крика медведя. Раненый зверь очень опасен для человека, а грибники и ягодники уже вышли на сбор.
Он пробирался по ернику. Периодически останавливаясь, рассматривал каждый темневший предмет. Пока ничего не было видно. Так он прошел с километр и вдруг, совсем рядом, за вывороченным пнем услышал громкое урчанье. На него уставились маленькие испуганные буравчики глаз.
– Медвежонок! – прошептал Афоня.– Значит, и мамка твоя где-то здесь.
Он вдруг услышал крик и треск старого валежника. Тряся вытянутой нижней губой, на него шла, вернее, не шла, а хромала, сильно припадая на заднюю ногу, большая бурая медведица со слезившимися больными глазами. Афоня разглядел большой ржавый капкан, который почти отмолол заднюю ногу зверя. Медвежонок, как ребенок, сидел на траве и хныкал, растирая лапами глаза.
Обезумевшая от боли медведица не подпускала к себе голодного детеныша, но и не уходила от него.
– Вот это задача при двух неизвестных,– пробормотал Афоня, тихонько отступая от раненого наседавшего на него с громким криком зверя.– Чей же это бесхозный капкан?!
Такие ошибки природа не прощает. Решение надо было принимать немедленно, и решение в пользу маленького медвежонка и людей. Выстрел в голову крупной картечью в упор сразу свалил матерого зверя, облегчив тем самым боль самки и, главное, спасая детеныша. Медвежонок от грохота выстрела оглох и сидел, ослабев от голода, раскачивался в разные стороны.
– Эх, друг, прости,– сказал Афоня, поднимая его на руки,– но иначе нельзя. Погибнешь от голода, да и мамка твоя наделала бы беды, и все равно не выжить ей, лапа вон начала загнивать.
Афоня на руках с медвежонком подходил к дому, Клава, слышавшая выстрел, встревоженная, шла навстречу с ружьем.
– Ты чего всполошилась? Отбой тревоге! – невесело пошутил Афоня.
– Вот принимай на довольствие сироту. Голодный, худющий – видно, давно не ел.



Ребятишки окружили медвежонка, пососавшего с пальца из миски, молоко. С посоловевшими от еды глазками маленький лохматый комочек свернулся на подсохшей траве в сенцах.
Марийка попыталась поласкать его. Он, поднявшись на задние, косолапые лапы, обнял ее за бока, распустив коготки-шильца.
– Ой-ей, больно,– отпрыгнула та.
На теле остались ровные красные царапины.
Афоня намазывая ранки свежим, березовым дёгтем, уговаривал дочь: «Ты с ним подружишься, он еще маленький, глупенький. Человек же умнее зверя, соображай головенкой. Ты прости его и впредь будь осторожна. Он хоть и маленький, но всё же зверь матерый, серьезный, а без мамки ему плохо, помоги ему».
Слезы на глазах Марийки высохли, она очень любила отца. Верила, что он ничего не скажет зазря. Внимательно впитывала она в себя уроки жизни, которым он ее всегда учил.
К вечеру подъехала на телеге бабушка Матрена. За телегу шла привязанная на веревку корова Березка – так ласково называла свою любимицу и кормилицу Клавдия.
– Ну, как устроились? Да у вас прибавление,– увидела она Мишу, как ей представила своего полюбившегося друга Марийка.
Зять обнял любимую добрую по натуре тещу.
– Давай умывайся, будем потчевать тебя медвежатиной. Тут по неволе мясом разжились.
Клавдия резала большим охотничьим ножом продолговатые двойные полосы мяса и, сильно присаливая, развешивала сушить под крышу. На длинной жердине, где обычно сушили веники для бани, висело мясо.
Афоня на вопросительный взгляд тещи объяснил причину добычи.
– Да, медведь-шатун для людей в такое время, когда в лесу бабы с ребятишками берут ягоды,– опасно. Да еще раненый… чисто людоед.– Она покачала головой. Еще хорошо – вовремя хватился Фоша, ребятишки не наткнулись.
– Бог миловал, проговорила Клава, целуя мать. Спасибо тебе, без молока нам никак.
На покос они вышли рано. Афоня сделал для ребятишек шалаш из веток, постелил внутри старый, войлочный потник. Они с шумом и криком стали кувыркаться и играть, медвежонок быстро сообразил и тоже кувыркался вместе с ними через голову, вызывая смех не только детей, но и взрослых. Он принял маленькую Марийку за свою и не отставал от нее, повторяя все, что делала она. Если она пряталась от него, то Миша сразу громко плакал и нюхая воздух смешно вытянув губки, жалобно хныкая, искал ее.
Бабушка осталась дома, как она выразилась: «Буду на стане стряпухой на время покоса, кашеварить».
Афоня с Клавдией шли на встречу друг, другу взмахивая на ширину разворота литовкой. Вжик, вжик - ровно ложилась под солнцем трава.
Ребятишки, увидев голубицу, начали, есть, покрытая как бы инеем, она висела, подгибая веточки. Миша тоже начал есть в основном с ладошки у Марийки, а когда пытался, есть сам, ягода, осыпаясь, падала мимо его носа. Он злился и бил лапой по кустику, осыпая остатки. Когда же ему ничего не перепадало, он плакал и плелся за Марийкой, заглядывая ей в рот, та заливисто смеялась и подкармливала его.
– У какой маленький, а хитрый – выкрикивала она.
Они косили до обеда по холодку. Клава позвала старшую Тамару, дала из бересты туесок: «Вот, наберите для бабушки».
К заданию матери те отнеслись серьезно, изредка складывая в рот, самые спелые они быстро наполнили с верхом туесок.
Весь сенокос бабушка пробыла с ребятишками. Клавдия с Афанасием, то переворачивали валки сена, то сгребали граблями в копны. С утра, поддевая бастриком копны, таскали ближе к дому, привязав к Воронку, складывали в зарод.
Все оставшееся летнее время было в хлопотах по обустройству.
Осень в Забайкалье не обыкновенна. Яркие разноцветные краски в основном в красных, бурых и особенно желтых золотистых тонах радовали и восхищали. При ярком солнце, что осенью особенно присуще Забайкалью, зрелище прямо для кисти художников. Картины одна краше другой заполонили всю округу возле дома. В лесу в это время года благодать.
Афоня срубил рогулины, подвесил задымленный котелок.
– Ну что, будем варить суп из топора, – серьезно произнес он.
Ребятишки с удивлением уставились на него. Потом, вспомнив сказку, рассказанную им же про солдата возвращавшегося с фронта и уловив лукавинку в глазах отца, весело забегали, захлопали в ладоши и повисли на шее сидящего у костра Афони. Они старались повалить его, он сделал вид, что им это удалось и они, весело смеясь, катались по желтым листьям и хвое.
Клавдия со счастливым лицом, наблюдала за своим семейством, покусывая по привычке сухую травинку.
Зима подкралась незаметно.
Утром проснулись, а на дворе всё белым-бело. Выпал снег. Афанасий уехал в район. Клава с ребятишками осталась одна.
Собаки лежали на сене, вместе с подросшим Мишкой. Маленький Бобка, так назвали нового члена семьи, в честь того, что он сильно походил на своего отца, бегал за сорокой. Та, подцепив клок шерсти, отпрыгивала от него, но как только толстолобый щенок приближался, она вновь отпрыгивала на небольшое расстояние, тот злился и заливисто, с нотками ворчания, как взрослый лаял.
Клавдия доила корову и с усмешкой наблюдала за всеобщим любимцем. Масть у маленького щенка была точная копия погибшего от рук Живодера Бобки. Сын был таким же пытливым, как отец и как только открывали в дом дверь, он молниеносно, пулей летел к дому и пытался протиснуться всеми правдами и неправдами в комнату. Чаще всего это ему удавалось или дети делали вид, что не справляются с маленьким хулиганом.
Но больше всего Бобка конфликтовал с Мишкой. Как только тому хотелось бежать, инстинкт охотника сразу просыпался у щенка. Он догонял медвежонка, хватал, того за ухо и никакая сила не могла оторвать его от Мишки. Вот и сейчас оба с нетерпением, задирая, друг друга, ждали парного молока.

Спать легли рано.
В это время, Николай Коренев и Афоня немного разогревшись по дороге, подъезжали к зимовью со стороны района. Николай говорит: «Боится, наверное, твоя женушка одна в лесу, без тебя ночевать?»
– Я не думаю, она пуганая.
– А вот давай испытаем, – предложил Коренев.
– Я бы тебе не советовал, неуверенно сказал Афоня, но ему очень хотелось доказать другу, что это не так, как тот думает Клава не испугливых.
Николай, приподнявшись в санях, начал громко мяукать, заядлый охотник он точно воспроизводил крик рыси.
В полночь, вдруг Клавдия услышала громкое мяуканье рыси, боясь, что это пакостливое животное доберется до кур, Клава решила пугнуть ее, думая, что она опять сидит на своем дереве. Взяв двустволку, заряженную крупной картечью,
– На всякий пожарный случай,– сказал Афоня когда, уезжая, зарядил.
Выйдя в ограду, Клава вскинула ружье и выстрелила на звуки, доносившиеся из леса.
Воронко дернулся от испуга, Николай упал, пуля «шмякнулась» в дерево у него над головой.
– Свои, Клава, свои, услышала Клавдия голос мужа.
К воротам подъехали сани, запряженные Воронком.
– Да тут рысь повадилась, сказала Клавдия, надо же совпадение, как я в вас не попала, Господь отнес. Слава тебе Господи – перекрестилась она.
Николай толкнул Афоню в бок и прошептал тихо: «Молчи, не позорь меня, обидится»
– Ладно, гордясь женой, великодушно согласился Афоня.
Осмотрев дальние участки, отведя под вырубку деляны, Коренев уехал.
Вскоре приехали и лесорубы.
А вместе с ними и Захар с женой.
В Чите жила дочь Захара, своих же детей у Харитиньи не было.
Она была веселая, красивая и детей любила. Ребятишки целыми днями не отходили от нее. Когда она шила, то отдавала им цветные лоскутки, особенно нравилось играть с ней в куклы. Она и куклы делала замечательно и платья им кроила и шила как настоящие. Восторга было столько, что Клава как-то ревниво сказала: «Чего вы туда бесконечно бегаете? Медом намазано?..»
Харитинья позднее и Клаве понравилась и они подружились. Умела она рассказывать как-то особенно интересно.
Вот и сейчас она в очередной раз рассказывала про своего брата:
«Мы когда были маленькие с братом, говорила она с какими-то значительными паузами, то к нам пришли в праздник гости. А мама еще была живая, царство ей небесное, говорит, что вы к гостям не лезьте. Гости уйдут, потом все равно вы будете, есть. Мы с братом и не лезли. Играли, но проголодались и с нетерпением ждали, когда все уйдут. А они всё пьют да едят.
Вот брат был постарше, лет пяти не выдержал, подошел к столу, решил намекнуть и говорит: «Ничего вы кушайте, а что вы не съедите, мы с Хариской доедим». Потом сама же заливисто смеялась.
– Ох, и попало же нам от родителей.
Историй у нее было так много, в день она их рассказывала ребятишкам десятками.
– Была у меня подружка, не выговаривала букву л, а дедушка у нас был большой шутник. Приходит как-то она к нам, мать ее отправила за ложками. Она выговорить не может и говорит: «Дайте мне вошки». Дед делает вид, что достает из головы и кладет на ладонь то, что она просит.
Подружка обиделась, заплакала и говорит сквозь слезы: «Я у вас как у людей прошу вошки, а вы мне даете ши». Ребятишки так и покатились от смеха, Хариська, довольная, что рассмешила их. Сама громче всех смеялась и по привычке хлопала в ладоши, усиливая общий шум.
Афанасий вошел в избу и сказал: «Встречайте гулену, с осени исчезла, я уж думал, сгинула, а она с приплодом явилась. В открытую дверь большая домашняя кошка Мурка внесла в зубах котенка с кисточками на ушах.
Ребятишки сразу все бросили всё и уже не отходили от постельки, где расположилась у печки намерзшаяся на морозе Мурка.
Котенок подрастал не по дням, а по часам и мурлыкал басом ел много и часто очень любил сырое мясо, когда ел, то урчал громко: «У-ооо, у-ооо» и не подпускал даже мать, шипел и громко фыркал: «Ха-аа, ф-ыыч».
До весны он так поправился, что перерос даже мать, которая была сама килограмм семь веса. Лапы были толстые, хитрый и очень ловкий, но злопамятный.
Приехали как-то охотники к Афоне и решили заночевать. Один из них, когда Барсик, так назвали ребятишки дитя природы, приблизился к столу, то тот толкнул его ногой. У кота зеленым загорелись глаза, он ушел и лег на ленивку у печки, любимое его место.
Афанасий сделал замечание: «Ты здесь гость, и, будь добрый, никого из членов семьи не обижай».
– Подумаешь член семьи, а ну пошел, я здесь буду сегодня спать, с силой согнал он Барсика с ленивки.
Ночью все проснулись от громкого крика этого охотника и мяуканья кота.
Когда Афоня зажег керосиновую лампу, то представилась страшная картина.
Барсик сидел верхом на охотнике и рвал большими когтями полушубок, которым тот укрылся с головой. Вокруг валялись и летали клочья овчины, а горе-охотник с перепугу истошно орал.
Пришлось Барсика отправить за дверь, провинившись, тот спал на крыше у теплой кирпичной трубы, где и родился. Мать Барсика Мурка сразу тоже уходила вместе с ним. Утром Клавдии пришлось латать полушубок охотнику. Он со страхом искал глазами кота, боялся, что тот запрыгнет ему на спину.
Марийка тихонько шептала отцу: «Так ему и надо не будет животных обижать да же папа?» Отец так же тихо с ней согласился: «Правильно мыслишь, кошачья мама. Бессловесных животных никогда в жизни обижать нельзя. Природа она сама за себя еще слово скажет».
Захар запил, к нему приехали какие-то друзья. Афоне они сразу не понравились. Бобка ворчал, когда они приближались к ограде. А он всегда не любил и чувствовал людей, которые сидели в тюрьме. Афанасий всегда поражался интуиции собаки, откуда каким таким шестым чувством он угадывал этих людей.
С собой они привезли огромного, с мощными лапами пса, смесь овчарки и еще какой-то неизвестной породы.
Пили они по-черному.
– Не просыхают, – сказала недовольно Клавдия, встревоженная войдя в дом, Хариську видела с синяком под глазом. что за люди, не успеет Бобка выйти за ворота, как эти уроды отпускают своего пса и науськивают, толкают того за загривок. Нехорошие. Злые.
Клавдия только проговорила, как услышали на улице лай, визг сцепившихся собак, Афоня выскочил на улицу, попытался разнять, но не мог подступиться. В это время, в открытую дверь, выскочил с зелеными горящими глазами Барсик.
Вскочив на спину незнакомого пса, он начал рвать того когтями, шерсть клочьями полетела в разные стороны. Пес рванулся прочь, обезумев от боли. Огромного размера кот с кисточками на ушах и толстыми лапищами, как наездник скакал на спине. Вскоре они скрылись в лесу.
Картина была настолько впечатляющая, что все онемели.
Клавдия осмотрела Бобку, на боку была рана от клыка собаки, и он зализывал ее.
Афоня пошел к соседям. Зайдя в другую половину дома, он увидел грязную посуду заплывшие от долгой попойки, глаза, никогда не улыбающегося, Захара.
Сразу же столкнулся с испуганными глазами Харитиньи.
– Кто такие, что за люди? – спросил резко Афоня.
– Тебе что, дядя, выпить? Садись, нальем, – нагло развалившись, сидел черный, как цыган мужик, в углу губы свешивалась изжеванная папироса «Север».
– Это наш сосед, заискивающе проговорила со страхом, обидеть большого черного мужика, Харитинья.
– Цыц ты, -как на свою жену, прикрикнул тот, – ещё баба не встревала.
Захар, еле ворочая языком, заговорил куражливо: – Я на своей территории, что хочу, то и ворочу.
– Нет, голубчики, погуляли и хватит, чтобы завтра духу здесь вашего не было, ясно?
– Ясно, начальник, примирительно – сказал, моргнув глазом, цыгану худой, длинный, неряшливый второй мужик. Всегда себе в кулак, подкашливающий с бегающими вдавленными глазками. Что-то знакомое показалось Афоне в его выражении.
– Афанасий Афанасьевич, это мой брат. Приехал отдохнуть. Поохотится, неуверенно начала Христинья.
– Замолчь! – прикрикнул на нее снова «брат».
– Я два раза повторять не буду, – сказал Афанасий,– завтра чтобы я вас здесь не видел – и точка.
Гости утром рано на попутной полуторке уехали, прихватив с собой ящик сала и заднюю часть говяжьего мяса, приготовленную для рабочих.
Харитинья договорилась с Клавдией, что она все возместит. Было ей неловко за своих гостей, и она с двойным старанием все убрала и промыла.
Клавдию так и подмывало спросить ее, почему это она молодая, красивая живет со старым, опустившимся человеком, беспрекословно подчиняется ему и ещё получает иногда синяки. Афоня категорически запретил ей это спрашивать и резко сказал: «Не смей вмешиваться в судьбу других людей». А баба Матрена со вздохом по этому поводу сказала:
– Эх, видно, планида у нее, бедной, такая.
Весной они снова уехали в Читу. Прощаясь, Хариска перед дорогой обняла ребятишек и заплакала. А Клавдии шепнула:
– Прости меня если что не так я тебе когда-нибудь все, все расскажу.
Марийка любила бродить с отцом по тайге, он ее учил распутывать и узнавать следы, выслеживать зверя, стрелять пока только лишь по горелым пням.
Эта наука ей нравилась, и она просила отца брать ее с собой.
Выстрел гулко расколол тишину леса.
Марийка с испугом ухватилась за отца. Афоня крепко прижал ее:
– Не бойся, ты же с папкой. Кто весной охотиться? Что за выстрел, –недоумевал он.
Осторожно, мелким ерником, Афоня пробирался в сторону выстрела. Марийка держалась за ним, как приказал отец, и тихо ступая, старалась попасть на след отца.
На поляне стояли трое. Афоня знал их. Один был секретарь райкома партии местного района, другой начальник милиции и водитель. На траве лежала убитая важенка, косуля, рядом бегал испуганный детеныш, в которого пытался прицелиться угодливый водитель начальника района.
– А ну стоять! – Афанасий взвел курок, кто выстрелит, сразу отстрелю башку, я не шучу –с угрозой в голосе, добавил он на всякий случай.
– Да ты что, да ты кто, да как ты смеешь… задохнулось от негодования районное начальство, да мы тебя, да я, ты… ты уже сейчас снят с работы.
– Спокойно, не дергайтесь, побелев лицом, Афоня загородил дорогу к детенышу важенки и маленькой дочери. Я не побоюсь. Не сомневайтесь. Не дам убить, стреляйте всех троих, но, помните, я успею двоих из вас уложить.
– Вот псих, кто его рекомендовал?.. – разозлившись, не зная, что сказать от бессилия, отступал к машине секретарь. – Убрать его немедленно.
Мотор заревел и все, загрузившись, быстро отъехали.
Еще не совсем обсохший, только что родившийся теленок мелко дрожал, стоя на слабеньких ножках. Не попробовав молока матери, он уже рисковал жизнью в этом жестоком мире.
Афоня сел. Руки дрожали от возбуждения, за эти минуты он много пережил, не было гарантии, что эти жестокие люди, стрелявшие в только что родившую косулю, не начали бы стрелять и в них.
Он обнял плачущую от жалости Марийку и сказал твердо:
– Как бы твоя жизнь ни сложилась, никогда не перед кем не склоняй голову, будь гордой и перед всякой нечистью голову не сгибай, даже если грозит смерть. Лучше смерть, чем позор.
Этот урок отца она запомнит на всю жизнь.

С этого момента их жизнь круто изменилась. На Афоню начались гонения.
Не простило ему районное начальство испорченного «отдыха».
Из леса их выселили в соседнее село в маленькую заброшенную избушку, прилепившуюся у скалы, которую в селе звали Змеиновкой из-за множества обитавших на сопке гадюк. В ней никто не жил – боялись.
Работы у Афони не было, и он помогал на кузнице молотобойцем.
Первую ночь спали при свете: боялись, что змея заползет в постель.
На следующий день пришла бабушка Матрена, и они с Клавдией долго ходили мели веником вокруг избы и шептали молитвы. Крестились, стояли перед иконой богоматери, делали еще много всяких заговоров на змей.
– Ну вот, – сказала бабушка, – теперь разве что какая дурная заберется, а что бывают и среди насекомых разные характеры.
Потом она увела Афоню на большой камень, за огородом и долго о чем-то с ним говорила.
Домой он пришел повеселевший, обнял Клавдию, которая смутилась и покраснела, и объявил детям:
– Готовьтесь, матрешки, зимой братика родим, Вовку.
Вечером Афоня возвращался побледневший и усталый, головные боли изводили его до изнеможения, а стук молотка о наковальню у раскаленной печки и металла становился невыносимым.
Уполномоченный из района нудно и долго под гул задних рядов в клубе особо подчеркнул про балласт, который тянет колхоз назад. Прозвучала негативно и фамилия Афанасия. Как удар, пощечина, больно по сердцу хлестнула ложь.
Не забытый опыт «врагов народа» клеймом в деревне ложится прочно.
Многие отшатнулись от опального Афони. Коренева сняли, и он тоже работал в Шилке в пожарной охране. В спину Афанасию односельчане шептали, что чуть не застрелил районное начальство и что с головой у него не в порядке.
Но многие понимали и догадывались, в чем дело, и их, к счастью, было большинство. Бабушка Матрена успокаивала: «Пережили раскулачивание, переживем и это».

Солнце клонилось к вечеру. Клавдия вытащила булки хлеба из русской печки и попросила старшую дочь поставить деревянную кадушечку, в которой заводила тесто, в подполье. Та босиком, как бегала, играла в лапту на улице, взяла квашенку и прыгнула под пол по земляным ступенькам. На третьей ступеньке, чем-то сильно уколола ногу.
– Ой! –выскочила она обратно.
– Ты поставила на полку, а то будет под ногами мешать? Клавдия не обратила внимания на дочь, которая давила двумя пальцами средний палец на ноге.
– Нет, сейчас поставлю на место.
– Ой-ой, как больно, вылезла быстро из подполья, наверх побледневшая дочь.
Клавдия вдруг все поняла – на среднем пальце ноги у дочери было две точки, и коричневые капельки стекали под пальцами, зажавшими места укуса.
– Погоди, стой, я сама. Клавдия посадила дочь на кровать и начала сосать и сплевывать яд гадюки.
Потом быстро принесла скисшее молоко после сепаратора и поставила ногу в ведро с холодной простоквашей. Соседи все, услышав про укус, бежали к дому и несли кислое молоко, сливали в ведро.
Маленькая Марийка сбегала к отцу в кузницу. Афоня, посадил младшую дочь на велосипед и помчался домой.
Нога начала краснеть и отекать, Клавдия бесконечно заговаривала рану от укуса.
Она взяла заслонку от русской печки и веник, завязав лоб платком, спустилась в подполье, начала читать молитву и мести с трех сторон.
Змея вылезла из камней под полом, заползла на металлическую заслонку и свернулась клубком. Клавдия осторожно вытащила ее наверх. Она растянула полуметровую гадюку на молотилке, а потом ее сожгли, как выразилась бабушка Матрена: «В назидание другим змеям».
Целый месяц спасали ногу разными заговорами и снадобьями, наконец-то отстояли. Краснота поднималась выше колена. Афоня возил дочь на багажнике своего велосипеда каждый день к бабушке заговаривать.
Наконец она сказала: «Все хорошо можно больше не волноваться».
Зима пришла, как обычно. Но в семье Афони и Клавдии ее ждали с нетерпением. Бабушка по всем приметам обещала сына.
Афоня с утра уехал на тракторе, на санях вывозить сено, он работал теперь там, куда пошлют. Сцепив, зубы молча сносил обиды.
Клавдия ходила последние недели, было, особенно тяжело отекали ноги, да и не шутка в сорок лет рожать, но ее мать успокаивала: «Родила я в пятьдесят два и ты родишь, вечно беременной не останешься».
К вечеру начала болеть спина.
– Хоть бы до Афони дотерпеть, – молилась она.
Боль стала появляться чаще. Когда начиналась волна боли, она выходила в ограду, чтобы не испугать ребятишек. Прислушивалась, не скрипят ли сани, не гудит ли трактор.
Вечером накормила детей, уложила спать.
Вдруг услышала на улице голос мужа: «Тпру», остановился он у ворот.
Не дожидаясь, когда он войдет, вышла на улицу.
– Куда ты раздетая, марш в избу,– ласково, но строго прикрикнул тот
Увидев перекошенное болью измученное лицо, скороговоркой сказал: «Иди, ложись, я мигом», и с разбегу прыгнул в сани.
Он стегал и стегал лошадь без останова, та уже неслась во всю прыть, удивленно косясь на хозяина. Обычно в это время он распрягал ее, вытирал от куржаков, в поведении его было что-то пугающее ее, она бежала галопом изо всех сил, а он еще погонял.
Афоне, казалось, что он продвигается медленно, он готов был сам побежать впереди саней, февральский ветер выбивал слезы из глаз.
Бабушка Матрена, с вечера помолившись за всех родных и добрых людей, как она приговаривала в молитвах, перекрестившись со словами: «Слава Богу, еще день прожит, и Господи благослови на сон грядущий», с удовольствием залезла на деревянную кровать, укрывшись ватным одеялом, сладко задремала.
Вдруг дверь с грохотом распахнулась, теща была на уши туговата и Афоня, знал, как снаружи открыть дверь.
– Скорее,– закричал он громко в самое ухо,– рожает.
– Оглушил, окаянный,– приструнила зятя Матрена.
Он ей бросал юбки, дошку, как звала она свою шубу, полушалок.
– Одевайся, быстро давай.
Афоня нетерпеливо метался по избе, потом, видя, что она надевает третью юбку, не выдержал:
– Всё, надевай шаль, шубу, валенки остальное с собой, дорогой доодеваешься.
Схватил ее в охапку и унес в сани в солому и закрыл одеялом.
– Эй, – кричала бабка, – ты что, скаженный… я же дверь не закрыла, растащат последнее барахлишко!
Афоня, уже далеко отмахав от дома тещи, оглянувшись, крикнул:
– Ты держись лучше покрепче, уважаемая теща, внук ждать не будет.
Бабка визжала на поворотах, когда сани заносило над крутым оврагом. По дороге они заехали за фельдшером Машей Будановой.
Клава стояла на коленях, опустив голову на руки мужа, и мотала от сдерживаемой боли головой, из стороны в сторону.
– Ты сделай что-нибудь, ядрена корень, не могу смотреть, как она мучается.
– Придет время – сама родит,– спокойно гладя дочь по голове, ответствовала все ещё обиженная теща,– лучше воду посмотри, вскипела или нет. А ну сходи до ветру,– скомандовала теща.
Афанасий выскочил за дверь, но ноги дальше не шли, он прислушивался, что делалось в избе.
Он стоял, ходил, прислушиваясь, что делалось в избе. И вдруг он услышал звонкий обиженный детский крик. Сердце подпрыгнуло и укатилось куда-то, даже закружилась голова. Шестое чувство подсказало ему, что это кричит долгожданный сын.
– Вовка…– шептал он, нисколько не стесняясь, слез, которые горохом сыпались по щекам,– Вовка, сынка ты мой дорогой.
– Заходи, папаша, особое приглашение ждешь,– шутливо крикнула через дверь бабка Матрена.
Афоня увидел бледную уставшую жену и голос тещи как во сне.
– Ну, поздравляю, зятек, тебя с сыном, себя с внуком.
Он подошел к Клавдии, хотел поцеловать.
– Куда,– кинулась к нему теща,– ты холодный, а она парная, нельзя, остудишь.
Афоня подходил, смотрел на ребенка, ему не верилось, что это не сон.
– Разверни, посмотрю, не обманываешь, точно пацан? – уговаривал он бабушку Матрену, с которой уже распивали бутылочку «Московской». Та, конечно, как всякий знахарь, только пригубила.
Ребенок лежал на печке и крепко спал, он и не подозревал, какую радость принес своим появлением на свет он этому большому красивому душой и телом замечательному человеку. Сбылась его мечта.
– Будет у меня сын вместе со мной охотиться, обучу его всему, что умею сам.
Проговорили они с тещей до утра.
В мае ливневый дождь растревожил змей, и ползали они везде в округе.
Вечером страшно было выходить во двор.
Жить в таких условиях было невозможно, ко всем обращениям местное начальство было глухое. Но когда Марийка утром проснулась и обнаружилась под подушкой гадюка, Клава не выдержала.
Новый приезжий председатель сидел за столом и что-то писал. К местному населению он относился свысока и враждебно. За какие-то провинности в районе его отправили временно сюда, на перевоспитание.
Клавдия, завернув фартук, кромку собрав в руку, как обычно собирала яйца, зашла в кабинет.
– А ну марш, – тоненько крикнул тот, сжав кулачки, – я тебя не вызывал.
– А я не по вызову пришла, а сама, – гордо подняв голову, сказала Клава этому убогому человеку, как звала его бабка Матрена– Дайте любой дом детям опасно жить в таких условиях.
– Нет ничего и не будет, –заученно произнес тот, злобно прищурившись. – Я сказал, вон.
– Ну что ж, – спокойно сказала Клавдия, тогда и вы работайте в таких же условиях, в каких мы живем. – И с этими словами высыпала на стол председателя кучу змей, которые начали, извиваясь, со страхом расползаться по столу, падая на пол и быстро ускользая в щели.
Невозможно описать ужас, который сковал все члены этого тщедушного человека, которого потом сама же Клава и отпаивала водой.
Следующей ссылкой была свиноферма в соседнем селе и дом при ней, за три километра от школы, куда приходилось ходить каждый день детям. Работу Клавдии там дали старшей свинаркой, подчеркнув при этом, что делается все это добро ради детей и очень умной жены у такого, плохого отца и мужа.
Обивая каждый день, пороги конторы, Афанасий еле получил место на пароме перевозчиком.
Детей летом он брал с собой, учил плавать и нырять. Так и росли они целыми днями в воде замечательной реки Онон.
Однажды приехал на паром заготовитель шкур. Развели костер, сварили уху, которую Афоня умел готовить отменно с дымком. Разговорились.
Лошадь с бричкой заготовитель привязал за куст ивы над рекой, в тенечке.
– Пообедаешь и поедешь дальше, с этими словами они присели у костра перекусить.
А в это время девочки шли из дома к отцу на паром и увидели большую сушеную говяжью шкуру, которая упала у заготовителя с брички. Взявшись за кромки, ребятишки, весело кричали о находке отцу, под громкое шуршание тащившейся сзади шкуры, понеслись с горы к парому.
Лошадь, испугавшись шума, оторвалась от привязи и сквозь тальник понеслась вдоль обрыва, над рекой Онон. Шкуры, падая с шуршанием, еще больше пугали бедное животное, которое совсем обезумело от страха.
Заготовитель опешил, и растерялся.
Афоня побежал наперерез. Поравнявшись с бричкой, вскочил в нее, натянул вожжи. Лошадь почувствовала силу человека, остановилась совсем у кромки утеса.
– Да, – заглядывая вниз, задумчиво произнес заготовитель, – угробился бы конь, бричка и товар, а мне верная тюрьма за халатность. Спасибо, во второй раз выручаешь.
Коня распрягли, накормили, напоили и, спутав передние ноги, отпустили на траву подальше в распадок. Там росло много марьиных кореньев, больших белых цветов, которые почему-то любят муравьи.
Сами тем временем собрали все шкуры и сгрузили в бричку, перевязав веревкой.
Заготовитель напомнил Афоне, как он заблудился в тайге.
А дело было так. Александр, так звали заготовителя, приехал из района в тайгу охотиться. Охотник он был опытный, от провожатых отказался.
Ждали его в деревне три дня, а потом собрали всех мужиков в деревне и пошли искать по направлению, куда он ушел.
Александр же, по незнанию, ушел в шаманскую подушку куда охотники, даже старожилы, заходить бояться. Там похоронен шаман.
Александр позднее рассказывал: «Спустился я с сопки, по следу косуль иду, иду и, потерял вдруг следы, нет, как корова языком слизала. Кружил, кружил, искал, не может такого быть, не улетели же по небу. И вдруг по своим следам понял, что я хожу в одном месте, везде мои следы и все одинаково. Ну, хоть убей, не знаю куда идти и точка. Так и блудил пока ты меня не нашел обмороженного», с благодарностью посмотрел он на Афоню.
– Я сразу догадался, что ты в «чаше» А хитрость вся заключается в сопках-близнецах. Совершенно одинаковые их создала природа, вот ведь какая загадка. Все кто туда попадают, сами выбраться не могут, только по собственным, не запутанным своим следам хороший следопыт и выйдет. Отец рассказывал, что не один там человек сгинул.
– А помните Харитинью на заимке, лесорубам варила, – вдруг заговорил заготовитель, говорят, лесиной ее зимой задавило, как она под нее угодила, никто понять не может, а Захар где-то с тех пор сгинул. Не приезжал больше.
Афоня помог поймать и запрячь Александру коня и, перевез его, на ту строну Онона.



Придирки, проверки, постоянные намеки на неверность жене совсем расшатали нервы Афони.
– Уедем отсюда. – Не раз просил он жену. – Не могу я здесь больше.
– Куда мы, – говорила Клавдия. – Из своего района не поеду.
В соседнее за рекой село Чирон, где родился Афоня, его пригласил председатель колхоза, как-то приезжавший к нему на охоту. Честный и прямолинейный человек Афоня пришелся ему по душе. И вот переправляясь через паром, разговорились, Афанасий никогда ни кому не рассказывавший не о чем все неожиданно поведал этому седоватому с добрыми глазами человеку.
– Давай, бригадир мне нужен, в полеводческую бригаду, приезжай, если согласен. В районе я утрясу, в крайнем случае, у меня и в области есть поддержка, уезжая, твердо пообещал он ему. Пожав крепко руку на прощание. Не дрейф, разберемся, квартира есть, сразу вселяйся.
– Я согласен, жену уговорю, обрадовался Афанасий возвращению на родину.
Когда вечером Афоня сказал об этом Клаве, ожидая бурю, та к его удивлению согласилась сразу.
– А что и поедем, а то ребятишки зимой за три километра в школу по морозу ходят, того и смотри, волки задерут, одни переживания. А там дом прямо в деревне надоело на отшибе от людей скитаться. Да и работу солидную тебе предлагают. Начальником будешь, а я на ферму пойду, люблю коров, – мечтательно заговорила Клавдия, обняв мужа.
Афоня на велосипеде, сдав утром дела, уехал в Чирон.
Назавтра приехал на машине, сгрузили нехитрые пожитки и переехав паром,
двинулись к новому месту жительства.
Ребятишки никуда далеко не ездили и с нетерпением ждали, а вдруг там растут яблоки, как на картинках в букваре или еще что интересное. Им казалось, что они уезжают очень далеко.
– Будем жить в стране Лимонии, – всю дорогу, обняв их, весело шутил отец.
Клава с маленьким Вовой ехали в кабине. Афоня воспрянул духом. Жизнь снова поворачивалась к нему лицом. Бог даст все изменится, может, что к лучшему.
Но жизнь ему готовила новые серьезные испытания.

Солнце медленно опускалось за сопки, вечерело.
Машина старая полуторка с облезшей зеленой краской и отполированным до дерева руками бортом, подпрыгивая на ухабах, подъехала к крайнему на селе дому.
Это было барачного типа на четыре хозяина побеленное строение. Афоня спрыгнул на землю, открыл кабину и принял на руки спавшего сына. Он пропотел, дорогой, на колдобинах, мать крепко прижимала его к себе, от этого нежные волосики завились, как у отца в кольца.
Афанасий бережно держал на руках драгоценный комочек. Клава вылезла из кабины машины взяла его на руки. Ребятишки подавали руки отцу, и он их бережно ставил на землю.
Быстро, положив маленького на матрац в избе, заносили вещи.
– Опять придется белить, – сказала, вздохнув, Клавдия, – сколько я за эти годы приводила в порядок изб. Да и покрасить придется, чтобы зимой уютнее сиделось.
– Ничего, – успокаивал Афоня, – были бы стены, остальное обустроим, приберемся. Все будет хорошо, не волнуйся.
Сгрузившись, они снова поехали, обратно, предупреждали паромщика, что вернутся за коровой и за остальной живностью.
Переселение прошло без приключений. единственно, что кошку с котятами посадили в корчагу, для ловли рыбы. По дороге она выпрыгнула, котят привезли и по русскому обычаю пустили в дом первыми, без матери они орали, но потом, напившись, молока угомонились.
Вторым рейсом Афоня привез охрипшую от крика кошку, она вернулась в пустой дом и искала, призывая громким мяуканьем своих деток.
Как же она обрадовалась и успокоилась, увидев их целыми и невредимыми.
Барсик ехал всю дорогу в кабине, в ногах у Клавдии, на старой телогрейке к переселению отнесся равнодушно. Зайдя в дом, он походил вокруг печки, говоря всем своим видом: «Печка есть –  жить можно», и лег на старую шубу, на полу.
Собак привезли вторым рейсом. Бобка, видя, что вся семья здесь сразу же пробежал, пометив, свои владения и облаивая подходивших собак и людей.
Его размеры сразу внушительно повлияли на всех окружающих. Показав, кто здесь хозяин он не отходил от Афони, который еще в первый приезд привел в порядок стайки и загоны. Сено осталось от предыдущего хозяина. Только поздно под утро переселение закончилось.
Афоня дополз уставший до постели, на полу и сразу крепко, без сновидений, погрузился, первый раз за все время, в спокойный сон. Спал он тихо, без храпа и сопения, этому тоже его научила походная жизнь военного разведчика.
Отдохнув несколько часов, которых ему хватило. Он кстати привык несколько минут, часов, а иногда и просто закрыв глаза восстанавливать силы.
Утром он тихо поднялся, умылся и ушел в контору.
Там уже собрался народ. Что-то бурно обсуждали, просили, уговаривали, было начало обычного рабочего дня, как в шутку говорил председатель колхоза – «развод».
Иван Петрович представил Афанасия всем сидящим, потом всех отпустил, остался с ним один на один.
– Да, – сразу сказал он, – пришлось мне за тебя попотеть в районе, ведь быстро же узнали. Но на первый раз отбился. Видно, крепко ты у них в печенках сидишь.
– Я вам рассказал все как на духу, больше добавить нечего, – сокрушенно развел руками Афанасий.
– Да ладно тебе, я эту их политику изучил. Меня они не проведут. Получай коня под свою ответственность. Я конюха предупредил… да ты его знаешь – Абрамов. Сегодня обустраивайся, а завтра я тебе все покажу, проедем по твоим владениям.
Афоня, думая, что в районе про него забыли, немного расстроенный, шел к конюшне. Навстречу широко улыбаясь, вышел его друг детства Колька Абрамов собственной персоной. Они в шутку схватились, давай поддавать друг друга под бока.
– Рад, что ты вернулся, хотя бы под старость «додружим», – рассмеялся он.
– Здорово. Давай транспорт. Говорят, ты мне тут по старой дружбе самого мощного и красивого коня приготовил.
– Зря смеешься, выбрал на совесть, – выводя, под уздцы Гнедко, широко улыбался Николай.
Конь Афанасию сразу понравился, тонконогий, танцуя на месте, он не давал посмотреть Афанасию зубы, а тот приговаривал:
– Видно, что очень хороший, но зубы говорят о хозяине больше.
Он с удовольствием похлопал Гнедко по крупу:
– Хорош, спасибо, Колян, ты настоящий друг.
– Он еще сомневался, – парировал шутку Николай.
Обнявшись, они сидели на траве, тихо разговаривая. Только иногда доносилось: «А помнишь…» И разговор переходил в новое русло, глаза загорались озорным мальчишеским блеском.
На душе у Афони было хорошо, спокойно. Есть все же люди, которые его понимали и разделяли его мнение, а как важна ему была сейчас поддержка.
Когда он подъехал к дому, там полным ходом шла работа, Клавдия с соседкой, которая вызвалась ей помогать, заканчивали побелку потолка. На стенах же были приклеены обои.
– Не будем менять, – проследив за взглядом мужа, сказала Клава, –  мне нравятся, а потом посмотрим.
– Ну, хозяюшка, обедать будем?
Прибежали ребятишки они уже со всеми перезнакомились и наигрались.
– Папа,– серьезно глядя в глаза отцу, заговорила Марийка,– а с утеса на берегу Онона видно, где наш дед похоронен, мама показывала.
– С самого приезда начала задавать вопросы, где да где, вот и пришлось вести показывать, – сказала Клавдия.
– Ладно, когда-нибудь съездим, поближе покажу, – пообещал Афоня, вздохнув.
– Всё готово, разглядывая с удовольствием нового соседа, откликнулась Валентина.
– Сегодня вот некогда было, так Валя нас кормит, спасибо ей, – слезая с табуретки с кистью, устало вздохнула Клавдия.
Афоня с удовольствием хлебал щи, откусывая от большого ломтя хлеба, отрезанного от круглого деревенского каравая.
– Силен, крепкий, – глядя с восхищением на Афоню, произнесла Валентина.–  Люблю, смотреть, как настоящие мужики едят, вот мой, когда был живой, так же с аппетитом ел, перевернулся в овраг на машине – и насмерть…
Клава тихонько перекрестилась.
– Царство небесное рабу божьему Максиму,– прошептала она, зная имя мужа Вали по ее рассказам во время побелки.
После обеда Афоня помог занести, что тяжелее и, оставив женщин хлопотать по хозяйству, уехал.
Утром он подъехал к конторе, куда подтянулись и остальные бригадиры.
Целый день они объезжали дальние и ближние поля. Колхоз выращивал все свое. Вместе с агрономом и председателем они осмотрели угодья.
В район Афанасия вызвали неожиданно, звонок председателю Ивану Петровичу был из районной милиции.
Афоня на попутной машине, с тяжелым предчувствием, отправился в район.
В Шилку он приехал к обеду, пропылившись в кузове полуторки.
В кабинете, развалившись и дымя папиросой «Север», сидел с наглым взглядом следователь, Афоня сразу узнал в нем одного из гостей Харитиньи. Он вспомнил, как выгнал их из леса. Так же подкашливая, он небрежно бросил:
– Садись. Ну что, думал, место жительства сменишь, так не найдем?
– Ничего я не думал и ни от кого не бежал,– прищурившись, смело посмотрел Афоня.
– Это мы будем решать, бежал или не бежал, а не ты, – зашелся в кашле длинный следователь.
Отдышавшись, он достал черную потрепанную папку, разложил перед собой какие-то бумаги.
– Ну, начнем,– поиграв желваками, показал из своих рук бумагу,– зачитаю тебе заявление–  и начал быстро и сбивчиво в нос читать.
Из прочитанного Афанасий понял, что его обвиняют в продаже казенного леса, еще в то время, когда он был лесничим.
Афанасия бросило в жар, руки сжались в кулаки, он только с негодованием выдохнул:
– Кто, кто мог такую ерунду сочинить!»
– Сидеть,– рявкнул фальцетом следователь,– тебе слова не давали. Вот видишь подпись, человек написал и, бордовея лицом, опять зашелся в злом кашле.
– Не было такого. все ложь и ваша месть, – бросил Афоня.
– Будешь за скандал пятнадцать суток отбывать, понял, – справившись с кашлем, опять просипел следователь.
Афоня успокоился и веско сказал: «Пока не покажешь, кто подписал это заявление, на вопросы отвечать не буду.
– Ты знаешь этого человека, твоя бывшая соседка по зимовью Харитинья Устинова.
– Харитинья, –поразился Афоня, –но как она могла подписать, неживая, ее же лесиной…
– А вот это мы внесем в протокол, ты откуда знаешь, что она неживая, я тебе этого не говорил. Зато заявление, написанное ее рукой настоящее. А вот и еще одна подпись, ее мужа. Захара Егорова. Есть свидетели кражи и продажи деловой древесины в крупных размерах, а за это по статье пойдешь, с удовольствием язвительно, в растяжку, произнес следователь. Все о чем мы с тобой говорили, со слов здесь записано, твое дело вот здесь и здесь поставить подпись, подпишешь, поедешь домой, не подпишешь, оставлю сидеть в КПЗ.
Афанасий, буквально убитый таким обвинением, с одной только мыслью поскорее отсюда уйти от этих противных, желтого цвета, бегающих, глубоко посаженных глаз, прочь к Клавдии, к детям от этого кошмара.
Он, как во сне, подписал бумаги, под злорадную улыбку следователя вышел, шатаясь из прокуренного кабинета, скорей на свежий воздух. Голова нестерпимо разболелась в ушах «косило» литовками, болью отдавая в висках. Он сел на скамейку у забора зажав в ладонях голову. Кровь била толчками в ладони перед глазами все поплыло, Афоня застонал.
В окно смотрело на него три пары довольных собой глаз.
– Так его!.. хозяин тайги, – смачно матерился начальник милиции, – победно потряс бумагами, подписал голубчик.
Домой Афоня в этот день не попал, доехав на попутке до соседнего поселка Первомайского, он пошел пешком, хорошо, что на заимке в трех километрах от дома его встретил знакомый бурят Даши. Афанасий, почти теряя сознание, упал на его руки.
Очнулся он оттого, что ему приподнимали голову и что-то вливали горькое в рот. Над ним склонилось широкое, как луна, лицо Даримы, дочери его давнишнего приятеля бурята-чабана.
– Давай, однако, пей, а то помрешь,– уговаривала она его.
Три дня отлеживался Афоня на отаре у Даши. Иногда проваливаясь в черноту небытия, а, иногда падая в огненный, вязкий полумрак, но никак не мог он отмахнуться от смеющихся людей в окне районной милиции.
Чей-то злой язык с подачи недобрых людей разнес молву по селу, что Афоня, не успев начать работать, загулял с Даримой, о которой в деревне говорили, что в любви она ни конному ни пешему не отказывала.
Клавдия ходила темнее ночи. Ребятишки, слушая сплетни взрослых, примолкли, не слышно было их смеха, Клава украдкой плакала, сердце ее сжималось болью и замирало, когда она представляла сцены одну отвратительней другой. Рассказчики, подробно рассказывали, об омерзительном искусстве Даримы в любовных делах, больно раня без того доведенную до отчаянья Клавдию.
Даши привез бледного, с черными кругами под глазами Афоню под вечер на телеге. Еле переставляя трясущиеся ноги, тот прошел в избу и, стряхнув бисеринки пота со лба, лег на кровать.
Даши начал объяснять Клавдии, что случилось, но она, замахав на него руками, ушла и не стала слушать.
Постелив отдельно на кухне, Клавдия легла с сыном спать.
Марийка, видя, что отцу совсем плохо, налила чай, принесла хлеб, мясо.
У Афони оттого, что его понимало это маленькое родное существо, еще больше щемило сердце. Свернувшись калачиком, Марийка прилегла с ним рядом и, чувствуя, как ему тяжело, терла красные от слез глаза ладошкой.
Сухие, горящие от боли глаза Афони смотрели в потолок.
Дочери хоть как-то хотелось облегчить страдания отца. Крепко обняв его за шею, она заснула.
Всю ночь Афанасий пролежал с открытыми глазами. Не спала на кухне и Клавдия.
Все попытки объяснить что-то не принесли успеха, Клава, напичканная сценами ревности и деревенскими слухами, оставалась глухой и безучастной.
Общался он только с Марийкой, они уходили на утес, на берег Онона и подолгу сидели. Афоня рассказывал ей про отца, про охоту, про разведку на финском фронте и про то, что было в Шилке у следователя она по-взрослому, нахмурив брови, внимательно слушала его, иногда вставляя, как бабушка:
– Бог всё-всё видит, они ответят за свое зло.
Клавдия вышла на работу, на ферму дояркой, маленького Вовку устроили в ясли. Уходила она на работу в пять утра. Идти, надо было, с одного края села, на другой. Приходила уже темно.
Отношения между ними совершенно изменились, Клавдию каждый день «подпитывали» все новыми и новыми подробностями одинокие, обозленные без мужиков после войны бабы, не могли простить ей красивого статного любящего мужа.
Это был предел всякому нормальному пониманию действительности.
Афоня подолгу сидел с Марийкой на утесе и молча с грустью, смотрел на уходящую в даль тайгу за рекой.
– Когда-нибудь мы с тобой выберемся на охоту,– говорил он ей.
– Я не буду бояться и мерзнуть,– тут же эхом отзывалась дочь.
– Я знаю, ты у меня молодец на снегу выспишься, сырое мясо съешь и хоть бы что, я тебе опять дам пострелять,– пообещал дочери Афоня, угадав, о чем должна быть следующая просьба дочери.
Марийка гордая оценкой Афони, прижалась головенкой к плечу и мечтательно смотрела на лес вдалеке: «Расскажи еще что-нибудь


просила она и готова была слушать его интересные рассказы часами.
Афоню снова вызвали в район. Уже другой следователь долго заполнял протокол. Подробно опросил, как, когда вернулся прошлый раз Афоня с района, во сколько, какого числа был дома.
Отвечая на вопросы следователя, который, задавая вопрос, сам помогал ему формулировать ответ. Афоня не понимал, зачем это нужно, но старался припомнить все мелочи тех дней, подробно объяснял все равнодушному следователю. Казалось, что тот сильно устал и говорил бесцветно без эмоций и тут же, нахмурив брови, записывал ответы.
Под конец он дал ему подписать и сказал, что на него поступило заявление от Даримы Бадмаевой об изнасиловании.
Как будто тысячи колоколов ударили в раз, резко подняв Афоню с табурета.
– Что!? Да как вы смеете, сволочи! Что еще придумали!..
– Всё, пока свободен, гражданин, разберемся, иди,– сделав ударение на слово пока, следователь, равнодушно окинув взглядом бледного Афанасия, уткнулся в бумаги.
Не помнит Афоня, как добирался до дому, первым делом он зашел в магазин. Увидев его, все начали тихонько что-то шептать друг другу на ухо. Бабы многозначительно смотрели на него. На душе у него стало совсем гадко. Взяв бутылку «Московской», чувствуя спиной насмешливые взгляды деревенских кумушек, отирающихся целыми днями в магазине в поисках горячих новостей, Афоня вышел из магазина и пошел домой.
Клавдия ушла на ферму, последнее время она больше находилась там, чем дома, старалась меньше общаться с мужем. Это еще больше доконало Афанасия.
Налив полный граненый стакан теплой водки, он с отвращением выпил, занюхал хлебом. Девочки ушли в садик за братишкой. В доме было пусто, опустошенность была и в сердце. Страшная тоска безысходности, боль от несправедливости. Как будто шел, шел и уперся в глухую стену, а дальше ничего.
Афоня зажав голову руками, скрипя зубами, плакал, водка расслабила его, сняв выстраданный долгими ночами и днями гонения, тормоз.
– Всё, обложили, не могу больше, – прошептал он и решительно встал.
Нашел двустволку, но патроны Клавдия спрятала, как она выразилась от греха подальше, зная бойцовский характер мужа.
Афоня подтопил печь, нагрел в маленьком ковшике свинец, налил в формы для картечи, остудив, обкатал заусеницы, делал он это как обычно тщательно. Засыпал в патрон порох, положил картечь и плотно запрессовал газетой, зарядил ружье.
Умывшись по пояс, он машинально обтерся махровым полотенцем, надел свежую сорочку, причесал волосы, в зеркало он смотреть на себя не хотел.
Сел у стола, на минуту задумался, потом, вспомнив, допрос у следователя решительно взял ружье. Привязал на курок бечевку, завязав кольцом. Он десятки раз продумывал этот момент и сейчас машинально следовал этому.
Афоня вышел в сени, разулся, приставив к сердцу дуло ружья, мысленно попросил прощения у детей и большим пальцем правой ноги дернул вниз бечевку и в это же время увидел девочек, которые держали брата за руки заходили на крыльцо. Молния вспыхнула в голове, загорелась сорочка, Афоня не отрывая взгляда от детей, неловко заваливался на бок, Упал, разминая руки, страдание в глазах сменялось болью сожаления, что это произошло на глазах детей. Угасающее сознание выхватило дату смерти, сегодня был его день рождения.

Первое мая пятьдесят девятого года. Играла музыка, у конторы громкоговорители выкрикивали победные лозунги.
В сторону кладбища медленно двигалась с откинутым задним бортом полуторка с гробом Афанасия, за машиной шли соседи и те, кто верил в его чистоту и обостренное чувство справедливости, его мужество, но не слабость. Есть предел человеческих сил и терпения, грань, за которую выходить опасно.
В кузове, на низенькой скамейке, сидела Клавдия с детьми. Марийка, которая уже третий день не произнесла не одного слова, не отрываясь, смотрела на родное и незнакомое лицо отца. Но помнить она его будет другим смеющимся, добрым, подбрасывающим ее вверх. Ощущение полета в этот сложный и жесткий мир дали ей руки отца.
В ограде на привязи громко, по-волчьи выл матерый, умный одинокий без хозяина пес Бобка. Вскоре ушел в тайгу кот Барсик, как сказала бабушка помирать.