Эссе
Как бы долго я не был дома, откуда бы ни возвращался, подъезжая к родной стороне, ловлю себя на мысли, что здесь все ближе, сердце бьется стремительней, ощущается прилив сил. Здесь и березки стройнее, и речки голубее, солнце ласковей, а разговор душевнее, проникновеннее. Даже то, что не кажется лучше, чем в другом месте, все равно дороже, потому что скромнее, проще, незатейливей.
Лето выдалось жаркое. Днем за тридцать, и так каждый день в течение полутора месяцев, а с неба ни слезинки. Листья в саду пожухли, свернувшись в трубочки.
К вечеру я выходил из дома, брал удочки - и на речку, где меня каждый раз приветливо – сдержанно встречал камыш, в приглушенном говорке которого слышалось: «Садись, не помешаешь – ш». Я плевал на червя и часами смотрел на неподвижный поплавок. Однако это меня не раздражало. Я так же долго и зачарованно мог смотреть и на огонь. Вода и огонь – эти стихии были фоном для моего воображения, которое уносило меня далеко – далеко, в другой мир.
Неожиданно спиной почувствовал пристальный взгляд. Из – за высоких кустов меня изучали большие серые глаза. Минуты две мы смотрели друг на друга. «Это мое место», - глаза исчезли, и вот передо мной - загорелый мальчуган лет одиннадцати в шортах, неровная бахрома которых закрывала его сбитые колени. Положив самодельные, из орешника, удилища, он протянул мне крепкую ладошку и как – то по - мужски уверенно: «ВиктОр». «Гюго, что ль», - усмехнулся я.
Мы сидели рядом, незаметно на наши плечи вечер набросил прохладные накидки. Дым моей сигареты стелился над водой. Тишина, лишь рыба играет, видно, смеется над нами, да так заразительно, что пускает пузыри. ВиктОр колдует, открывая многочисленные баночки и коробочки. Наконец, достает из одной желтоватую рисинку. «Муравьиное яйцо. Я – то в обществе по охране рыжих муравьев состоял. Всем классом семь муравейников охраняли. У нас в лесу и участок был. Теперь вот здесь отец дом купил, Ба –а - льшой дом. Прошлым летом крышу перебрали, сейчас – полы, к октябрю закончим… Это отец настоял сюда податься. Говорит, мужики мы с тобой, ВиктОр, или нет? А раз мужики, махнем на землю деда твоего. Отец, он все умеет! На механическом заводе работал токарем, завода уж давно нет. Теперь трактор собираем. Отец говорит: «Мы с тобой ВиктОр не арендаторы вовсе, мы с тобой хозяева земли этой!»
Поплавок, уже плохо видно. Я смотрю в эти серьезные и взрослые глаза и не чувствую разницы в возрасте, будто говорю не пареньком, а с его отцом.
Мне нравится это паренек, трезво видящий жизнь, самостоятельно и крепко стоящий на этом раздольном лугу с тихой речкой Хворостань.
- А как же город, ведь здесь - то глушь?
ВиктОр долго не отвечает… Сейчас все в город подались, к комфорту, а земля без ухода осталась. Неприкаянная. А города растут и растут как Москва, например. А городами этими большими управлять нужно, но не умеют. Получается и города человеку в тягость, а на землю вернуться - уже и некуда. Умирают деревни, коркой отчаянья покрывается земля… Не знаю, что повлияло: мой ли разговор с ним на равных или его открытый характер – не знаю! Он неторопливо, вынув удочку и сматывая леску, как – то очень твердо сказал:
- Мне нравится здесь! Здесь все мое. Вы порыбачили и уехали, а я с отцом и Марией здесь надолго – навсегда!
Я засунул банку с червями в кусты, было уже совсем темно. Меня охватило странное чувство сопричастности к какому – то таинству, таинству замечательному, где я тоже главное действующее лицо вместе с этой теплой ночью, грустной речкой, ВиктОром и вообще с этим уголком жизни, где все так просто и хорошо. Мысли мои убегали по извилистой Хворостани, которая катит грусть свою всегда в одном направлении.
Три вечера я сидел на старом месте, но Викто;ра не было. Я слушал тишину, вспоминал детство. ВиктОр появился неожиданно и, как при первой встрече, неторопливо поздоровался. «С отцом «Владимировец» собирали. Теперь мы - на колесах. Отец сам детали точил в совхозной мастерской, там всего два станка и осталось. Все частники растащили. Собрали по винтику, а не верилось! А на мехдворе совхозном - кладбище техники, а пахать не на чем. Теперь я молоко вожу. Мария с телятами, отец в поле, а я – между ними. А клева не будет сегодня, зря сидишь». Я про себя отметил, что мы уже на ты. ВиктОр не спеша раздевается и походкой уставшего человека с брусочком мыла идет к реке. «Завтра приходи пораньше, раков натаскаем».
Я возвращался знакомой тропинкой. За две недели я привык к тишине , к неторопливому ритму деревенской жизни, когда есть время задуматься о нашей городской стремительно – суетливой . Мне даже казалось, что и я, и ВиктОр , и речка Хворостань существуем рядом с этими местами, но в другом измерении. А ведь за этой гонкой мы теряем способность к раздумьям. Мы во всем устроили гонку: как бы успеть на работе, как бы устроить свой быт в наших клетушках, как бы успеть посмотреть все телепередачи, получше одеться , поесть, как бы… В этой гонке мы забываем цвет глаз наших близких, мы забыли запах цветущей вишни, забыли - есть ли ковш у Медведицы.
Гонка наша все стремительнее. На бегу мы стараемся все изменить, улучшить и, подводя на бегу итог содеянному, с горечью отмечаем, что испортили, вытравили, изуродовали… Гонка ради гонки, и проходит она в необычной среде. Это не воздух, не вода и не огонь: это особая среда, среда равнодушия. Может, поэтому наши иногда равнодушные взгляды, преломляясь в этой среде, ни на чем и ни на ком ничего не оставляют, ничего, кроме равнодушия.
Наверное, поэтому нас не трогают беды Земли, мы не замечаем их. А, может, это от того, что на наших лицах маски? Или потому, что наши черты тоже обезображены гримасой? Гримасой равнодушия к своим близким, к Родине, к самим себе?
….Ныряли мы недолго – минут сорок. Сначала я никак не мог решиться ухватить голыми пальцами рачье туловище, все медлил, а когда, наконец, приближал руку сзади, а не сверху, хитрец, сделав резкий финт хвостом, мгновенно менял положение, и у меня уже не хватало воздуха, чтобы искать его. А он был рядом и казался таким крупным.
ВиктОр же почти все время ловил по два рака и с насмешкой советовал мне лучше подсуетится на берегу насчет дровишек, а сам все бросал и бросал на берег одинаково крупные чудовищ, которые, падая в мягкую траву, становились беспомощными, жалкими… Но до чего же вкусны они, а запах костра – лучшая приправа для любого кушанья.
Языки костра сдались в борьбе со светом звезд и теперь, затаив злость, завороженно глядели малиновыми глазами углей в небо, изредка моргая. ВиктОр рассказывал о сестре Марии. Любопытная луна скатилась в дальние елки, затем повисла у нас над головами, прихорошилась в зеркале реки, скользнула по нашему столу, зацепив самого большого рака, и без оглядки понеслась вниз по реке, лихо, повторяя ее изгибы, щедро рассыпая свет на берега. Прошло немного времени, и ее диск с черной точкой еще был виден, потом скрылся за поворотом.
У каждого из нас есть такой заповедный уголок, где свято хранится кусочек лично нашего, где все для каждого из нас было первым, неповторимым, самым дорогим, самым сокровенным, которое с нами всю жизнь. Только у одного этот уголок чуть больше, у другого – меньше. Но он есть у каждого! Именно оттуда всю жизнь мы слышим голоса наших матерей, которые, многократно усиливаясь, переплетаются в единый зов – зов Родины.
Виктор Попов