Ты шел и знал, что ты его убьешь.
Ты был спокоен, ровно сердце билось.
Оружие свое ты достаешь,
Чтоб, наконец, возмездие свершилось…
Ты был уверен в правоте своей.
Ты так давно готов был к этой роли.
Два миллиона жертв сгубил злодей…
Душа сгорала от вселенской боли!
Нет ничего трагичнее, когда,
Оплакивая свой народ, страдаешь.
Все унесет с собой времен река,
Но эту боль вовек не забываешь!
Но эта боль терзает день за днем,
Она по мыслям, словно кошка, бродит!
Семья твоя убита палачом,
И душегуб гуляет на свободе…
Он жил как сибарит, имел почет -
Угодливость Европу затопила.
Она и честь, и совесть продает.
За медный грош преступника простила.
Европа, посмотри на свой позор!
Приют дала тому, кто вне закона.
Кто умирать послал людей в Дер-Зор,
Кто был повинен в смерти миллионов!
Европа, как ты сможешь с этим жить?
Ведь справедливость ты несешь, как знамя.
Армян сгубили… Можно куш делить.
Сожрать все то, что не сожрало пламя!
И обожженная армянская земля
Осиротела, вмиг лишившись сердца.
И храмов древних там руины спят,
И их порочит поступь иноверца!
Европа, не дано тебе понять,
Что, не вмешавшись, разрешила резать,
Насиловать, крушить и изгонять.
Еще и оправдать пыталась мерзость…
И вот когда судили палача,
И он сбежал, всё по Европам прячась,
Весь, якобы, культурный мир молчал,
Его культура ничего не значит!
Палач в особняке живет, как князь.
Он носит шляпу и зовется беем.
Да только шляпой не укроешь грязь,
И тростью не изменишь лиходея.
В Берлине жил он, Талаат-паша,
Нацист турецкий, от суда сбежавший,
Чернела в ком зловонная душа,
Приказ о депортации отдавший.
В Берлине жил, но чувствовал и знал,
Что до седин дожить ему не светит,
Что час расплаты тихо наступал,
Что очень скоро он за все ответит.
Ответит за погубленный народ,
Который словно кость в турецкой глотке.
За адский, за пятнадцатый тот год!
За цепи! За приклады! За колодки!
Ответит за несчастные глаза
Детей голодных, шедших сквозь пустыню.
За матерей, лишившихся ума,
Когда детей отняли, как святыню…
Он это все прекрасно понимал.
Возмездие настигнет, не укрыться.
Когда-то он армян уничтожал.
Теперь готов был року покорится.
На Гарденберг 4 дом его,
И Согомон узнал об этом сразу.
Теперь желает только одного –
Навечно мир избавить от проказы!
Что может быть ужаснее, чем смерть?
Лишь мирных граждан смерть, людей безвинных.
Трясет от горя и земную твердь!
Земля иль небо… В горе все едино!
Ты, Согомон, не мог делить беду,
И слезы у тебя за всех погибших.
Народ распят в пятнадцатом году!
И дУши всей семьи твоей застывшей…
И личная трагедия твоя
Переплелась с трагедией народной.
Кровоточит несчастная земля…
И стало всё пустынным и холодным…
А сколько раз бессильно кулаки
Сжимались так, что становилось больно!
И по лицу от гнева желваки –
С портрета Талаат смотрел довольно…
Еще давно увидел тот портрет:
Нацист самодовольно улыбался.
И ты решил объездить белый свет,
Но отыскать его, где б ни скрывался!
И с той поры ты позабыл покой,
Священным долгом месть отныне станет.
За реки с окровавленной водой,
Куда убийцы трупы все бросали…
Ты видел боль, несчастные глаза
Всех тех, кто после зверства турок выжил.
И на мужском лице опять слеза,
И гнев бессильный снова в спину дышит!
Они убиты – факт не изменить.
Нет милой мамы и уже не будет…
Трясутся руки, боль не усмирить,
Она всю душу забирает, студит!
Нет матерей, отцов, детишек нет.
Огромный пласт народа обезглавлен.
Они армяне и на жизнь запрет!
«Вопрос армянский» навсегда оставлен!
Ты шел и знал, что ты его убьешь.
И месть в глазах за всех детей несчастных!
Ни человеческую жизнь ты отберешь,
А в ад пошлешь чудовище опасное!
В висках стучало только: «Отомстить!».
Уже давно продумал все движенья.
Минуты этой ради стоит жить,
Минуты эти – Господа творенье!
Тебе навстречу демон в шляпе шел.
И сотни душ безвинно убиенных,
Он не отмщенных над собою вел!
Он был доволен жизнью этой бренной!
Прогулкой наслаждаясь, шел палач.
А души всё летали и летали.
Не слышал он загробный, дикий плач!
Нет, не слыхал он, как они рыдали!
Там были женщины, мужчины, дети там…
Они как облако над ним, над головою.
И по прозрачным и нагим телам
Струилась кровь прозрачною рекою.
Он убивал их росчерком пера.
Теперь не сосчитать его деяний…
Знать, геноцид – забавная игра,
Когда он – турок, а они – армяне…
О, Согомон! Лишь ты их видеть мог!
Они смотрели на тебя с тоскою…
Ты был спокоен. Тихо взвел курок.
Казалось, ты ведом самой Судьбою.
Глаза ты поднял, чтоб увидеть взгляд,
Того, кто первым был повинен в Смерти,
В ком гуманизм и жалость крепко спят,
В ком сердце отравили властью черти…
Он сразу понял всё и замер вдруг.
Наверное, он ждал конца такого.
Во взгляде отражался не испуг,
А ужас и смиренье пред судьбою…
Тебя схватили сразу, Согомон.
Какой резон о будущем терзаться?
Ты выпустил всего один патрон,
И ты, не убежав, готов сознаться.
Толпа тебя избила, ты терпел.
Да как же им понять, всем этим лицам,
Что ты не мог, что права не имел
Оставить жить турецкого убийцу?!
Что ты поклялся памятью родных,
Хоть этим отомстить за их мученья!
Что не осталось никого в живых!
Что задушить змею – не преступленье!
Ты в небо посмотрел. ОНИ ушли.
И только дымка легкая летала.
В каком краю они покой нашли?
О том, ты никогда уж не узнаешь.
Они ушли, тебя благодаря, –
Исполнил клятву, данную когда-то.
Там мама среди них была твоя…
Там был народ твой гордый, но распятый…
Тебя судили. Громким был процесс.
Все прогрессивные умы Берлина
Здесь проявили яркий интерес
К суду над необычным армянином.
Свидетели кричали как один
О том, что Талаат - преступник века!
Что внешне импозантный господин
Давно утратил облик человека!
Они всем рассказали о резне,
Которая армян настигла разом.
О мерзкой и расчетливой игре,
И о жестоких варварских указах.
Ты слышал, говорили немцы там.
Произносили речь и обвиняли.
Но не тебя! И гневным их словам
Конца и края не было.
Все встали.
Судья вердикт свой вынес. Зал молчал.
И ты оправдан был без промедленья.
И ты молитвой тихо там шептал:
«Ответил Талаат за преступленье!»
Наш Согомон, ты отомстил за Род.
Который мог расти и развиваться.
И за апрель, который каждый год
Теперь слезами будет нам являться.
Мы видим фото страшные детей,
Худые и безжизненные лица…
Мы представляем ужас этих дней!
И в горле ком, и слезы на ресницах!
Мы документы изучаем те,
И понимаем – нервы на пределе.
Народ распят на жертвенном кресте!
А вот его уже в саван одели…
Ты, Согомон, все видел это сам.
Тебе и представлять не надо было…
И кровь армян взывала к небесам,
И отомстить она тебя просила!
Ты шел и знал, что все же отомстил…