В моей юности было много старых евреев. Каждый из них пытался скроить меня по своему образцу.
Старые евреи – люди безаппеляционные. С годами они накапливают в себе апломб, который называют более мягким словом – самоуважение.
Чем меня покорил Григорий Александрович Этингоф, так это своей терпимостью и толерантностью. Он никогда не навязывал своего мнения, был мягок в обращении, даже ласков. У этого старого еврея был на удивление лёгкий характер.
Между нами было почти пятьдесят лет разницы, которую я совершенно не ощущал. Григорий Александрович был по сути большой ребёнок – иногда наивный, иногда капризный, но сквозь флёр капризного тумана прорывались в нём такие прозрения и такие точные оценки, что я только рот раскрывал от удивления.
Никто не имел ни малейшего понятия, где и как жил этот человек до приезда в Ленинабад.И он не торопился удовлетворить людское любопытство.
Я и до сих пор не имею ни малейшего представления, какие события происходили в его молодости и почему он – явно столичная штучка – очутился у чёрта на куличках, на задворках империи.
Но было ясно , что его жизненные кредо взошли на хорошем фундаменте.
Григорий Александрович был прекрасно образован, подкован во многих областях науки и культуры,легко переходил с русского языка на французский, которого никто в нашем ближайшем окружении не знал. Читал он исключительно французские газеты, они вызывали в нём гораздо больше доверия, чем советские, даже если это была тамошняя коммунистическая пресса.
Кроме того, он был большой меломан и обладал абсолютным музыкальным слухом.
На протяжении многих лет мы шли по жизни рядом.
Появился Григорий Александрович в нашем доме, когда я был ещё школьником. Мне доставляло удовольствие слушать его весёлый говорок, похожий на щебетание птички. Он уединялся где-нибудь с моим дедом, и беседы их вдруг принимали не просто легкомысленный, а даже фривольный характер. Оба были страстными поклонниками женского пола и любителями женских прелестей. Заметив моё внимание, они переходили на идиш. Но я напрягался и порой улавливал суть разговоров. Этот лёгкий трёп меня очень волновал. У деда была любимая присказка:
- Сначала он захотел, она не захотела. Потом она захотела, он не захотел. А когда они оба захотели, то уже утро настало.
Меня эта присказка страшно смущала.
- Ну и что? – спрашивал я.
Дед краснел и начинал лепетать что-то несуразное.
Григорий Александрович однажды вмешался.
- Не стоит, Израиль Ильич, - сказал он, обращаясь к деду, - воспитывать в Рафе ханжество с малых лет. Он должен совершенно ясно представлять, что происходит между мужчиной и женщиной в интимной обстановке. Он мальчик думающий и всё правильно для себя определит.
Так же легко и просто, как о щекотливых вопросах интимной жизни, рассуждал Григорий Александрович о лицемерии властей. Его пытались остановить.
- Ваш язык принесёт вам кучу неприятностей, - говорила ему бабушка Поля.
- Вся наша жизнь – сплошная неприятность, - отвечал Григорий Александрович, - но не надо придавать ей большого значения.
К Этингофу в нашем доме относились по-разному. В частности, отец терпеть его не мог.
- Пустой человек, - говорил он бывало, - и чего ходит, и чего умничает.
- С ним интересно, - возражала мама.
- Попадёте когда-нибудь с этим интересом в неприятную переделку, - возражал отец.
Но ничего не происходило. Ни в одной из бдительных служб Григорием Александровичем не интересовались, нигде за ним пристально не следили. Видно, убаюкивала его внешняя безобидность.
Я потерял Григория Александровича из вида на долгие годы - на время учёбы в университете и почти десятилетних скитаний.
Но вот пришлось вернуться в Ленинабад.
Мы столкнулись в первый же день моего приезда на одной из центральных городских улиц. Увидев Григория Александровича, я остолбенел, поскольку совершенно забыл о его существовании, вернее, он жил в моём детстве и никак, по моим представлениям, не мог существовать в другом времени.
- Сколько же ему лет? – мысленно прикинул я. - Наверно, больше восьмидесяти. А ведь не скажешь! Этакий бодрячок! Вечный Жид, да и только!
Угадав, о чём я думаю, Григорий Александрович сказал:
- Евреи должны долго жить назло всем врагам.
Я хотел попрощаться, но старый знакомый нашей семьи, очевидно, не желал этого.
- Где работаешь? – спросил он.
- Нигде, - признался я.
- Что так?
Я криво усмехнулся:
- Обстоятельства…
Григорий Александрович внимательно посмотрел мне в глаза и сказал:
- Пойдём ко мне, посплетничаем.
- Неудобно, - замялся я.
- Да почему неудобно? Я один живу. От одной жены ушёл, другой ещё не обзавёлся.
Мы поднялись в его каморку на третьем этаже. Квартира была холостяцкой- неуютной, неприбранной.
- Брось! – сказал Этингоф, видя, что я с неодобрением изучаю его быт. – Не отвлекайся на мелочи, рассказывай.
Я коротко рассказал о своих скитаниях.
- Будешь работать! - уверенно произнёс Григорий Александрович, когда я закончил. - В газету пойдёшь?
- Да не возьмут меня!
- Помогу,- пообещал этот лёгкий человек, для которого, казалось бы, не существовало сложных жизненных проблем, - я в фаворе у местного начальства, пользуюсь авторитетом, как внештатный корреспондент всех печатных изданий, а также радио и телевидения. Завтра же схожу к редактору городской газеты. Считай, что тебя уже приняли.
Я не поверил его словам, решил, что это ни к чему не обязывающий трёп. Оказалось, зря не поверил. Через несколько дней я уже был зачислен в штат редакции. Как удалось Этингофу обойти все запреты и препоны, до сих пор не пойму.
С тех пор я стал считать его, фигурально выражаясь, своим крёстным отцом.
Григорий Александрович тоже привязался ко мне. Наши отношения перешли в иную фазу, стали дружбой двух людей, равных, если не по возрасту, то по общественному положению. Он часто, почти ежедневно, стал приходить ко мне в гости, привязался к моим дочерям, приносил им подарки.
Мы играли с ним в шахматы. Включали инструментальную музыку – фортепиано или скрипку, - Григорий Александрович не любил вокала, - и азартно переставляли фигуры на шахматной доске.
Старый еврей травил анекдоты. Он почти не признавал бесед на серьёзные темы. Если я включал телевизор, чтобы послушать новости, он морщился:
- Выключи эту трепотню!
Он не верил ни единому слову из официальных сообщений.
- На самом деле дела обстоят так, - говорил он и выдавал свою версию, в которой всегда сквозила крамола.
Через некоторое время Григорий Александрович женился и стал приходить вдвоём с женой. Шахматные посиделки переросли в застолья. Пили вино, коньяк, читали стихи. Григорий Александрович опрокидывал рюмку за рюмкой. Годы не охладили его порывов.
Я удивлялся. Мне казалось, что этот человек не подвластен ни болезням, ни самой смерти.
Однажды он поехал с женой к Чёрному морю. На обратном пути, который пролегал через Москву, купил себе в ЦУМе новый элегантный костюм.
- Зачем? – подумал я. – Он что, собирается жить вечно?
Этингоф, как всегда, прочитал мои мысли.
- Думать о конце, - сказал он, - последнее дело. Живи так, будто ты бессмертен.
К сожалению, бессмертных людей не бывает.
Помню последние дни уже почти девяностолетнего Григория Александровича.
Я приходил к нему в больницу. Впервые тогда я увидел его совершенно серьёзным. Он понимал, что смерть на пороге, и утратил привычную весёлость. Глаза смотрели жалобно, почти умоляюще.
Я ничем не мог ему помочь. Выходил за ворота больницы и не мог сдержать слёз.
Р.Маргулис