Упало отсветом к ногам,
покрасил небо медный луч,
наверх, посетовал богам
пришёл, похоже, летний путч.
Чернильный росчерк был взбешён,
владеют им таким безумцы,
как месивом закатным предрешён,
таких же, впрочем, революций.
Вспороло брюхо небу ярость,
растёкся свод от багровищ,
а от жары мир ощутил всю вялость –
зажжённых зарев-костровищ.
Бросало в жар от сковородки –
на газе огненный прибор,
неутешительные сводки:
вновь пекло, солнечный террор.
И вечер стал изгоем с платой,
сшивая раны у зарниц,
а облака с зардевшей ватой,
бинтованы под пенье птиц.
Как уж, вертелся на постели,
мой сон удрал, куда-то прочь,
наверно к морю, в Коктыбели,
где бризом лечатся всю ночь.
А этот свет такой эстрадный,
вдали от денниц гром в набат,
а я всё ждал, когда появится прохладный,
ночной со звёздами квадрат.
Как путник ждал глотка в пустыне,
надежда с ливнем пролилась,
едва подсохло, вновь унынье,
на милость победителю сдалась.
Фотограф шлёпал фотоснимки,
окрестным жителям, для местных же газет,
а уходя, забылся по-старинке,
он выключить в лаборатории свой свет.
Дошёл до нас генезисом в аул,
от улиц красных фонарей,
чуть легче стало, я уснул,
не видел, жаль, купания коней.