В четырнадцать моих маман решила
Отправиться на остров Сахалин.
Не знаю, что там было в роли шила,
Которым колют наших ниже спин, -
Вербовка ли, партийная ли воля,
Нужда ли, материнская ли доля, -
Пойди узнай, когда давно сгорело
Её лейкозом сгубленное тело
В одном из крематориев столицы
За тридевять земель от сыновей...
Ну, словом, мне пришлось переселиться
На целый годик к тетушке своей,
А брат Володька как попал в больницу,
Так и остался мыкать горе в ней.
И мыкал он его, в корсете лёжа,
В корсете жестком - от туберкулёза,
С гниющим позвоночником, на годы
Лишился он мальчишеской свободы.
А я - в деревне, мать - на Сахалине
И в письмах лишь справляется о сыне.
А сыну - пять, и детские ручонки
Прозрачны и тонки, как перепонки.
... Прости, читатель, но опять я плачу -
Здоровый, словно племенной бугай.
Переживу любую неудачу,
Хоть ранней смертью мир меня пугай -
Готов на всё, но вот в разлуке с братом
Себе я часто вижусь виноватым...
Я двигался, смеялся, липнул к Лодьке.
Не думая, не помня о Володьке.
А вдруг Бог есть, и что скажу ему я,
Когда он спросит скорбно у меня...
Да, скорбно, и совсем не негодуя:
"Поэт, где брат твой, первая родня?"
Скажу ему: " В детдоме на Алтае
Живет мой брат четырнадцати лет.
ОН у меня - "кровиночка родная",
Роднее никого на свете нет,
И носит он, по-прежнему страдая,
Хоть облегченный, но тугой корсет...
И на Тебя, Всевышний, уповаю,
Что в муках этих выдастся просвет!"
... Но, видимо, я не имею права
На милость Провиденья уповать:
Пожалуй, богохульною забавой
Признают ТАМ всё, что вношу в тетрадь...
Но даже если это всё от Беса,
То наши с ним едины интересы:
К небесному мы все обычно глухи,
Поэтому продолжу в том же духе...
Итак, опять я оказался с Лоди.
Учился в сельской школе целый год.
Вот здесь бы развернуться «на свободе».
Но Бог свободы вечно не даёт.
Вновь вместе спали. Дядя нам полати
Для этой цели у печи воздвиг.
Никто в пределы этой благодати
За весь тот срок ни разу не проник.
Я упирался, благо было шило
Уже упруго. Некую длину
Имело. И она благоволила,
Особенно в последнюю весну.
Всё позволялось. О последнем шаге
Я каждый день мечтал. И всё не мог
Набраться, наконец, такой отваги –
Переступить податливый порог.
В конце концов презренья удостоен
За эту трусость ею был не раз.
Я понимал её, аника-воин,
Но и боялся: крикнет... Этот класс
Не завершил мое образованье.
К тому ж меня терзал нередко стыд:
Вдруг в нашей школе некое созданье
Узнает, с кем отличник этот спит!
Днём трепетал. А ночью снова то же –
Разведка недр, голодная тоска.
С рассветом летним покидал я ложе,
Боясь соседей, девственным пока….
Прособирался! Так и дело стало:
Уехал летом тем на Сахалин…
Забылась Лоди. Море обласкало
И развлекло мой полубратский сплин.