О, женщины, как часто ваши игры
Становятся садистским ремеслом!
Под ногти загоняете нам иглы
И мило улыбаетесь потом.
А уж когда вы своего достигли,
И воздыхатель ловит воздух ртом,
Вы, не бросая ваши «фигли-мигли»,
Мужчину объявляете «скотом»…
А юной жертве вашего коварства
Попить рекомендуете лекарство –
Какие-нибудь капли или бром.
… Но всё равно не осужу Тамару,
Не напишу запальчиво о ней,
Какого б мне ни «задавала жару»,
Я не хочу стать сердцем холодней
И говорить о ней суровым тоном –
Хочу остаться век в неё влюблённым.
… Бежали дни и трудно шла учёба,
Ведь этот бывший «первый ученик»,
Как оказалось, был «не первой пробы»,
Хотя в деревне первым быть привык.
По химии пошли сплошные двойки,
А по литературе – трояки,
И мальчики – ещё московской «кройки» -
Меня теснили здесь в «середняки».
Мать вызывали в школу из-за сына,
И дома учинялся мне скандал.
Она ругалась: «Лодырь ты! Дубина!
И что ты столько двоек нахватал?!»
Но я молчал упорно, ей на зло,
И наше отчуждение росло.
… Ох, мама, мама, как мне не хватало
Не ласки – материнской доброты.
Со мной бывала грустной и усталой,
С подругами бывала милой ты.
Ну, что ж, я тоже не был милым сыном,
Не поражал способностями мать,
И нрав мой кротким или "голубиным"
Никто бы не осмелился назвать…
...А хочешь, мама , расскажу тебе я,
Как часто я на Острове рыдал,
Когда тебя укрыли потеплее
И повезли с сиделкой на вокзал.
И как потом я ехал за тобою –
Нас к Южно-Сахалинску мчал Сергей
И говорил мне: «Приготовься к бою!
Ведь ты солдат, так выгляди бодрей!
Мать повезли в Москву, а там такие
Ученые врачи – профессора!
И там больницы, лучшие в России,
И прямо врач там каждая сестра!
Сейчас февраль, но, погоди, к апрелю
Она уже обратно полетит».
А я с надеждой думал: «Неужели?»,
Ведь у тебя был просто жуткий вид.
И как потом с тобой случилось что-то:
Тебя в аэропорт перевезли,
Когда уже колёса самолёта
Оторвались порядком от земли.
И как потом он сделал круг над нами
И снова сел, чтоб взять тебя с собой.
«Крепись, солдат!» - сказал Сергей при маме…
Но «проиграл я этот первый бой»
И разрыдался, провожая взглядом
Того дракона, что тебя сглотил.
А тётя говорила: «Ну, не надо!»,
Но мне опять недоставало сил.
Как проходили горькие недели –
Почти не поднимал я головы ...
И как потом, двадцатого апреля,
Читал я телеграмму из Москвы.
Ты сообщала в этой телеграмме:
«Держись, сынок! Жизнь мамы спасена…»
И я увидел новыми глазами,
Что на дворе давно стоит весна,
Галдят скворцы, ручьи уже сбежали,
Чтоб частью моря ненадолго стать,
А солнце вновь расцвечивает дали
И в воздухе струится благодать.
И снова рядом нежная Тамара –
Похорошела, прямо расцвела!
Когда еще такая будет старой?! –
Стройна, смугла, упруга и кругла!
Она придет ко мне на именины -
Через неделю. Будем мы вдвоём,
Начнем свой флирт, как будто бы невинный, -
На этот раз куда-нибудь придём.
Вот – именины, вот я рвусь из школы.
И вдруг – ура! – к директору зовут.
И, мама, я спешу, такой весёлый,
Считая, что меня поздравят тут.
И захожу с улыбкой. Директриса,
А с нею завуч, на меня глядят,
Как будто им охота за кулисы –
Такой у них обеих странный взгляд.
«Садись, мой мальчик», - говорит директор.
Ого, «мой мальчик!» будет поздравлять!
Случалось это в школе – правда, редко,
Но вот случится, видимо, опять.
«Ты знаешь, мальчик, чем болела мама?
Ты думал, каковы её дела?»
«Да, - отвечал я быстро, - телеграмма
Была нам от двадцатого числа».
… «Так вот, должна сказать тебе я прямо…
И помолчала… Мама умерла»
«Но как же! – повторил опять упрямо, -
Ведь телеграмма от нее была!»
«Была же телеграмма!»… И заплакал.
Опять я, мама, был плохой солдат.
И светлый мир вдруг стал цепной собакой
И, видно, растерзать меня был рад.
Меня с уроков тут же отпустили,
И старый друг повёл меня домой.
Я не смотрел ни на автомобили,
Ни на людей. … Но, может быть, самой
Тебе всё это тут же показали,
Хоть я боюсь, что явно перегул,
И ты просила в этом «кинозале»,
Чтоб показали прежде Барнаул…
.. Я пролежал пластом свой день рожденья –
Отпраздновал свои шестнадцать лет,
Когда тебя готовили к сожженью
И к переходу в этот «высший свет».
Кузина Софья срочно полетела,
Войдя в долги, в неближнюю Москву…
А я твоё не видел, мама, тело
И светло-горькой памятью живу:
Красавицей, такой лучисто-белой,
Ты видишься во сне и наяву…
И восемь лет ничуть не замутнили
Твой светлый лик, не сгладили углы
Моей тоски… Но вот теперь я в силе
Тая себя, страдать «из-под полы».
Теперь я, мама, вправду стал солдатом,
И мной гордиться мог бы наш Сергей.
Во мне теперь прицелен каждый атом
И цепок я, как пара якорей.
Прощай пока: дела-делов-делами!
Загружен я теперь, как самосвал.
Вот забежал на пару строчек маме,
Раскрыл себя – и снова заковал!