Ветер… ветер…
на улице пусто.
За дымкой промозглой чуть тлеет фонарь.
Ветер… суставы промерзли до хруста,
где-то костры жгут, в воздухе гарь.
Ветер, ветер!
Не дав отвернуться,
Наотмашь в лицо бьет и треплет подол.
Вот луна, словно желтое блюдце.
Голод — а чей-то ломится стол!
Серых всадников топот конский,
будто шпили, торчат штыки.
Смотрит Васильевский сквозь обноски
в темно-безумный омут реки.
Ветер кружит
в пролете меж линий,
из дома цыганского рык медведей.
Вечер… по улицам зябнет иней,
шастают крысы в обличье людей.
Ветер! Ветер —
сильнее, чем прежде
скрип, лязг фонаря, точно грохот оков,
не оставляя ни капли надежде.
Где ты? На помощь приди, Крысолов!
Путь преграждает и душит ветер;
с ним крысы и тени шинельных спин.
Весь Петроград нанизан на вертел,
и в круговерти стою один.
Табор спит в недостроенном доме,
в ночи недоступный для крыс и штыков.
Страха уж нет во мне — я спокоен:
где-то близко совсем Крысолов.
В дверь звоню — во сне, наяву ли —
Вой ветра, как дух, посетивший погост…
Вот крысолов, седой и сутулый,
черную крысу выносит за хвост.
«Ветер… Ветер
на всем белом свете…»
«Освободитель… гавайский ром…» —
Кошкой свернувшись на ветхом пледе,
слышу, как ночь не спит за окном.