Всякой живой душе своё приютище дай, молю Тя, Господи!
Автор
Ежели по-быстрому сообщить его жизнь - детства не помнил, давно дело было,
зрелые годы пролетели гусиной стаей в один момент, а как семья, в которой он служил
домовым - распалась, пошли тягучие да длинные, каждый год - как сто вёрст.
Про вёрсты-то дедушка говорил, пока мог, всё-то ему печально было, что
поговорить-то не с кем, все в одночасье сковырнулись кто куда, потому и вёл длинные
и одинокие беседы с домовым, пока тот сидел тихонечко за печкой, да слушал,
слушал...
Но как длинно не делались годы, однажды и дед занемог - замолчал, да и скончался
в одночасье, застыл на лежанке холодным трупиком - не дать, не взять - корявое
полено.
Домовой печечку дотопил, и пригорюнившись, сел ждать.
Долго.
Никто за дедом не пришел, только однажды злой ночкой - озорники городские
подпалили заброшенную избу, враз заполыхавшую. И дома не стало вместе с хозяином.
С этого дня пошел другой отсчет.
Думал ли он, что станет сиротинушкой бездомной на старости лет? Никогда, в самых
страшных мыслях такого не было. А, вишь, стало...
Как в город попал, каким путем - поди вспомни. Вроде как на колымаге
громыхающей притулился на часочек покемарить, да пригрелся, давно тепла такого
славного не было, как и заснул. А в себя пришел - батюшки светы!
Где что - кто бы объяснил.
Дома огромные, люди бегущие...Да везде эти громыхалки пукающие, а воздуха и
вовсе не видать! Ни чистоты, ни свежести. Деревья пыльные, грязные, ни силы от
них, ни радости. Одна пакость кругом, но деваться некуда - как вылез из колымаги
той, на которой приехал, оглянуться не успел, как ее уже и нету.
Запечалился, загорюнился...Что тут поделаешь...
Хотел было в дом какой войти, так - закрыты дома на железные двери, да не на одну.
Как попадешь-то?..
Пришлось вспоминать навыки старинные - как оборачиваться-то, чтоб не замечали,
не обижали-то. Злых да глупых, как и в старину, осталось поровну...
То ветром обернется, то собакой брошенной, то тенью ляжет в углу, никто и не
цепляется. То дедушкой, как вспомнит того, что с избою отгорел - не дать, ни взять -
старичок в тулупе с треухом. Только глазки - того - красненькие.
К мобилям-то он с неохотою подходил, боялся, сядешь - так опять невесть куда увезут, а ему вроде уже и здесь неплохо...
Однажды только - замерз, несмотря на свою неплотскую сущность, так сам и полез в
тепло урчащее, среди ног юркнул, в уголочек забился, да и свернулся под ногами-то...
Не поймешь - собака или какой другой зверь...лежит, хлеба не просит, пасть не
раскрывает...
И началось его туда-сюда езжание...День и ночь среди людей катается туда-сюда,
вроде и не замеченный. На ночь как водила уйдет, так и привалится на нагретое за
день место, завернется в чужую теплую курточку, и ну картины свои смотреть,
вспоминать, как раньше хорошо бывало-то.
Неплохо, вроде бы...
Только чего-то не хватает.
До-о-ма-а-а-а...
Ничем тот вечер и не отличался от остальных - те же ноги, те же люди...
И он - тот же пёс в уголке, чей-то, не разберешь - чей.
А тут...
Ноги рядом встали, судя по юбке - бабские. Бабские, так бабские, лапки под себя
подобрал, чтобы не встала ненароком, а она встала рядом и смотрит. Чего смотрит?!
Собака - я!
- Это чей, - говорит. - Пёсик?
И пошло-поехало, кто ее просил-то? Все как разбодяжились, не мой, не моя...
А бабочка та послушала, послушала, вздохнула сердобольно, в сумочку свою полезла,
хлебушек вытащила...
- У меня нет ничего больше, пёсик... Хочешь?
Говорят, что нечистая сила плакать не умеет. Враки...Теплом-то как запахло, родиной!
Матушка моя...Домовушечка...
А та, словно мысли прочитала:
- Пойдешь ко мне жить? В дом?
И началась тут другая его жизнь, собачья, да ладная.
Может, собакой не так уж и плохо быть, когда есть и дом, и добрые руки...