Эту странную рукопись я нашел
среди бумаг, принесённых для сожжения
в кочегарку монастыря, где я некоторое
время был послушником. Публикую в надежде,
что автор откликнется, даже если он носит
теперь другое имя.
Окрестность в которой остаться не прочь,
малейшей травинкой пьёт звёздную ночь,
и космос бездонным лежит океаном…
В тайге наугад я по тропам бреду глухоманным,
иду невесомо над рыжим начёсом болот,
где в тине под кочками свора кикимор живёт, -
в родную деревню…
Бледнеет каймой небосклон,
а сердца удары в груди ещё гулки.
Колодец и трактора остов в кривом переулке…
Но чёрным цветком закрывается сон,
и явь очевидна: вот стадо мычащих пеструх
погнал по туману, стреляя кнутом белобрысый пастух.
В рассветное небо щербатые вгрызлись заборы…
а ставни усадеб как сонные веки и будет просторы
взлетевший на прясло петух.
-----------
Я у Иванихи легко поселился в избе на отшибе -
по этому полу когда-то я шлёпал под стол,
на этот же стол я к пузатой картошке и рыбе
добавил конфет шоколадных – и трюк мой прошёл.
Хозяйку ещё уболтал, мысли путая нить,
чтоб денег взяла: басней кенара не прокормить.
Недаром, как дал стрекача из больницы,
я городе к рынку баулы таскал,
двуногим ослом прозябая,
торгуясь с узбеком, шугаясь милиции,
смешной сколотил капитал…
О солнце – монета скупая!
Я скромно купил в секонд-хенде
одежду покойного денди,
Но в городе жить в постоянной тревоге,
что могут поймать и упечь
опять в гуманоидный ужас,
мучительно было…
По тряской дороге
в попутный машинах, надеясь на речь,
убогими шутками тужась,
забрался я в это селение лесное,
как в измеренье иное.
-----------
Моя комнатушка с окном на заречный простор.
Железная койка. Белёные стены. В углу этажерка.
По полу раскинулась старая радуга половика.
Какая-то девушка входит во двор.
Оглядывается. Это что за проверка?
Я вышел из дома и ей поклонился слегка.
«А бабушка где?» - бойко в платьице летнем созданье
спросило меня. Я ответил: «Ушла на свиданье».
Она улыбнулась. Улыбка как лучик светла
стрелой античного бога мне в сердце вошла.
Все ждал я чего-то, и вот харвест ожиданья:
явилось видение из подсознанья.
Она приходила из призрачной тишины,
в кошмарные ночи,являя надежду и жалость,
я видел глаза её – два озерца в камышах –
и волосы, словно лучи завитые луны.
В душе неземная какая-то нежность осталась…
Я с девушкой этой встречался во снах.
И этим же вечером звёздным под ёлкой мы на берегу
кормили с ней мошек и шишки бросали в реку.
А может быть правильней - в реку…
Прильнул человек к человеку.
----------
Неделя… другая… Хожу на рыбалку, жую черемшу,
солёную в банке с камнями, - клыки обломаешь,
в рот ложку засунув, особенно если не знаешь.
Парным опиваюсь с утра молоком, не грешу
спиртным и куреньем: совсем искушения нет,
как, скажем в компании бар посетившей.
Здесь в раме окна сочный солнечный свет.
Берёзы, луга… вековое затишье.
А впрочем, какая компания? Адские годы,
ползущие медленнее червяков, в заключении
с тюремным режимом в палате на шесть человек.
Извилины мозга пытаясь расправить, свободы
лишив, точно воздуха, - это лечение
людей превращает в калек!
Там бьют санитары резиновым шлангом по спинам,
там ложки и миски бренчат алюминиево гнусно;
там корчится Авель на койке под аминозином
и солнце в решетку окна упирается грустно.
Там врач-психиатр – я видел своими глазами –
на черепе голом, как спелая репа,
под серым, крысиного цвета, тупым колпаком
скрывает рога…
Там, обнявшись с тенями,
сам тенью немой я болтался нелепо
и был стопроцентным для всех дураком.
Я муки терпел там за то, что ни мало ни много
душой обладаю нетленной -
среди зомбаков одинокой,
и звезды считаю Вселенной
сквозь те, что навек окровавили башни Кремля, -
за русское бля!
Побег удался идеально: ключи от замка
оконной решетки, квадратившей небо,
я выкрал... и воля мне в грудь!
Плывите, плывите мои облака;
за вами, как птице, и мне бы
весь мир обогнуть!
Однако занятие есть у меня
в живой сердцевине растущего дня:
в избе, что стоит на земле
и радуется этой доли удельной,
открытая книга лежит на столе
и ветер, её охватив переплёт
внезапно так, с шелестом перевернёт
страницу, читая со мной параллельно.
Но пальцем страницу я попридержу:
Каренина морфий опять принимала.
Гляжу как слуга на свою госпожу -
неужто ей мало?
Там Анна Каренина в женском была отделении.
"Верните мне сына!" - кричала она,
подрубленным деревом падала на колени -
в больничной палате в линялом халате...
рассудок её расщепляла вина.
Поведал сиделец мне старый:
с ней спят санитары.
-----------------
Сегодня ходил на кедровый голец и смотрел со скалы
на белое облако в синем глубоком пространстве -
вот где перспектива!
Небритость эйнштейнской скулы
возникла из облака - кудри оттенка золы.
Всё это напомнило мне относительность странствий
по белому свету: кто едет в шикарном авто,
а кто на вокзале лежит под вонючим пальто.
И сам я насквозь проходил города, пустыри,
и стены кирпичные, и зеркала, и любимые очи,
летел выше ветра на розовых крыльях зари,
и падал в бездонные звёздные ночи,
и трясся в вагоне и просто пешком,
сбивая свои на колдобинах ноги,
тащился куда-то по пыльной дороге
в соломенной шляпе с кривым посошком.
Но сердце моё не озлоблено. Вера светла,
как облако в небе, хотя не имею угла,
где можно спокойно чело приклонить,
и всё что угодно легко говорить.
Но русская есть ведь изба на земле!
И комната, где, как всегда, на столе
открытая книга - в ней многое странно.
И ветер, её охватив переплёт,
внезапно так, с шелестом перевернёт
страницу, читая её неустанно.
А я возверну ту страницу,помедлю:
Ставрогине суёт свою голову в петлю, -
кто вышибет стул из под ног? Или нет -
к подробностям не прикоснулся сюжет,
где судорогой барские мышцы свело...
а как же меня-то сюда занесло?
Его откачаю, плесну ему в морду из кружки:
он верный сиделец психушки.
-----------------
Да, комнатка эта… не келья, короче…
как мне надоела железная эта кровать!
Сегодня отправлюсь я на сеновал ночевать,
скажу Иванихе мол душно и прочее.
А главное – проще мне видеться с ней,
являющейся уже не во сне,
где в зеркале омута ель отразилась.
И трепетных встреч наших тайна,
как счастье, необычайна,
как высшая милость.
Июльский закат. Золотые кровавые дали.
Под ветром высокие кроны осин задрожали,
мутнели, темнели и вот уже как антрацит…
и что мне так душу щемит?
Я здесь в безмятежном пространстве лесов и полей
иду без тропы наугад – в роднике отражаться,
смотреть как ползут муравьи по коряге и думать о ней,
о девушке славной – и тихо себе улыбаться.
Я буду сейчас рисовать дорогую картину:
щеки смуглокожий овал и дрожанье ресниц,
и губы, раскрытые розовыми лепестками.
Я в омут речной камнем прошлое кину
и вслушаюсь в пение птиц,
под меркнущими облаками.
Мы в спящем лесу на качелях качались вовсю:
летели то к травам, то к лунной метели.
И на берегу обнимались, доверясь судьбе,
упругое тело её прижимал я к себе,
и было мне этого мало…
Глаза закрывал я и падал в душистую чудо волос.
«А может быть, это любовь?» - бился в сердце вопрос,
и голосом ветра вселенная нам отвечала.
---------------------------
Берёзовый ветер в открытое входит окно,
как призрак, с которым давно уже я заодно,
и снег занавесок отряхивает от плечей…
Я гость на земле, как ветер, я всех и ничей.
В избе распиваем чаи с Иванихой,
витает по горнице мухой её говорок,
жужжит недовольство и жалит намёк:
«К нам тоже от города, слышь, докатилося лихо,
леса-то пожгли, продают под шумок.
Крестьянствовать поотучились и пьют мужики –
гляди-ка, с утра вертят за самогонкой круги…
Кто чем промышляет теперича… А у соседки
вообще подвизался в Чечню. Вот ведь, паря, хорош –
убьют басурмане, и будут сиротами детки,
поди растолкуй: что, за деньги отца им найдёшь?»
«Война», - говорю. Но давно туговата на ухо
горбатая в серой хламиде старуха,
не слышит меня, прядь седая ложиться на лоб.
А в тёмных сенях под рогожиной - гроб
из досок сосновых - сколочен как надо –
скучает по ней. И мерцает пред Спасом лампада.
Утешит старуху одно лишь согласье, что мир
весь выцвел, разлезся и поизносился до дыр.
И свету конец… Я молчу, вжавши голову в плечи:
мне дороги с внучкой её сокровенные встречи…
Во мраке волшебном сидели мы на сеновале,
о чём-то шептались и губы губами искали,
и волосы пахли её резедою и мятой.
На жаркие щёки ложилась ночная прохлада,
и звук поцелуйный даря тишине,
мы ветра в цветах становились нежней.
-------------
Мне вспомнился город.Трамвая звоночки и шум
тарелкомобилей по мутным каналам асфальта.
Зеркальные стены кафе и "два раза по сто".
Датчанин в панаме и шортах - смурной толстосум,
меняющие евро на наши - валютное сальто.
Дворцы проколовшие синь каменной высотой.
И мальчик чумазый под стенами рынка в пыли
всё тянет ручонку... И пестрые толпы народа.
И в скверах и парках деревьев случайный покой.
Плывут во великой свинцовой реке корабли.
Чужая квартира. Бутылки. Хрип водопровода.
И виден с балкона хрущёвский квартал с его знойной тоской.
И трель телефона. И бьющие в ухо недружно
слова, подбирает их некто гугнивый как чёрт:
"Вчера он скончался... мы вам соболезнуем... нужно...
нашли его дома, лежал на полу распростёрт...
Да крови большая потеря..."
Вот в это мгновенье
со мной и случилось умопомраченье.
"Он был как отец мне!" - Гортань разорвало от крика...
а дальше разборки, суды, коридоры больниц
и годы кошмара...
Я падаю в верх или вниз,
из память и явь: комнатушка, раскрытая книга,
и ветер, её охватив переплёт,
внезапно так, с шелестом, перевернёт
страницу, читая со мной параллельно.
Но здесь не эвклидовый правит закон,
поэтому взгляды в тиши запредельной
вдруг пересеклись в этом чтенье: знаком
нам Гамлет давненько. Кричит:"Я клянусь:
кто мне помешает, тот сам станет тенью!
Все прочь!.." О какая безумная грусть!
И необратимо дорога мостится к паденью:
такое гуманнейшее существо -
орудие мести, - оплачем его!
Нет, милую я не отправлю вовек в монастырь!
И до помешательства не доведу! Омрачиться
я ей не позволю, пока мой огонь не остыл,
не дам ей офельевской горькой судьбы причастится...
Но может быть, зря зарекания
того, кто изведал страданья?
-----------------
Не лучше ли время в кольцо заключить неизменное,
зажать свою жизнь голубой незабудкой в горсти,
и с девушкой в сумраке леса по тропке идти,
и в ушко её прошептать откровенно
заветное слово...
Луна, нам пути освети!
И слиться с друг другом,
и даже во сне обниматься.
А утром, проснувшись, хлебнуть заревого туманца -
нежнейшей прохлады.
Вот счастье ни много не мало:
увидеть любимую с ясным лицом
в духмяной глуши сеновала
и чуть приоткрыть с неё тайных ночей покрывало,
чтоб на обнажённой груди розоватой
с пленяющим взгляд земляничным соском,
постичь откровенье, что в кожу травинками вмято...
короче остаться здесь жить, да и дело с концом!
Но если б на всё наша воля земная была,
сошли б мы с ума, а Земля бы с орбиты сошла.
------------
Лесная деревня, которую в сердце беру,
под палевым облаком видится мне поутру.