Садик
Уже и не спрашиваю ни других, ни себя – без толку. Сам всё начинаю понимать. Не вышло правильного картинного принца из губахинского помоечного мальчика. Как ни старался, как ни учился, как ни взывал к Богу. Способностей ни к самосовершенствованию, ни к самоанализу не обнаружилось. Разве что к самокопанию, почти самоедству. Так и живу: минута – «Андрюша хороший», минута – «Андрюша кака». Фу. Качельки какие-то, прямо как в детсадике детства…
Смешной был «садик» – солидный, каменный, точнее шлакоблочный, как и все казённые дома в то время в иссаженном трубами и шахтами городке моего детства – Губахе. Скверик. Калитка. Сарай со всяким ужасно полезным хламом. Чугунная литая ограда, почти произведение поточного искусства. Два этажа садика были заполнены истошно кричащими малышами и их надсмотрщицами – частенько орущими громче детей воспитательницами. Хотя вру, конечно. Не вечно они тренировали наш слух воплями. Бывало, что и елейно выговаривали какому-нибудь бедолаге вроде меня: «Не ЭТОТ, а… ВОШЬ… всего пролетариата…», одергивая бессандального всезнайку в момент, когда он кому-то говорил, показывая на портрет Ульянова на стене, что: «…ЭТОТ дяденька…» Хотя уже и не помню, что я там повествовал ребятам, но слово «вошь…» (видимо юная воспитательница не выговаривала «вождь») меня тогда безусловно поразила, и, как выяснилось, до конца жизни впечатлила… Да и мало ли что там происходило в те годы с малышами – то градусник разбитый раскатывали на десятки шариков, живенько так бегающих от наших пальчиков по столу и полу… То, дружно показывая пальчиками на виновника его, градусника, разбитости, так же дружно вставали в угол за соучастие. То выстаивали за загородкой из стульчиков – в «заточении» – до прихода родителей за недонос и дружный смех от моего же рассказа про «Жирную бочку, родившую сыночка…» Мне стыдно сейчас за это, но тогдашняя обида на маму за ранний утренний подъём и увесистый подзатыльник так здорово снималась именно этим стишком, прочитанным некстати (или кстати?) ей. То целый день в том же углу стоял уже в одиночестве вечно наказанный Андрейка уже за то, что утром, не сдержав восторга, обтряхнул кусты акации, избавив их от роскошной шубы инея. Стоял, ёрзая по полу стоптанным маломерным сандаликом, осознающий своё «Ай-яй-яй»… Уже явно готовый срочно перестать плакать от несправедливости и быстренько перевоспитаться, если бы «воспитка» бесконечно, громогласно и неутомимо не продолжала назидать:
– «Разрушитель красоты! Паразит! И …» – и ещё какой-то там этакий, разэтакий…
Да уж, немало копий было сломано в боях за свою маленькую личность. Не каждый противопоставит свои двадцать, а то и пятнадцать килограмм непокорности почти ста килограммам авторитета нависающей над тобой женщины непререкаемо-монументальной правильности…
Но ведь отстоял! Как было приятно вставать ногами в лёгкой обуви в затянутую льдом грязную лужу. Видеть как жижа переливается через край ботиночек внутрь и, как синхронно наполняются чернотой глаза мамы, уже вдыхающей побольше воздуха, чтобы остановить моё счастье… Как радовало маленькое сердце разбитое камешком окно сарая, принадлежащего семье сердитой девочки из квартиры на один номер меньше нашего, бившую частенько меня с высоты своего двойного роста и приговаривающую: «Как дам, блин, в лоб, уши отклеятся!» А как же было приятно залезть на чердак дома злобного полубезумного соседа Арнольда, живущего под нашей горой, и смеяться до упаду в ладошки, затихарившись в его мешках и корзинах, полных пыли и каких-то старых вещей, пока он метался с дубиной в руках в поисках источников непонятного ему шума во дворе… Не справилась «воспитка», не сделала нас болванчиками, марширующими строем всегдашней покорности.
Написал это, и вдруг понял, что с удовольствием сейчас походил бы строем рядом с моими дружбанчиками детства и нашими же девочками – фыркалками и занудками – родными и такими милыми сердцу, живущими в памяти уже не молодого мальчишки, Андрюшки.
24.11.2012
г. Пермь