Где горестен твой взор, там мой горюет,
Где дуют ветры, там всегда с тобой рискуем,
Размежеваться в сполохах цветов,
Но испариться из петель для конокрадства,
Не через дао и конфуцианство,
Не через чувство виноватости и долга,
А одуванчиком у отчего порога...
И без пожитков, сил лишить обычаи…
Без поручений за людей живой добычею.
Обесталанившись и потеряв все свои ставки,
Вновь серебром в ладони сыплясь мягко,
Во все вопросы об уме внести поправки.
Кто знает, что он видит, точно знает,
Что польза в неувиденном бывает.
А кто не знает, только сердцем и богатый,
Все говорит и говорит так непонятно.
Кто может слышать, может стать глухим,
Но и позволить плыть неслышно с ним,
И дать ему писать по моей коже,
Что тот, кто видит, и ослепнуть может.
И быть лекарством, и быть чьей-то болью,
Но разве камень легче, коли он намолен.
Но разве с тенью - волен и неволен.
Но бьется видящий и слышащий.
А в поле…
…все крылья трав вспорхнут с ладоней ветра,
Росой рассеявшись по клеверным губам.
Все, что не сказано тобою, будет спето,
И уплывет струей серебряного цвета,
Где путь ложится, как оранжевые ленты,
Неслышным шагом одуванчиковых лам.
И я приду к тебе, ты слышишь, близорукой,
В беспечный храм, где отражусь в полсотне чаш.
И старика все видевшие руки
Разломят бережно чуть дышащий лаваш.