Фантастическая повесть в стиле флажолет Часть4
А.и И. Путяевы.
7. БЕЗ КОПЬЯ, НО СО ЩИТОМ
Ужасный грохот ознаменовал падение в расщелину другого скитальца. Это был ни кто иной, как Дон Кихот Чарский. Если бы ни усы и борода, его можно было принять за подгулявшую в морской пене Афродиту. Смешно отфыркивая воду, он, что называется «с порога», произнёс монолог:
– Приветствую вас, молодой человек. Я так и знал, что наше знакомство на этом не закончится. Хорошенько подумав на досуге, я решил предложить вам место оруженосца. Вот вам моя рука.
– И ради этого вы чуть не свалились мне на голову?
– Исключительно ради этого. У вас добрые и печальные глаза. Обычно люди подыскивают себе друзей по каким-то ненадежным параметрам: по силе влияния в обществе, по умению заводить нужные связи, наконец, по состоянию кошелька… У меня другие требования. Мой друг должен быть немного грустным и чуть-чуть веселым. Эти качества помогают выжить.
– Разве призракам это так уж и важно? Ведь вы, если не ошибаюсь, тоже некоторым образом фантом?
– Я? Мне всегда было трудно о себе говорить, да я этого никогда и не делал: не выпячивал своё «Я». Пока другие герои строили планы и копошились в навозной куче, которую они называли жизнью, я просто жил и любил. Настоящая любовь не умирает. Жаль, что теперь это чувство устаревает. А устаревает оно оттого, что люди не уважают свой внутренний мир. Они торчат у чужих замочных скважин, завидуют чужим удачам, примеряются к чужому счастью, и спят с кем попало…
Меня устроит и стог сена, и колченогая лавка в таверне, и дерюга в хлеву со свиньями; но не под головой, а в голове должен храниться любимый образок с печальными глазами. Замечали? – люди, которые не смотрят вам глаза, закрыты, как могильные склепы. Они похожи на воров, брошенных за решётку небытия.
Растянутые до ушей улыбки говорят о тупости и невежестве. Если мне что-то кажется смешным, я говорю вслух: «Да, это смешно». Мне, действительно бывает смешно, но не от вида чужой глупости и дешевого шутовства, я не падаю от хохота в обморок. Мне смешно, когда люди принимают меня за неудачника, когда они хватаются за животы в то время, как я сражаюсь с врагом. Они не понимают главного: одиночество это тоже подвиг… Быть одиноким значит быть не таким, как все.
Дон Кихот стоял чуть ли ни по стойке смирно. Казалось бы, эту пафосную речь должна сопровождать особая жестикуляция; но нет, Чарский был похож в эту минуту на отставного оловянного солдатика. Он говорил тихо, без всякой назидательной интонации. Казалось, он боялся быть услышанным.
В трудное положение поставил Алиика этот благородный чудак. Побуждения его понятны. Достойны признательности. Но, что поделаешь, и о д и н о ч е с т в а устроены по принципу несовпадения. Они, как разноименные заряды, отталкиваются друг от друга. Два одиночества вместе – уже совсем другая ипостась.
– Ну, молодой человек, наполним паруса ветром? Мне раньше не приходилось участвовать в морских боях, но я постараюсь.
Алиик встал благодарно на мыски, и, положив бескорыстному Чарскому руку на плечо, сказал:
– Я бы с радостью, но мне надо найти своих.
– Вот мы и будем искать их вместе. Сначала отыщем печать зла, а всё остальное приложится.
– Здесь не приложится.
– Откуда такой пессимизм?
– Опыт подсказывает?
– Какой опыт?! Вы меня пугаете! В таком юном возрасте говорить об опыте? Я, если хотите знать, всякий положительный опыт считаю предвестником ошибок. Опыт расслабляет. Я знаю средство лучше – подвиг. Вот что является мерилом правильного поступка.
– Я сейчас только и думаю о подвиге.
– Я здесь.
– Я думаю, как мне выбраться наверх.
– Только и всего? Я и это предусмотрел. Хорошо, не надо морских боёв, не будем сеять разумное в пустыне, не станем вытирать ноги на пороге истории… Там, наверху, я оставил своё копьё. К нему привязана веревка. Дальше, думаю, объяснять не надо. Но мне важно знать: вами движет любовь?
Алиик повёл плечами и обиженно отвёл взгляд.
– Это я так, от сырости… Я и не сомневался в вашем благородстве. Жуткая сырость… Суставы ноют. Возраст, знаете ли… Ещё с десяток лет, и о подвигах можно будет забыть…
– Вам-то забвение не грозит.
– А порою так хочется, чтобы о тебе все забыли…
8. В САДУ НЕСКОНЧАЕМЫХ РОЗ
На обед тётушка Чёк испекла розовые ватрушки. Нут выложил на стол приборы: деревянные, расписанные цветами, ложки. Непонятно, какое он видел им применение.
Чарский сидел на топчане, положив ногу на ногу. Снять свои промасленные, несколько заскорузлые ботфорты он не захотел. В манере его поведения чувствовалась некоторая скованность. Вероятно, причиной тому было присутствие дамы. Пусть пожилая Чёк и не была дамой его сердца, но он перед нею робел, боясь проявить красноречие. Он был убеждён, что его слова могут растрогать до слёз незнакомую женщину, а это бы уже было не честно по отношению к Дульсинее. Ей одной он мог открыться без опасения вызвать сочувствие или восторг. Ранимый и чувствительный, как ребёнок, Чарский страшился исповедей натощак.
Когда его попросили не стесняться, и накладывать в тарелку столько, сколько захочется, он все-таки не выдержал и рассыпался в благодарности, уверив, что у него совершенно нет аппетита, что он почти только что, ну, совсем недавно, пару, тройку веков назад, уже кушал:
– Спасибо. Бесконечно тронут вашим вниманием. Розы прекрасны и хороши. Они просто удивительны. Но пусть они достанутся дамам…
Тётушка Чёк приняла слова на свой счёт, и машинально поправила седую прядь в ответ на порцию внимания:
– Да вы не стесняйтесь, у нас просто…. Чувствуйте себя, как дома.
Женщин невозможно переделать. В чем-то они все одинаковы. Они, даже витая в облаках, рисуют перед собой дорогу. Влюбляясь в талант, они требуют денег на обратный тракт, а, сойдясь с разбойником, прекрасно чувствуют себя на виселице. Странные существа!...
К розовым ватрушкам никто так и не притронулся. Чёк даже обиделась: «Выходит, я зря готовила»?..
Дон Кихот собрался было откланяться, но тут взгляд его остановился на прекрасной картине, кисти четы Ые. Ему вдруг померещилась среди кустов печальных роз обнаженная Дульсинея. Он ничего не мог с собой поделать. Рука сама потянулась к палитре с красками.
И пока Нут и Чёк вышли на террасу полюбоваться видом гор, Чарский попытался включить в пейзаж даму своего сердца.
Алиик поздно заметил пляшущую палитру в руках друга. Он только успел сказать: «Стоп». Но было уже поздно. Дульсинея нагло разлеглась на траве под кустом.
– Это она! Это она! – Носился он по комнате в неописуемом восторге, пачкая стены краской.
– Кто это?! Боже, нам сейчас сильно достанется! Люди писали эту картину столько долгих лет, а вы ее испортили в один миг.
– Да, но зато какой миг! Это… Это она!
– Это две палки и огурчик.
– Ты ничего не понимаешь в живописи, мальчик.
– Зато я понимаю в наказаниях. Меня за такие проделки ставили в угол.
– Правда?
– Правда.
– Тогда, мне кажется, твои родители не стоят того, чтобы мы ради них шли на подвиг.
– Мои родители меня любили. А я любил их и свою сестру. Родители существуют отдельно от наказаний. Главное, что я на них никогда не обижался. – Алиик достал из кармана пузырёк с бурой жидкостью, чтобы попытаться смыть… непрошенную мазню.
Чарский отстаивал право на своё видение картины.
– Да как ты не понимаешь, что она хороша?! На картине царило скучное однообразие. Сплошное сюсюканье в манере голландцев. Повторяющиеся объекты сентиментального характера. А с моей дорисовкой картина стала шедевром!
– Ну, знаешь ли, с тобой невозможно спорить, Чарский. Хорошо, давай для полного счастья, так, чтобы и мне угодить, допишем на ней снег, камин, маму с папой и мою сестру…. Слабо?
– В моём лексиконе нет таких слов. Я всегда готов к справедливой критике. Твоих близких я помещу на переднем плане. Фантастика! Ко мне пришло вдохновение, и теперь меня невозможно остановить.
Остановить его, действительно, было уже нельзя. Чарский, удачно увертываясь от ветоши смоченной в таинственной жидкости, успевал наносить кистью безумные мазки. Он будто сорвался с цепи.
В какое-то мгновение кисть в его руке скрестилась с пузырьком, и жидкость выплеснулась наружу.
Алиик сделал последнюю попытку спасти картину, закрывая ее своей грудью, но в этот момент послышался протяжный гудок парохода, в глазах потемнело, и он почувствовал, что летит на санках в снежную бездну…
Отчетливо слышался скрип полозьев. Кто-то крепко обнимал его за пояс…
Открыв глаза, Алиик увидел склонившуюся над ним маму. Она гладила его по волосам и успокаивала:
– Слава Богу, что ты очнулся. Все хорошо. Больше ты никогда не будешь болеть. Я обещаю.
– А Дуньян… Что с ней?
– Она спит.
– А папа? А Масик?
– Папа спит, а Масик катается с мышами на коньках. Успокойся, малыш. Тебя нельзя долго разговаривать. У тебя был жар.
Алиик провел рукой по лбу.
– Не надо снимать повязку… Еще рано… Да, хотела тебе, любимый, сказать: теперь у нас новые соседи.
– Пожилая пара? Мужчина и женщина – художники, так?...
– Точно. Они справлялись о твоём здоровье. Кстати, тебе они передали в подарок картину. На ней изображено море и корабли. Я повесила ее в гостиной.
– А Дон Кихот?
– А что – Дон Кихот?.. Тебе снился Дон Кихот?
– Он испортил картину.
– Какую картину?
Мама отодвинула занавеску на окнах.
Алиик привстал на локтях с постели, и увидел за окном цветущий розовый сад, и человека в железных латах, держащего под руку необыкновенно красивую обнаженную женщину…
От усталости Алиик снова закрыл глаза и тихо сказал:
– Не надо… не надо всё превращать в золото… Оно того не стоит…