Гражданская и философская лирика
Новогоднее
Растеряет листки календарь,
Счёт ведя прошлогодним потерям,
И стучится к нам новый январь,
Открывая в грядущее двери.
И уверовав в счастье почти,
Всё плохое откинувши просто,
Люди ждут исполненья мечты,
Понимая заздравные тосты.
Отгорит новогодняя ель,
И в закрытые двери и ставни
Что-то дерзко бросает метель:
То ль венчальный убор, то ли саван.
И гадать, чему быть суждено –
В том, конечно, полезного мало.
А пока – пусть играет вино
В новогодних лучистых бокалах.
А пока – пусть приносит январь
И покой, и надежду, и веру.
Я со стенки сниму календарь,
Не жалея о прошлых потерях.
Художник и поэт
Я не художник. Не берусь
Нарисовать всю пышность лета.
А вот какого цвета грусть –
Ответить лишь дано поэтам.
Я не художник. Не могу
Изобразить сиянье радуг,
Но слов палитру берегу
Сказать, какого цвета радость.
Художник – кистью. А в словах
Картины пишут лишь поэты
О чём-то розовом в мечтах,
О счастье солнечного цвета.
Я не художник, но и мне
Даны полутона и тени:
И грусть в сиреневом окне,
И светло-серое смятенье,
И яркий, чистый перламутр
Ещё не сбывшихся желаний,
И мягких, тёплых снов уют
Средь тёмно-синих ожиданий.
Но лишь бы цвет беды лихой,
Свинцово-серые печали
Ни ты, ни я, никто другой
В моих картинах не встречали.
Художник пишет светлый дождь
И снег черёмухи весенней.
А я – рисую. Ты поймёшь,
Какого цвета настроенье.
В таборе
На чёрные косы надет полушалок,
дешёвый браслет – на запястье,
улыбка, как мак, полыхнувшая ало,
и пела цыганка о счастье.
И ветер с ней пел про костра озаренье,
про звёздную россыпь в затоне,
и слушали, слушали страстное пенье
на воле гулявшие кони.
Нам было не больше,
чем лет по пятнадцать,
мы бегали в табор украдкой.
Так жить беззаботно, так вольно смеяться
хотелось – и страшно, и сладко.
Была ли прекрасной цыганская доля?
Об этом мы знали едва ли.
Мы видели их бесшабашную волю
и запах костровый вдыхали.
Промчались года. И кочующий табор
теперь – вереницей машины.
Не ржанье коней –
слышно отзвуком слабым
в дороге шуршащие шины.
И в ногу со временем твёрдой походкой
к комфорту ведут перемены,
Но лишь иногда ностальгической ноткой
цыганское пенье – со сцены.
* * *
Жизнь полосата. Знаю, что банально
Об этом говорить в который раз,
Но сколько же сюжетов тривиальных
Она готовит каждому из нас.
И никуда от этого не деться,
Есть у судьбы на это свой резон.
На голову горячую и сердце
Ушат воды холодной припасён.
И вот я стала суеверной даже,
Даётся всё ценою дорогой.
Боюсь удач. Они в одной упряжке
Идут с какой-то новою бедой.
На Бобришном Угоре
А.Яшину
На Бобришном Угоре растёт земляника,
Воздух свежий сосновый прозрачен и чист,
И среди тишины – только птиц переклики.
Да листу что-то шепчет взволнованно лист.
Под Бобришным Угором извилистой лентой
Юг струится в зелёных лугах не спеша.
И наполнено всё здесь возвышенным светом,
И нашла свой приют здесь Поэта душа.
Вспомнив ясный простор земляничного лета,
В вологодский тот край я ещё возвращусь. 23
И таланту, и совести вечной Поэта
На Бобришном Угоре ещё поклонюсь.
В селе Никольском
В Никольском просторно.
Высокие травы,
И важно-степенны дома.
Хранит простоту и великую славу
Здесь даже природа сама.
Зелёных лугов разметнулось приволье,
Бездонна небесная синь.
Здесь души светлеют,
здесь дышится вольно,
И словно один на один
Беседуешь с тем, кто ходил в эту школу,
Кто воздухом этим дышал,
Простую глубинку, родную Николу
Высокой строкой воспевал.
Вечерней прохладой, чарующей тишью
Шагаешь – как будто след в след –
Где бегал босой ясноглазый мальчишка,
Великий российский поэт.
Бродить той тропою
и чувствовать счастье,
Что будто бы рядом он сам,
Что тихая родина дарит причастность
К нетленным рубцовским стихам.
В Тотьме
Качели на взгорке, над самой рекой.
Взлетаешь, как вольная птица.
Немного, чуть-чуть – и до неба рукой
Достать и лазури напиться.
Немного, чуть-чуть, и в полёте душа
Замрёт и тотчас же взовьётся.
От неба до речки (да где ж тут межа?)
Синь нежной прохладою льётся.
И в этой бездонности тонешь-паришь.
Есть земли, где мы не бывали.
Но верю: Венеция или Париж
Сравнятся красою едва ли.
Цветения запахи сводят с ума,
И пение птичье над нами…
А сзади, на самой вершине холма,
Там храмы блестят куполами.
Крещенское купание
В прорубь крещенскую канули звёзды,
Тишь и безлюдье вечерней поры.
И отступает житейская проза,
Словно разверзлись иные миры.
Страхи отбросишь – и к проруби смело,
И разбивается зеркало вод,
И обжигается холодом тело.
Радостно, будто бы новых высот
Ты достигаешь в познании мира.
Выйдешь на лёд, а морозец бодрит.
Но не мечтой об уюте квартиры –
Звонким восторгом всё тело горит.
Может быть, так принимается вера.
(Чище, светлей не бывает нигде).
Легче и душу очистить от скверны
В чистой проточной крещенской воде.
Ромашка на асфальте
Открыв глаза, как душу, нараспашку,
Отведав летней влаги и тепла,
На тонкой ножке белая ромашка
Среди оков асфальта проросла.
Жара июля, августа прохлада,
Неосторожный острый каблучок
Ей угрожали. Тихо, без бравады
Вновь расправляла слабый стебелёк.
Порой, как птица пойманная бьётся,
Но никого за это не виня,
Она сама, как маленькое солнце,
Стремится к свету солнечного дня.
Её ветра и ливни не скосили.
Она людей могла бы научить
И стойкости, и нежности, и силе,
И бесконечно юной жажде жить.
О совести
За всё платить, и тою же монетой?
На злобу злобой? Боже сохрани!
У совести во всём свои заветы:
Её неправдой не обремени,
Недобрым словом не ударь другого,
Случайною обидой не задень.
Твори добро, и не желай иного,
Как будто это твой последний день.
Без совести, как без воды и хлеба,
И в радостный, и в самый горький час.
И да храни нас Бог – не тот, что в небе,
А тот, что в душах каждого из нас!
Любимой учительнице
На седины наброшена шаль.
Взгляд и мудр, и по-прежнему молод.
… Эту светлую, милую даль
Не застудит забвения холод.
Эти звонкие, ясные дни
Видим мы через новую призму,
И ещё сохраняют они
Эхо нашего максимализма,
Что звучало на школьных листах
В сочинениях на полтетрадки.
Мы себя рисовали в мечтах
И так верили в жизнь – без оглядки!
Но другие вопросы – ребром –
Ставит жизнь: важны ль будут, как прежде,
Красота, Справедливость, Добро,
Честь и Совесть, Любовь и Надежда?
Что сказать, чем утешить Вас мне?
Мы пред временем страшным бессильны.
Но поверьте, что будет в цене
То, чему Вы когда-то учили.
Потеминская школа
Лишь только начнётся весенняя тайка, 24
Хотя ещё снега заплаты везде,
Сбегает с угора подснежников стайка
К излучине Пушмы, к прохладной воде.
И грустно взирает с вершины угора,
Зияя квадратами окон пустых,
Забытая школа. Печаль в этом взоре
Ушедших в историю дней молодых.
Букеты хохлаток сиренево-нежных
Никто не поставит на стол у окна.
Смиряется школа – судьбы неизбежность,
Что спящую душу не тронет весна.
И мхом покрываются стены и крыша,
В чердачной пыли затерялся звонок.
И гомон ребячий давно здесь не слышен
Никто не спешит по звонку на урок.
Но лишь иногда в юбилейные даты
Некошеным лугом приходят сюда
Все те же – но только седые – ребята,
Чтоб сбросить, как тяжкую ношу, года.
И юные снова – без отчеств и званий,
Без груза проблем и житейских невзгод…
И пусть запоздалое чьё-то признанье,
Как солнечный луч, на неё упадет.
Слова эти тёплые слышатся редко.
Приходишь – и вновь уходя, оглянись:
Нам каждому школа поставит отметку
За трудный экзамен с названием «жизнь».
О собственном имени
Меня Надеждой в детстве нарекли
И смысл прямой вложили в слово это.
Но в августе кричали журавли
И за собою вдаль манили лето.
Тем августом начертана тропа,
А именем – мое предназначенье,
Но жизнь порой сурова и слепа,
В ней каждый шаг – нелёгкое ученье.
И груз ошибок гирею к ногам.
Подняться б ввысь, да слабоваты крылья.
Но зубы стиснув, все-таки не дам
Самой себе заплакать от бессилья.
Надежды с явью взвесив на весах,
Я поняла: пускай не птица в клетке –
Воздушный шар, рванувший в небеса,
Да где-то зацепившийся за ветку.
* * *
Как мир изменчив, многолик,
В нём через край и бед, и смеха.
Всё в жизни коротко, как вскрик,
И только долго бродит эхо.
Я этот краткий миг ловлю,
А он взлетает, словно птица,
И опоздавшее «люблю»,
Как отзвук юности, промчится.
Лист жёлтый упадет, как знак
Иного дня, осенней вехи,
Но всё не верится никак,
Что мне осталось только эхо.
Бега
Ах, какая выправка жокея!
Как свистят трибуны и ревут!
Пьедестал. Почёт. Медаль на шею.
В честь него – торжественный салют.
Победитель! Он сегодня в центре
Праздничной, веселой суеты.
Флаги развеваются по ветру
И кругом – цветы, цветы, цветы.
Взять автограф – девушки толпою.
Он одним лишь росчерком своим,
Сделанным небрежною рукою,
Счастье, без сомненья, дарит им.
… А коня отводят. Конь не нужен,
Потому что кончились бега.
Шум в ушах, как будто ветер кружит,
Муть в глазах и взмылены бока,
Слава Богу, день тяжёлый прожит.
(Много ли хороших было дней?!)
Корм ему дадут, конечно, тоже
И – забудут. Мало ли коней?
… В жизни что-то сменится едва ли.
Остаётся верить. А пока…
Ездоку – достанутся медали,
Скакуну – лишь шпорами в бока.
Черновик
Что было празднично,
Вдруг стало призрачно.
Писать жизнь начисто –
Мечта несбыточна.
А черновик судьбы –
Кривыми строчками.
Вздохнёшь: «Ах, если бы…»
Да… многоточия.
Нет, не цветным мелком
Писать, а мучиться.
Ах, если б набело,
Да – не получится.
* * *
Когда в судьбу прорвутся горести
И меркнет целый мир для нас,
Не отними надежду, Господи,
И не покинь в тяжелый час.
Когда душа опустошенная, 25
Когда ненастьем замело,
К тебе взывают некрещёные
И атеисты бьют челом.
А хрустнет лед надежды тоненький,
Не дай отчаянью прийти,
Чтоб ухватиться за соломинку
И плыть по доброму пути.
Дай перенесть все, что ниспослано,
Чтоб свет в тоннеле не погас,
Не отними надежду, Господи,
И не покинь в тяжелый час.
В Никольске
Больно, холодно, тяжко ли
Катит жизнь не спеша,
Но на родине Яшина
Вновь оттает душа.
Но на родине Яшина
Желтолиственный свет.
Будут думы вчерашние
Хорошеть и светлеть.
Там, где Юга излучина,
Неоглядный простор,
Птичьих трелей созвучие
И Бобришный Угор.
Больно, холодно, тяжко ли…
Но приедь, посмотри:
Словом пламенным яшинским
Цвет никольской зари.
Если не качались бы деревья…
«Если не качались бы деревья,
Не было б и ветра». Это точно.
Смелые, смешные наблюденья
Мне открыла маленькая дочка.
Времени с тех пор прошло немало,
Разные ветра кружили в жизни.
И порою так в судьбе бросало,
Что из глаз цветные звёзды брызнут.
Но пройдет, отляжет. Станет снова
Не качать деревья как-то скучно,
И опять мы ждать его готовы –
Лёгкий бриз иль тёплый ветер южный.
Вновь штормит и с ног сбивает смерчем.
Но, поднявшись, всё оценишь трезво:
Синяки и шишки все же легче,
Хорошо, что не летишь ты в бездну.
Истина младенца (верь не верь ей)
Ложною окажется едва ли.
Если б не раскачивать деревья,
Может, и ветра б нас миновали…
Плясунья на канате
Танцуя на канате, улыбнись.
Пусть зритель не увидит напряженья,
Увидит лёгкость точного движенья,
Увидит: у тебя прекрасна жизнь.
Танцуя на канате, улыбнись.
Танцуя на канате, не спеши
Внимать восторгам и аплодисментам,
Порой всю жизнь перевернёт мгновенье,
Опасны на канате виражи.
Танцуя на канате, не спеши.
Но спрыгнув в восхищённую толпу,
Подумается вроде бы некстати:
Легко ли быть плясуньей на канате
И не найти ль надежную тропу?
… Но видишь восхищённую толпу.
И вновь ты на канате. И опять
Всех озаришь улыбкою небесной.
Полшага, шаг, а дальше – неизвестность.
Дано ль непосвящённому понять?
Канат над бездной. И ни шагу вспять.
Другая я
«Растеряла ты мягкость и нежность».
Удивляются: «Ты иль не ты?»
Я б писала о чувствах безбрежных,
Рассыпала б по строчкам цветы,
Если б не было большей заботы,
Чем восславить сиреневый май,
Но порою решается: кто ты?
И вопросы ребром – выбирай:
В рот заглядывать и соглашаться
Иль пойти неудобной тропой?
Где смолчать?
Где, не медля, вмешаться?
Но – всегда оставаться собой.
Нет, ещё не утратила нежность
И спою о любви и весне,
Если только ханжи и невежды
Будут помниться в страшном лишь сне.
А пока зло ещё не изжито,
Сладость меда не льется в стихи.
И поэтому ножны открыты.
И содержится порох сухим.
В тире
Могут в тир приходить
С разным предназначеньем:
Кто-то руку набить,
Кто-то для развлечения.
Пал картонный зверек,
Танк подбит из фанеры, -
Может каждый стрелок
Свои силы проверить.
И безликий, как тень,
На удачу не ропщет:
Чем крупнее мишень,
Тем попасть в нее проще...
Птица
Билась грудью в постылую клетку 26
И кричала: «На волю хочу!»
Бредя долгою ночью о ветке
И о небе, твердила: «Взлечу».
Билась, перья теряя и плача,
Расшибала неистово клюв.
... Отпер клетку хозяин: «Удачи!
Улетай, не держу, не ловлю».
Стало явью, что было так зыбко,
Исполнение сказочных грёз.
... Но привязана лапка на нитку,
А хозяин хохочет до слёз.
Старая школа
Мы навестим тебя снова не скоро,
Всё круговерть да дела.
Школа стоит на вершине угора
И вдалеке от села.
Помнится, путь заметали метели,
Только, смелы и бодры,
Мы, вместо санок, садясь на портфели,
Вихрем слетали с горы.
Въедешь в сугроб, снег за ворот набьётся,
Весело нам всё равно!
И улыбается зимнее солнце
Так же, как мы, озорно.
Снег попадает в тетрадки и книжки,
Облаком сыплет на нас.
Будто б случайно, обнимет мальчишка
И отстранится тотчас.
Будет ветвями морозными щёлкать
Ветер, по кронам гулять.
Но от мороза ль зардеются щёки? –
Трудно об этом сказать.
В сердце далёкую, милую пору
Носит седеющий класс.
Старая школа на самом угоре,
Помнишь ли, помнишь ли нас?
* * *
На горячих углях да на стеклах
Пой, цыганка-судьба, да пляши.
Ничего, что все юбки поблекли,
Ничего, что мониста – гроши.
Пой-пляши!
Оттого ли ты плачешь,
Что костром ослепило глаза?
В бубен бей да скажи об удаче:
Не от дыма – от счастья слеза.
Ах, как славно, когда ты не знаешь
Ни оков, ни наветов, ни зла.
На горячих углях, да босая –
Но вольна, непокорна, смела
Лбом о стену
Не больно лбом о стенку?
Ещё как!
Но если нет оружия другого,
И если стенку не проломит танк,
То лбом в неё стучаться будешь снова.
Не больно?
Больно! Но не отойду,
Коль ПРАВДА замурована в те стены.
На боль, на неудачу, на беду
Иду, чтобы добиться перемены.
Но шишки набивая, не кричу
И прячу слёзы, и кусаю губы,
И если надо, вытерплю, смолчу,
Не отвечая грубостью на грубость.
А что стена?
Из камня высота –
Бездушного, холодного, тупого.
И цель её, конечно же, не та,
К какой взывать её пыталось СЛОВО.
Но в цель не веря, -
как возможно жить?
Толкаешь камень,
что взбухают вены.
... И плетью обух можно перебить,
И лбом разрушить каменные стены.
На крутояре
Почву выдуло ветрами,
Почву вымыло дождями,
Крону опалил пожар.
Вольно тянется ветвями,
Цепко держится корнями
Дерево за крутояр.
Я под деревом. Я тоже
На него чуть-чуть похожа
И ветрам не покорюсь.
Пусть в промозглой мерзкой дрожи
Путь вперёд тяжёл и сложен,
Но иду – не оступлюсь.
Градобои, суховеи,
Ливни над судьбой моею
В белый день, в слепую ночь.
Почву выдуло ветрами,
Почву вымыло дождями,
Но – не сдаться, превозмочь!
Из окна поезда
За вагонными окнами –
пустошь да тишь,
Только стук отупевший колёс.
Что ж ты, жизнь,
бестолково и слепо летишь
Под откос,
под откос,
под откос?
Покосились дома,
доживают свой век, 27
Понадвинули крыши на лбы.
И взирает из поезда вдаль человек:
Пустошь.
Тишь.
Верстовые столбы.
За вагонными окнами –
русский простор.
Только русское где же жильё?
Захолустье,
уныние,
полный разор,
Заросли сенокос и жнивьё.
За глубинку российскую
сердце болит.
Но всё выстрадать –
хватит ли слёз?
Всё былое,
что память тревожно хранит –
Всё летит под откос,
под откос.
Девяностые. Смутное время.
Не так ли и ты, Русь, что бойкая
необгонимая тройка, несёшься?
( Н.В.Гоголь )
Россия. Русь! Храни себя, храни!
( Н.Рубцов )
1.
Девяностые. Смутное время.
Не понять, кто герой, кто палач.
И бряцает тяжёлое стремя –
Птица-тройка уносится вскачь.
Кто в той тройке седок – неизвестно.
И летит он, избавясь от пут.
Только тысячи тысяч безвестных
Вслед за тройкою этой бредут.
Добредут ли? Так тяжки вериги,
И дорога совсем не легка.
Но – бредут. Ради светлого мига.
… Свет в тоннеле не виден пока.
Мчится Русь.
Кто-то доброе семя
Сеет.
Кто-то растёт сорняком.
В девяностые, в смутное время,
На изломе столетий живём.
2.
Низвергнуты ушедшие вожди,
И новые взошли на пьедестал.
Никто не знает, что там, впереди,
В какой сейчас поверить идеал.
Астрологи, пророки, колдуны,
Быть может, вы подскажете ответ:
От власти чьей или от чьей вины
Опять народ в пучину ввергнут бед?
Вельможи государства далеко,
С высоких кресел не видны низы.
А им, низам, совсем не так легко
Политики верхов постичь азы.
До игр ли им, когда тревожит мысль:
А будет ли на завтра в доме хлеб?
Иль снова ждёт какой-то катаклизм
И новый будет флаг и новый герб?
Галопом, вскачь – проблемы не решить.
В седле России-тройки удержись.
И гамлетовский «быть или не быть?»
Вопрос сегодня жёстко ставит жизнь.
3.
Раздольная, великая, большая,
От прежней славы ты ещё пьяна.
Растерзанная, нищая, больная,
Закорчилась в конвульсиях страна.
Быть может, это в страшном сне явилось?
И долгий стон, как колокольный звон.
Веками не сдававшийся на милость
Врагам,
народ российский побеждён.
Не видно больше солнца в тучах рваных.
Ни света, ни надежды – ни-че-го!
… И на колени русского Ивана
Поставили правители его.
4.
Россия, Русь! Вопрос тяжёлым стоном:
Как допустить такое ты могла –
Десятки «новых русских».
Миллионы
Тех, кто берёт объедки с их стола.
Пророческим перстом путь укажи им,
Согбенные их спины разогни.
Россия, Русь – как звучно это имя!
Россия, Русь! Храни себя, храни!
Бессонницу мою благодарю
Четвертый час. Бессонница моя,
Тебя благодарю, благословляю.
Я, может, еще многого не знаю,
Что знать должна бы и осмыслить я.
На это мне бессонница дана.
Перебираю чётки дней минувших,
Тебя, моя бессонница, послушать
Я, стало быть, вот в эту ночь должна.
Прислушаться к тому, что есть в душе,
Тебе доверить все мои сомненья,
Ты гонишь прочь все сны и сновиденья.
Рассвет полоской разлился уже.
Я вспомню тех, кого должна простить
И у кого сама просить прощенья.
Бессонница – не бред, не наважденье,
А чувств и мыслей путаная нить.
Благодарю, бессонница, тебя
За озаренье, что приходит свыше,
За откровенье, и за то, что слышать
Я голос твой могу внутри себя.
Раздёрну шторы и впущу зарю,
Вот-вот будильник разольётся трелью.
Бессонница вспорхнула из постели –
Благословляю и благодарю.
Непризнанный
Сидел он на скамейке в парке, 28
Печально голову склонив.
Он миг назад в порыве жарком
Переломил гитары гриф.
Не понят, выброшен, раздавлен,
Он – стих,
он – музыка,
он – боль.
…А день был солнечно расплавлен,
А ночь была –
и хмель, и соль.
Те, что ценители и судьи,
Смотрели в тёмное стекло,
Как время – праздники и будни –
Металось…
медлило…
текло.
Всем, что звучало в песне этой,
Его лишь сердце обожглось.
Горючим зельем до рассвета
Заглушишь ли слепую злость?
То рай, то снова в преисподней –
Таков судьбы его изъян.
Он каждый день –
вчера, сегодня
И завтра тоже –
будет пьян.
Хмельным угаром, как ударом,
Сражён,
заснёт под сенью лип.
Лишь порванной струной гитара
Ещё издаст последний всхлип.
Последний снег
- Ой, распахни пошире ставни:
Снега упали на Покров!
Накапай в рюмочку винца мне,
Да капай больше, до краёв!
Шутил и в бороду смеялся,
Вдруг ни с чего – слеза к глазам:
- А слышь, Анисья, я остался
Один из сверстников. Все там…
Привстал, и снова взгляд в окошко:
Там белый снег, там первый снег.
- Ах, в руки бы сейчас гармошку,
И был бы первый человек
В своей деревне, как когда-то,
Да пальцы разогнуть невмочь.
К чему искать тут виноватых?
Года, года… И жизнь, как ночь.
А были дни – в резные сани
Садился, молод и здоров…
Плесни-ка в рюмочку винца мне,
Да лей полнее, до краёв!
…Садился в сани, брал тальянку
У всей деревни на виду.
Последний раз така гулянка
В каком, то бишь, была году?
Считай, полвека уж. Немало…
Мне самому почти что век…
И плакал гармонист удалый.
Шёл первый снег,
Последний снег…
Притча
Мало воды утекло или много:
два человека пустились в дорогу,
сели на камень у быстрой реки
и развязали свои рюкзаки.
- Что же берёшь в дальний путь
ты с собою,
мне расскажи, и тебе я открою,-
путник один у другого спросил.
- Я не тяжёлый рюкзак нагрузил:
лестью, улыбкой слащавой
да ложью,
это, надеюсь, в пути мне поможет.
А у тебя?
- Правда, совесть и честь –
только они в рюкзаке моём есть.
Вот посидели они, покурили,
чистой водицы из фляжки отпили
и пошагали – но разным путём
каждый шёл к цели и ночью, и днём.
С ложью и лестью – ровною тропкой
лёгкой, беспечной, летящей походкой
быстро до цели своей дошагал
и улыбнулся: ничуть не устал.
С правдой – шагал по горам,
по пустыням,
зноем, ненастьем да зимнею стынью.
Он истоптал не одни сапоги –
были пути его так нелегки.
Что же искали два путника эти?
Самые яркие краски на свете.
Тот, что с неправдой шагал налегке,
держит сверкание красок в руке –
мыльный пузырь.
И взирает окрест.
…Только пузырь
вдруг в мгновенье исчез.
С правдой, чей путь был тяжёл и суров,
тоже добрался до ярких цветов,
сплёл их в полоски, развесил на небо.
Ахнули люди: Вот невидаль! Небыль!
С давних тех пор
с этим чудом живут,
радугой чудо цветное зовут.
Было ль такое?
Окончен мой сказ. 29
Верьте – не верьте,
но это – про нас.
Комар-вампир
(басня)
Писал Крылов про Моську и слона –
История такая не нова.
Всё в жизни может снова повториться,
И лишь другие в ней бывают лица.
Сказал Комар однажды: «Я вампир!
Мне покориться должен целый мир.
Пью кровь у человека и собаки,
Никто со мной не затевает драки».
Сказал – и приземлился на Быка.
Но только Бык хвостом махнул слегка
(Не обернулся даже он) – и вот
Комар на свете больше не живет.
Мораль сей басни будет такова:
Иной как тот Комар – едва-едва
В себе почует власть он или силу,
Другого с наслажденьем укусил бы!
Но жизнь его – короткая пора.
И вспомнят ли потом про Комара?
Плоды ученья
(басня)
У одного хозяина в деревне
Жила безбедно пара петухов.
Один с утра будил деревню пеньем,
Другой был безголос.
Но был готов
Певун с ним заниматься дни и ночи,
Учил:
Вот так встречай зарю с утра,
Вот так к себе зови пеструшек-квочек,
Так чужаков гони ты со двора.
Но более всего учил он пенью
Такому, чтоб был радостен восход.
И вот его награждено терпенье:
И безголосый петушок поет.
Но только лишь опробовал он голос,
То понял вдруг:
Зачем для Солнца петь?
Оно не бросит червячка иль колос,
Иль крошек хлебных.
Надобно уметь
Петь с пользою.
И научился скоро.
Хозяина завидев, вмиг летел,
Раскланивался низко, шаркал шпорой
И панегирик человеку пел.
Его хозяин, знал он, всемогущий:
Решит – кормить иль голову отсечь.
И вот старался петушок все пуще,
Чтоб стать любимцем, выгоду извлечь.
Он утро не будил.
К чему старанье,
Когда совсем бессмысленно оно?
Зато хозяин, знал петух заранее,
Несет ему отборное зерно.
Петух-учитель опечален очень:
Воспеть зарю воспитанник не хочет.
Случается порой:
плоды ученья
Совсем не то находят примененье.
Лев, Лиса и зайцы
(басня)
У зайцев просто кончилось терпенье,
Житья не стало нынче им в лесу.
Пошли ко Льву и подают прошенье:
Пусть как-то повлияет на Лису.
Спасенья нет от лисьего разбоя.
Без совести все черные дела
Вершит она, и зайцам нет покоя
И столько от Лисицы видят зла!
Лев выслушал, разгневался порядком
И кличет он Лису: «Поди сюда!»
Пришла Лиса и говорит так сладко:
« Ну что ты, Лев, все это ерунда!
Что зайцы? Ну, их поприжала малость.
Беда ли в том? Но кто-то мне сказал,
Иль видела сама, иль показалось,
Что в заповедной зоне ты гулял.
Гулял не просто, а гонял оленей,
Тащил быка и кабана домой.
Забуду все, и вспомнить будет лень мне,
Когда позволишь ты и мне самой
Зайчатинкою лакомиться вволю…»
Лев лапою в затылке почесал:
« Ну хорошо, Лиса, иди. Довольно.
Я жалоб зайцев вовсе не слыхал.»
Мораль: Где все одной веревкой свиты,
Там правды просто не было и нет.
Пойдешь ко Льву такому за защитой,
А он Лису на твой направит след.
Сорока и Соловей
(басня)
Явился в соловьиный лес однажды
Залётный франт - Сорокович Сорок.
Он показался всем фигурой важной,
И усомниться в том никто не мог.
Блистал он белоснежною манишкой,
Был в чёрный с синевой наряжен фрак,
Но петь – не пел, а стрекотал излишне
Хоть громко, да о чём – понять никак
В лесу том соловьином не сумели.
Но порешили, раз он признан: «Что ж,
У нас есть свой Певец. Но в самом деле,
Пожалуй, ты изысканней поешь».
И Соловью-Певцу сказали тут же:
«Прислушайся, сорочий стрёкот – трель.
Ты у него учись, дружок, получше,
Ведь так, как он, никто ещё не пел».
Мораль: И Соловья-Певца оценят,
Когда он улетит иль отпоет.
Пророка нет в Отечестве.
Вернее,
Дотоле нет, пока он в нём живёт. 30
Кредо
Обидевшим прощала и прощу:
Деянья их на совести у них же,
Но ничего у них не попрошу
И лицемерьем чести не унижу.
Легко не гнёшься – пробуют сломать.
То кнут, то пряник – метод не из новых.
А коль во мненьях не идёшь ты вспять,
То кнут заносят над тобою снова.
Плывущим по течению – почёт,
Преграды одолевшим – вновь преграды,
Но пораженьям не откроет счёт
И за добро не требует награды
Кто, вопреки всему, душою чист.
Другой же, отводя свои ненастья,
Дрожит, как на ветру осины лист,
И низко в пояс кланяется власти.
Нет, недостойным я елей не лью,
Бесславных в своей песне не восславлю.
И если по щеке удар стерплю,
Другую – не дождётесь! – не подставлю.
Остаюсь собой
Позвольте – сметь. Позвольте быть собой
И чьих-то мнений не признать расхожих.
Я что-то для себя уже итожу
И не всегда в ладу с самой судьбой.
Себе не изменяя, я могу
Быть разной, и мои противоречия
Кому-то и помогут, и излечат.
И что с того, что я не берегу
В себе своих ошибок и удач,
Выплёскивая их на лист бумажный?
И если кто-то, пусть совсем не каждый,
Решение своих найдет задач,
И если кто-нибудь к строке любой
В душе своей отыщет вдруг созвучье,
Так значит, рифмой не напрасно мучась,
Пишу – своё. И остаюсь собой.
О щедрых дарах и солдатских слезах
В районный посёлок
приехал чиновник,
Высокий чиновник –
не абы какой.
Приехал не просто,
приехал не в гости –
Дары раздавать
будет щедрой рукой.
Приехал воздать
по заслугам вниманье,
Заверить, что эти
заслуги в цене,
И просит собрать
на большое собранье
Тех, кто был в Афгане
и кто был в Чечне.
Под звоны стаканов
все, кто из Афгана
И кто из Чечни
возвратился домой,
В районной столовой
сидят ресторанно,
И речи, и водка –
всё льётся рекой.
И как соловей,
заливается звонко,
Холёные руки
вздымая к груди,
Заезжий чиновник,
высокий чиновник
Вещает про лучшую
жизнь впереди.
Вещает и снова
вином угощает,
Но где-то за столиком
в дальнем углу
Неслышно, но горько
и пьяно рыдает
Парнишка
и тихо твердит: «Не могу!»
Не эта причина,
что выпито много,
Для слёз его жгучих
и горестных есть.
Он в двадцать вернулся
с Кавказа безногим:
Был в левой осколок,
нет правой – протез.
Чиновник в азарте –
и будто бы карты,
Он веером держит
купюры в руке
И твёрдой походкой
несёт пятисотки,
Назад от столов
возвратясь налегке.
А парень рыдает,
а парень не знает,
Чем могут дарёные
деньги помочь.
Он видел воочию,
как друг его – в клочья,
И снится тот взрыв
ему каждую ночь.
Жжёт грудь ему водка,
карман – пятисотка.
И тупо в висок его
бьётся: «Зачем?!»
Пять сотен – за ногу.
А другу Серёге
За жизнь его
кто же заплатит и чем?
А рядом, который постарше,
не плачет.
Но стиснул он зубы 31
и сжал кулаки.
Афганского плена хлебнув,
он иначе
На щедрость чиновничьей
смотрит руки.
Хрустят пятисотки
из новенькой пачки,
И пьяные парни
отчалят домой.
Пять сотен – подачка
( детишкам на жвачки)
Да водки бутылка
с собой под полой.
Их дома ждут мамы,
их дома ждут жёны.
Кто выложит деньги,
а кто-то пропьёт.
Но только в глаза их,
войной обожжённые,
Чиновничья радость
едва ли войдёт.
Чиновник уехал,
ему лишь потеха,
Ему эта пачка –
ну просто гроши.
Поездкой доволен:
теперь каждый воин
На выборах голос
отдать поспешит.
Он выскочит в Думу
и будет бездумно
Кивать головою
и голосовать
За эти Законы –
народные стоны,
И в новое пекло
парней посылать.
На обрыве
А дерево цепляется корнями
За край обрыва.
Достаточно, казалось, не цунами,
А лишь порыва,
Чтоб ветер опрокинул с этой кручи
И бросил в воду,
Но дерево отважно и могуче
В своей свободе.
Бедовую свою не клонит крону
Ночами, днями,
С самой судьбою сражается упорно –
Сильно корнями.
Мне ниспослано
Подержала судьба на весу
И разжала ладонь – жребий брошен.
Мне ниспослано, я и несу
Этот крест, эту боль, эту ношу.
У костра – обожжённой душе,
На ветру – обнажённому нерву…
Не вместиться в готовом клише,
Если в чем-то хотела быть первой.
Только в гору идти тяжело,
Коль одни камнепады навстречу.
Плыть хотела – срывало весло,
Петь хотела – теряла дар речи.
Но учил не сдаваться отец,
Наградила терпением мама,
И тепло этих добрых сердец
Сквозь невзгоды несла я упрямо.
Не сгибаюсь, ветрам вопреки,
На далекой тропе не теряюсь
И с течением бурной реки
Я справляюсь, пока что справляюсь.
Так и жить: на любом вираже
Быть своим убеждениям верной,
У костра – обожжённой душе,
На ветру – обнажённому нерву.
О высшей пробе
Богатств не скопила.
В златых не купалась
Лучах
переменчивой, призрачной славы,
Но то, что навеки со мною осталось,
Ношу.
И горжусь этой ношей по праву.
Высокого кресла не знала бравады,
Не значится имя в томах-фолиантах,
Но честь и достоинство,
верность и правду
Ценю и ценила
превыше бриллиантов.
Прощала обиды,
сносила удары,
Мечтою одной лишь умея согреться:
Пусть трудно безмерно
и неблагодарно,
Но высшую пробу чеканить
на сердце!
Без грима
Мне, конечно, не свойствен крутой эпатаж,
Но, как каждая Евина дочь,
Что поделать, признаюсь: люблю макияж
И по моде одеться не прочь.
Стать красивей, моложе, чем есть – не обман,
Но живу с неуменьем одним:
Не училась в слова напускать я туман
И на душу накладывать грим.