Я не люблю просыпаться по утрам, когда бледно-серый рассвет разрушает бархатную тишину моей комнаты. Словно бритва, полоснувшая по еще не совсем проснувшимся глазам, окутанным липкой пеленой ночи, он непрошеным гостем врывается в комнату и придает тошнотворный отблеск всему, что я способен разглядеть вокруг. Вся моя мебель начинает отбрасывать кривые тени, похожие на сюрреалистические картины какого-то недоделанного художника, который способен писать их, только заложив за воротник пару бутылок портвейна или анисовой водки. И никакие шторы не смогут защитить меня от этого назойливого света, а тем более эти тонкие, голубовато-зеленые тряпки, висящие у меня только ради приличия.
Приходится вставать, бродить бесцельно по комнате, выполняя кучу идиотских обрядов, совершаемых мной каждый Божий день, которые уже вошли у меня в привычку или лучше сказать вросли в мое сознание, да так, что я выполняю их на полном автомате: Умыться, почистить зубы, поставить чайник, обязательно включить телевизор, покопаться в холодильнике и, не обнаружив там ничего путного, захлопнуть его, убеждая себя в том, что я ничего и не хотел, кроме крепкого кофе, хотя, по правде говоря, я бы не отказался от горячей булки с маслом и с инжирным варением.
Крепкий, горячий кофе бодрит меня лишь на несколько минут, но затем я вновь погружаюсь в зыбкую утреннюю полудрему. Выглядываю в окно, там, на улице уже вовсю кипит жизнь:
Переполненные автобусы, как прожорливые двухтонные азиатские слоны, тяжело качаясь, тормозят на остановках, чтобы запихнуть в себя еще больше пассажиров.
Какой-то мужчина в длинном бежевом плаще с неестественными залысинами в области макушки, явно опаздывающий на работу или в банк для выплаты кредита, взятого, скорее всего для того, чтобы купить избалованному сыну очередной новомодный телефон, чтобы тот не выглядел белой вороной в глазах своих сверстников, ловит такси.
Ну и конечно таксисты, как стая обезумевших от голода падальщиков, бросаются к нему, подрезая друг друга и создавая аварийные ситуации. Из моего окна вся эта картина похожа на муравейник.
Шмелиное жужжание города, околдовавшее меня на несколько мгновений, прерывается знакомой мелодией, зазвучавшей из хриплых динамиком уже постаревшего телевизора марки «SONY», который, к чести производителей, все еще не потерял яркость цветопередачи. Мелодия наводит на меня непонятно откуда взявшуюся хандру. Я невольно оглядываю комнату, как будто хочу найти что-то.
Маленький журнальный стол, который я использую совсем не по назначению. На нем два пустых стакана и бутылка «Агдама» с остатками жидкости на дне, перемешанной с сигаретным пеплом. Увядающий кактус на пыльном подоконнике, отвертка, непонятно почему валяющаяся посреди комнаты. Старенький компьютер, на котором я иногда что-то пишу, отвлекаясь ото всех посторонних мыслей. Несколько книг, выпущенных еще при Советском Союзе и купленных в букинистической лавке одного русскоязычного ассирийца, который, по собственному признанию, не читал ни одной книги из собственной лавки. На диване лежит гитара с порванной струной, оставленная моей сестрой, на которой она толком никогда и не играла. Мобильный телефон, пульт от телевизора ну и конечно сам телевизор, который иногда спасает меня от скуки познавательными передачами по «Discovery channel». Все эти вещички – спутники моих будней, составляют мне неплохую компанию, когда я возвращаюсь домой один. Складывается ощущение, что я завишу от них. Какая-то немая власть вещей.
Вдруг у меня возникает желание кому-нибудь позвонить, с кем-то поговорить. Так, ни о чем серьезном, просто узнать как дела, какие планы, и какая там погода на улице, но, так и не надумав, кому же все-таки можно позвонить, я решаю выйти на улицу. Совершить небольшую утреннюю прогулку, глотнуть свежий воздух, если, конечно, его можно называть свежим, особенно после прихода к власти этого сумасшедшего правительства, снявшего все ограничения на ввоз в страну подержанных автомобилей. Автомобилей, выплевывающих в воздух столько угарного газа, что в благополучных европейских государствах решили любыми способами избавиться от них, даже ценой снижения таможенных сборов, дабы не отравлять своих детей выхлопными газами.
Размышляя об этом, я незаметно для себя прохожу несколько кварталов и оказываюсь на длинной, широкой улице. Шум проезжающих мимо автомобилей. Вечно гудящих своими клаксонами по поводу и без… смешивается с недовольным ворчанием старушки, ругающейся с продавцом фруктов и овощей, из-за каждодневного роста цен на продукты первой необходимости. Продавец ошарашенно смотрит на неё, не решаясь ничего ответить, хотя его вины в таком неумолимом росте цен нет абсолютно никакой. Но уверенный в том, что старушку никто не сможет угомонить, пока она не проклянет все правительство, которое она знает наизусть по фамилиям, вплоть до каждого занюханного замминистра, он, молча, поддакивает и смотрит на неё понимающим, но все же немного изумленным взглядом.
Прохожу еще несколько кварталов и оказываюсь напротив огромного торгового центра, построенного, почему-то, в виде ступенчатой пирамиды времен III династии египетских фараонов. Интересно, что же имели в виду заказчик или архитекторы, когда предлагали ему такой необычный проект. Усыпальница египетских царей – монументальное сооружение, постройку которого относят не к непомерному человеческому труду, а скорее к вмешательству каких-то внеземных цивилизаций. Таинственные врата в иной мир, в сопровождение Анубиса, во владения наводящего ужас Сета, бога подземного царства мертвых. Видимо, это ирония, попытка высмеять общество за безумное стремление ко всему дорогому, величественному и яркому.
Новенький торговый центр привлекает прохожих своим стеклянным, поблескивающим на солнце фасадом, яркими вывесками дорогих магазинов, недоступных для большинства из них, но все-таки почти каждый из них хочет туда зайти, что бы хотя бы на расстоянии насладиться величием «обеспеченной жизни». Я тоже не остаюсь в стороне и решаю заглянуть в эту пугающую царскую усыпальницу, манящую меня еще и потому, что я всегда был увлечен древнеегипетской мифологией.
Внутреннее убранство этого громадного склепа поражает своей роскошью, складывается ощущение, что здесь действительно хранятся сокровища, правда, современного, фараона. И все это богатство, согласно вывескам на бесконечных витринах магазинов «В течение целого месяца, вы можете приобрести с 20% скидкой. В честь открытия торгового центра». Вот так, друзья мои. И мы, благодарные подданные великого фараона (фамилия которого почему-то заканчивается на «…ян»), бегаем к своим работодателям, выпрашивая у них свою же зарплату, чтобы успеть до конца месяца приобрести хоть небольшую частичку несметных сокровищ, которая будет согревать нас своим «божественным» теплом, а в конце этого же месяца нам придется занимать у родителей или у друзей денег для выплаты коммунальных счетов.
Заблудившись в позолоченном блеске стилизованных под Древний Египет магазинов, я решил, что с меня хватит.
Выйдя на улицу, я вновь очутился в серо-голубом тумане действительности. Домой идти не хотелось, зыбучая пустота моей комнатушки, с бежевыми обоями на стенах, пугало меня сейчас больше, чем грохочущее тьмой царство Сета. И я решил поехать в центр.
Улицы, парки, кафе, офисы, скамейки, рекламы, девушки с миниатюрными собачками, знакомые лица, чужие лица. Ароматы парфюмерных магазинов, смешанных с запахом чебурек из соседней лавочки. Уличные музыканты, бездарно подражающие легендам британского рока, патрульные машины полицейских, малолетний цыган, пытающийся выкрасть кошелек у толстого дядьки в дорогом костюме, пока его младший брат клянчит у того мелочь, все смешалось в густое, бурое месиво. В месиво, в котором мы живем или скорее существуем, как некие инертные тела, максимально подверженные хаосу внешних факторов.
Ноги отяжелели, немного закружилась голова. Я вспомнил, что еще ничего не ел. И в тот же самый миг как я подумал о еде, в желудке что-то будто бы заныло. Я решил приземлиться в одном из, никогда особо не привлекавших меня, «светских» кафе, в которых всегда можно было встретить кого-нибудь из знакомых.
Пока я ждал своего заказа, который принял у меня официант со стрижкой а-ля Ирокез, слащаво увлажняющий букву «Л» при разговоре и напоминающий какого-то потного содомита, мне пришло в голову, что за весь день я не перекинулся ни одним словечком, ни с кем, кроме мрачного таксиста, обвиняющего иудеев, во всех смертных грехах и в бедах всего человечества.
И тут я начал ощущать горьковатый привкус одиночества где-то на острие своего языка. Ни одного звонка, ни одного сообщения, никому и в голову не пришло поинтересоваться, жив ли я, все ли у меня в порядке, куда я, наконец, потерялся, почему не захожу в гости.
Оправдывая своих друзей, говорю себе, что все заняты или думают, что я могу быть занят, хотя, что может быть проще, чем набрать номер телефона? С какой-то, противной мне же самому, обидой я решаю плюнуть на эти мысли и повеселиться сегодня как следует. Пошарив в правом кармане брюк, я прихожу к выводу, что денег на сегодняшний вечер должно мне хватить. Я поднимаю голову и начинаю искать глазами каких-нибудь знакомых.
Барная стойка, растянувшаяся во всю длину зала и отделанная мелким кафелем, напоминающим ракушки на морском берегу. Голубой потолок с нарисованными облаками и черными галочками птиц, желтые стены, намеренно разбитые в некоторых местах, откуда выглядывает красный кирпич и одинаковые, подсвеченные столики. На глаза мне попалась компания из трех парней, с которыми я иногда играл в покер в одном из прокуренных покерных клубов города. Я, не раздумывая, подхожу к ним и, стукнув одного из них по плечу, здороваюсь со всеми одновременно. Мы перекидываемся парочкой стандартных приветственных фраз, после чего я благополучно присаживаюсь к ним за стол и прошу официанта с ирокезом на голове перенести мой заказ на этот столик.
Через три минуты на нашем столе появилась бутылка абсента, которую я добавил в заказ, две маленькие вазы, благополучно переквалифицированные в сахарницы для рафинированных кубиков сахара, три тарелочки с тонко нарезанным лимоном (кому нужен лимон к абсенту?) и четыре рюмки. Пьем. Моих знакомых как-то очень скоро развезло, охватило хмельное веселье, они начали кричать сидящим рядом девушкам, приглашать их за стол, говорить им сомнительные комплименты и пошлые шуточки. Видимо, девушки тоже были «навеселе» и они с удовольствием приняли приглашение, за столом уже сидело девять человек, пять девушек, я и трое моих бестактных приятелей. Количество рюмок и алкоголя тоже увеличилось. Мне так и не удалось поесть, как только мой заказ принесли, сразу несколько рук, жадно навалились на картошку (по-мексиканский), а от киевской котлеты, осталось одна косточка.
Постепенно, с увеличением дозы алкоголя, увеличился и гул исходящий от нашего стола, я начал замечать, что посетители кафе с высокомерно поглядывают на нас.¬ Эти псевдо интеллигенты, сосущие купюры из дорогих кошельков своих родителей, с отвращением смотрели нам в спины и о чем-то перешептывались. Эти примерные мальчики, втихомолку нюхающие кокаин на частных вечеринках, организованных самым смелым из них у себя в загородном домике. Папины дочки, кончающие от действия волшебных таблеток «Экстати» в закрытых ночных клубах и раздвигающие свои загорелые бедра перед извращенцами на «крутых тачках», годящимися им в отцы. Их осуждающие, возмущенные взгляды, сверлящие наши спины. Комментарии, брошенные в сторону нашего столика.
Кстати, с одной из них на прошлых выходных мы пили текиллу в соседнем баре, и мне пришлось отправлять её домой на такси. Таксист с ненавистью посмотрел на меня, почувствовав тяжелый запах перегара, исходящий от изящной «мадмуазель» на заднем сидении своего автомобиля. Но новенькая купюра с хрустом вжатая ему в ладонь, отбросила всякое желание оспаривать свое право, не брать на себя ответственности за это бездыханное тело, которое сейчас с надменностью смотрит на меня и, наверное, даже не помнит, что всего неделю назад я тащил её к такси чуть ли не на своей шее.
На улице совсем стемнело, нерушимый гранит ночи был без труда сломлен неоновыми вывесками круглосуточных заведений. За нашим столиком все еще продолжалось веселье. Опустошительный звон рюмок. Леденящий нутро хохот совершенно чужих мне людей. Кривые маски улыбок и доверия.
Одноразовые друзья, пьющие со мной на брудершафт и изрыгающие красноречивые тосты о вечной и нерушимой дружбе. Миловидные кокетки, висящие на шее и что-то безустали нашептывающие мне в ухо, заставляют окунуться в безграничный океан своего одиночества. И чем больше вокруг меня людей, тем сильнее оно охватывает меня, рождаясь неожиданно, каменеет в где-то области бронх и лишает возможности дышать. Я кашляю, пытаясь вытащить из себя этот тяжелый густой комок, но тщетно. Одиночество проникает в мысли, в сердце, кровью разносится по венам, подбирается к глазам, окутывая их сероватой дымкой безразличия. Оседает в голосе, в разговорах, в словах затвердевая ледяной коркой цинизма. Оно, сопровождает каждую мысль, каждое слово и каждый поступок, понемногу превращаясь в их истинную причину.
Я тихо поднимаюсь со стола, подхожу к барной стойке, расплачиваюсь и ни с кем не прощаясь, направляюсь в сторону дома. По дороге меня не покидает ощущение обреченности покорности. Видимо я сам загнал себя в эту твердую, непробиваемую скорлупу одиночества, из которой теперь невозможно выбраться. Окончательно запутавшись в непроходимых чащах своих мыслей, я подхожу к дому.
Подъезд, лестница, за дверью меня ждет комната с бежевыми обоями, где все также неподвижно стоит журнальный столик, два пустых стакана, бутылка «Агдама». Где на пыльном подоконнике умирает кактус, отвертка валяется посреди комнаты, компьютер, книги из букинистической лавки того самого Ассирийца, который не любит читать. Гитара с порванной струной, на которой так пока и не сыграла моя сестра, телефон, пульт от телевизора ну и конечно сам телевизор старый, но все еще четко передающий все цвета.
Я достаю ключи. Меня начинает немного мутить, видимо алкоголь наконец начал действовать. Я пытаюсь попасть ключом в замочную скважину, но это сложно сделать при тусклом освещении подъезда. Наконец, ключ с металлическим скрежетом начинает протискиваться в замок, но почему-то застревает на полпути. Я дергаю его вбок, не поддается, тогда в другую сторону, тоже безрезультатно, и тут я вдруг слышу какой-то шорох из за двери. Я никак не могу понять, что это может там шуметь. Щелчок, еще один – и дверь открывается. В темноте коридора я различаю заспанное, но улыбающееся лицо. Лицо мамы.