Когда уже сломан хребет у Фру-Фру, и круг ипподрома сжимается в эллипс,
и чёрную в рот отправляют икру, не как на дуэли, небрежно, не целясь,
когда уже выстрел гремит, чтоб добить, и мечется Анна в родильной горячке,
когда всё равно, что убить, что любить, и света молва не помеха гордячке,
когда механический движет шатун – слова, ситуации, лица, законы,
тогда сожаленья, конечно же, втуне. И глаз лошадиный глядит из иконы,
чтоб в нём отразилось мерцанье свечи, английского сада нагие скульптуры,
намерзшие окна церковной парчи, и искрой оклады в слезе бабы дуры.
Когда надломились уже позвонки те( хотя ведь милей не бывает улыбки),
и звон колокольный, и бледная Кити, и в гранях бокала искристые блики,
всё это вдруг рушится вместе с жокеем , дробясь под копытами, -в грязь пересудов,
и князь уже выглядит жалким лакеем, вино недопито , в осколки- посуда.
Раскаянье – только каёмка сервиза, под стать с позолотою оперной ложи,
как ложь ожиданий, как брошенный вызов, чтоб визой пейзжика стать непохожего
на степи унылые наши, равнины, а так, чтобы море, как грёзы кальяна ,
чтоб волны, как складки твои кринолиновые, чтоб ты загорелая средь итальянок.
Но падает с хрипами на бок Фру-Фру, но валится Анна наотмашь на рельсы ,
но в тяжесть колёс замыкается круг, но пуля - из дула, чтоб враз поскорей всё
закончить. Ведь напрочь проиграны скачки. Нет повода, для заключенья пари-
и франтик ерошит курчавые бачки, и дремлет кондуктор, и поезд пары
спускает , чтоб мчатся в нездешние дали, избыток давления сбросив в котле,
взлетая туда, где в прорехе звезда ли, иль облако в небе, античным атлетом.
И синь, зацепившись за крест колокольни, стоит пришвартованной в гавани тихой,
околки ли светятся светом иконы, осколки ль разбитые искрами тухнут…