Он опускает руки в мазут ночи - по локти, по самые плечи.
То ли ныряет в неё, то ли плавится в ней, и как будто легче…
Он без слов, без снов, а ночь обретает голос и вид человечий.
Говорит, мол, была непроглядным ничто, и сравнить-то не с чем,
А теперь, смотри, я могу ходить, я могу любить и владеть речью.
Говорит, ты меня сотворил, как из глины слепил, мол, твоя Галатея.
Он молчит да пьёт, он весь дом прокурил, вожделея ли, сатанея.
Говорит ему, посмотри, тьма-наложница здесь, на атласном ложе.
Он молчит и пьёт, выжигая память, что стыдом гложет.
Говорит ему, я твоя жена, видишь свет луны на моей коже.
Он думает, да куда уж тут мне, с моей-то рожей,
Да и нужна ты мне на одну-то ночь, откупорить боль из затёртой бутыли,
Чтоб пролить слова, пока не застыли
Мысли, что твои звонари,
Кровоточат где-то там внутри,
Где под сердцем ноет, где в груди саднит, там, где в горле ком,
Где вопрос набатом гудит - по ком?
Cмотрит в мазут её глаз в тишине такой, что канонадой шебуршанье мыши.
Или это скользит последний её покров. Да ж куда тут ближе..
Он, наверное, где-то даже польщён,
Думает, отлюбить бы тебя, как себя выжать…
…Курит у окна потом, узнавая ритм и озноб. Садится на стул,
Берёт карандаш, чистый лист, пишет.
И не важно, не важно, как будет выпотрошен, опустошён,
Потому что так нестерпимо
Удерживать внутри этот гул
Боли, стыда и жизни, мчащейся мимо.