Белые вороны
Гой, вы, белые вороны среди чёрных стай!
Что ни шаг, то горше стоны на дороге в рай.
Оттого ли не живучи, что земля не хороша,
Или вас толкает с кручи братьев чёрная душа?
Неприкаянные твари, Божья блажь и благодать.
Вас, отринутых от стаи, где в чести иная стать,
Не за слабость, не в награду, но смертельно, что есть сил,
На потеху и усладу били взмахом чёрных крыл.
Лишь немногих, самых сильных,
Не решалась трогать чернь.
Гасли сами, не по силам,
Когда в спину злая тень.
Что ж, потомки тех пернатых, наших в прошлом чёрных дыр,
Холодом не лучших статуй, стиснув горечь белых крыл,
Тем, кто мёртв «Осанна» пели, но была нехороша
Песня та, ведь отлетела вновь чья-то белая душа…
* * *
Срок жизни
Я границ человеческих даты
извлекаю из дольних подобий,
их с сухими слезами смешиваю
и настаиваю, как снадобье…
Гумилёв Николай Степанович,
замечательный русский поэт,
был расстрелян под некоей Бернгардовкой
тридцати пяти от роду лет.
Мандельштам Осип Эмильевич,
сочинял на обрывках страниц,
а потом в сорок семь как выдохнул,
брызнув кровью закатных зарниц.
Сумму дней исчисляя по копоти,
год за годом, не счистить уже,
я готов поделиться опытом,
как глотать секунды – драже!
Но к чему увеличивать сроки?
Мир жесток, а талант раним,
и добавленных дней жестокость
отрицается им самим.
Оттого и живут «по-соседски»,
поделив в коммуналке клозет,
гениальные малолетки
и пустые хранители лет.
* * *
Эпитафия
Толи цыкнула мать над шалостью
И нахмурилась от усталости,
Толи корень прирос к окончанию,
Толи скрыпнули створы Татьяниновы,
Толи Богу шепнула уродица:
Отче, родинка выпала с Родины!
Но заплакала церковь Мценская,
Над головушкой Вознесенского.
Аве, Оза…
* * *
М.И. Цветаева. 1940 год.
Одна из последних фотографий…
Сколь наши домыслы причастны
К свешённой гибели земной?
Вот правым глазом, взором ясным
Марина воскрешает строй
Беспечной королевы звука.
Она вдали, она над всеми!
Так смотрит девочка из тени
На крепкую мужскую руку.
А левый глаз – беды соринка,
Груз вековый прожитых лет.
Увы, не расточит слезинки
Фотографический портрет.
Уж тень Елабуги припала
К руке злодейской, и злодей,
Взалкал и следует за Ней,
Он приготовил смерти жало.
Два разных глаза, два крыла…
Подуло к полночи прохладой.
Она очнулась и ушла.
Елабуга, будь ты неладна!
Я мог её остановить,
Отнять верёвку, выждать время,
Забыв о том, что русский гений
Свободен быть или не быть.
* * *
Памяти Беллы Ахмадулиной
Говорят, в Каппадокии храмы
Оседают. И каждый год
Прорастают земные курганы.
В отломившийся неба свод.
Неужели в земных сочленениях
Роль подпружная невелика,
И от времени стихотворение
Гибнет так же, как фреска та?
Вознесенский, поэт эпический,
Форм подпружных восславил роль,
Но в рухнувшем Политехническом
Смерть сказала поэту: «Довольно».
Вы же пчёлкою медоносною
Наварили медов тома
И Тарусской обновкой носкою
Отказали смерти в правах!
Вам, нежнейшей, земной черёд
Оседающей Каппадокии
И друзей торопливый уход
Стал намеренно неугоден?
За Андреем, во тьму кромешную
Потянулась Ваша рука,
Пустоту образуя между
Верхом неба и дном стиха.
* * *
1980 - 2010
Тридцать лет его нет и не будет, дела-то серьёзные!
Изменилась страна, нынче совесть – досадный оброк.
Но хрипит его голос и гложит места отдалённые,
Да наводит на всякую тварь дальнобойный курок.
Его нет среди нас, но он тут же, в нюансе суждения.
Пареньком пробежит и споткнётся, поранив висок,
Чтобы кровью раздвинуть пределы стихосложения,
И кричать, из телесной темницы подав голосок.
На Ваганьково ходят и пьют за него люди разные.
Кто к Есенину ходит, а кто просто так, сгоряча.
Тридцать лет продаются у входа цветочки бумажные,
И горит под землёю его неземная свеча.
* * *
О. Мандельштаму
Как лист бумаги подержанной,
брошенный в ноги времени,
бродил Мандельштам поверженный
ночами, не чувствуя бремени.
Детишкам напишет баечку,
иль с Пушкиным в рифме сложится.
Днём – денег только на маечку,
а ночью – пишется, множится!
…окно, просыпаться не хочется,
солнце - стальное лезвие,
полуночное одиночество
полуденного любезнее…
Но надо чинить начала!
Детишек, добрейшее делая,
бросать в стихотворные чаны,
чтоб не превращались в нелюдей.
Он уходил испуганный.
Ему не хватило времени
ночь обратить в пугало
дневного дурного бремени.
* * *
Памяти И. Бродского
Иосиф раскурил заначку, стряхнул неаккуратно пепел
и тронул ящерицу-рифму.
Она казалась неживою, лишь глотка втягивалась мерно
при каждом вздрагивании кожи.
Дела! – сказал себе Иосиф,- Скрипит в уключинах Харона
Трахея рифмы сладкозвучной…
Когда в имениях Хрущёва
О красках рассуждал бульдозер,
И нормой главного закона
Был гнев партийно-всенародный,
Собрал Иосиф всё, что было,
А было Оське двадцать лет.
И фрезеровщика кормило
Сменил на прозвище «поэт».
Но норма главного закона
Была завистливой и жадной.
И фрезеровщики поэту
За тунеядство дали срок.
Стоп!
Тунеядство - выше нормы.
Оно, как воз телеги смрадной,
Парит, и чувствуется лето
Сквозь кучи смерзшийся кусок...
Ах, время - мудрости зело!
От планетарных притяжений,
Кардиограмм сердцебиений,
Не начатых стихотворений
(недолетевших НЛО),
Остался на бумаге росчерк,
Машинописная строка
И дней дождливых облака,
Венеция и остров Мёртвых.
* * *
Максимилиану Волошину
Он жил, как рыцарь из Ламанша,
умом переступая век.
Сегодня бы сказали – мачо,
и благородный человек!
Он расточал земные лиры,
брал женщину на абордаж,
а ночью, нежный, мыл квартиру
и нижний заливал этаж.
Его наукой были горы.
Вершин высокий образец
мирил полуночные споры
и вольнодумия сердец.
Он революцию в России
увидел зрением Христа,
простив насильнику насилье
один из тысяч, может, ста…*
Волошин, habilis умелый,
Ты жив ли, нет ли - знай одно:
Тебе порученное дело
Тобою не довершено!
* Волошин в годы Гражданской войны
прятал в своём доме раненых,
попавших в беду людей, белых и красных.
* * *
Смерть Николая Гумилёва
Гумилёва читаю в запой, и не надо вина.
Золотистая речь рассыпается жемчугом моря.
Я, как тварь у источника, фыркаю, жмурю глаза
И на миг забываю, что пью послесловие горя.
Горе входит, как тень, и неспешно ложится у ног.
Оно трогает кожу и лижет случайные мысли.
Как ты мог, Николай Гумилёв,
эх, гусар Гумилёв,
Накормить эту тварь из златой Николаевской миски?!
…его вывели утром. Был август, и падали звёзды.
Вертухаи зевали, патрон досылая в размер.
Он стрелкам по глазам полоснул огоньком папиросы,
И шепнул что-то смерти на свой, на гусарский манер.
Заворочалось небо, но утром чудес не бывает.
Спохватился старшой: Р-равняйсь, целься в грудь, не жалеть!
Гад последний сказал: "Мало, кто так умирает!"
И рванул за подол присмиревшую барыню Смерть.
* * *