Памяти моих трагически погибших родителей Анушавана Габриэлевича и Надежды Николаевны Саакянц
«Внемли мне, мать далёкая моя,
Люблю тебя по-своему, но крепко.
В земле московской выросшая репка
И пусть другая у меня семья,
Я рождена тобой, я дочь твоя».
«Москва была мне доброй матерью. Там все добрые». А.Ахматова
Не могу себя заставить править,
И рука немеет, слушаться не хочет,
Это – не листочки со стихами –
Это сердце кровоточит.
Сердце самолично просит слова,
Рассказать об ужасах былого.
Я за ним пишу без обработки,
Как Марютка Лавренева.
Те, кто жизни схожие прожили,
Мне простят забвение всех стилей.
I
Снова приезжаю на побывку
В милый город детства моего,
Чувство ностальгии неизбывно,
Только не изменишь ничего.
Прыгала девчонка непослушная
По Новинскому бульвару,
А в руках шары, шары воздушные,
В каждой – по большому шару.
И ревела иногда глупая девчонка,
Не желавшая читать вслух «Три поросёнка».
Не хотевшая читать «Травку» и «Дюймовочку»,
А хотевшая скакать впрыг через верёвочку.
Позарастали стёжки-дорожки,
Где пробегали лёгкие ножки.
Минуло полвека. Словно в сказке
Девочка в старушку превратилась.
И, накинув из морщинок маску,
Враз к истокам детства возвратилась.
Опустилась в мыслях на колени,
Чтоб прижаться грудью и щекой
К повидавшей столько поколений
Гулкой легендарной мостовой.
II
Из первого лета военного
Мне слышится вой сирены.
Вернулись мы из деревни,
А крыши у дома нет.
Раздавлено пианино
И над ковром и картиной
Московское небо клином.
А в нём – прожектора след.
Ташкента прозвание – хлебный,
В войну себя оправдало.
Встречал он гостей дастарханом.
Как самобранкой волшебной.
Помним, узбекские братья,
Как в годы нужды суровой,
Вы нам раскрыли объятья,
Хлебом делились и кровом.
В старый ташкентский раскидистый парк,
К речке Салар и аллеям чинар.
В торчащих косичках, бесёнком упрямым
Меня в драмкружок привела тогда мама.
Стихи я неплохо как будто читала,
И даже тихонько сама сочиняла.
Ребят, и занятия наши, и сцену,
Любила по-детски самозабвенно.
И всё это вдруг под откос полетело,
Спасибо детдому, что я уцелела.
Да, мойры мне не судили
Жить с семьёй поживать,
В 42-м схватили отца, а затем и мать.
А позже и я днём осенним,
Попала в казённый дом,
Там ждали меня две тени,
Вместо мамы с отцом.
Шептал он мне в ухо прямо,
И трудно глядел в глаза:
«Пусть простит меня мама,
Что я на неё сказал.
Били меня. Так бил он,
Что кровью я стал плевать»,
Одиннадцать мне тогда было,
А боль не унять.
В ташкентском детдоме меня приютили,
В девятом детдоме меня воспитали,
Труду научили, профессию дали,
Но первое время «тюремщицей» звали.
В те годы врагов народа,
«Особые тройки» судили.
Родители срок получили,
И канул отец, как в воду.
А мне, так чётко и ясно,
Будто просил прокурор,
Был вынесен там негласный
Пожизненный приговор.
Детдомовская девчонка,
В платьишке с рваным подолом,
Остриженной головёнкой
И странным именем Ёла,
Искала следов отцовских
В лабиринте ташкентских тюрем.
Сначала в тюрьме на Московской,
Потом на УзБуме.
Им суждено отыскаться было
В тюремной больнице.
Не удалось повидаться,
Не удалось и проститься.
Упала в пыль на дороге
Буханка чёрного хлеба.
Где ты, отец, похоронен?
Был человек – как не был.
III
Окончился мамин срок заключенья,
Но не окончились злоключения.
Со штампом «судима» жилось ей не сладко,
В Ташкенте бывать приходилось украдкой.
Завидев издали милиционера,
Вжималась в стену, смертельно бледнела.
И только в ночи оживали надежды,
И только ночами всё было как прежде.
Москва приникала к её изголовью,
С лаской и жалостью материнской.
А окна квартиры в Большом Девятинском
Опять светились теплом и любовью.
Как замерзающий грезит о лете,
Мама мечтала о возвращеньи.
Жаль, что так поздно – через десятилетия,
Ей, наконец, даровали прощенье.
IV
Давно уж нет в живых родителей моих,
Две справки вместо них, лежат и жгут нутро.
Не для меня покой – мучимая тоской,
Неопытной рукой веду в ночи перо.
Признаны вы невиновными были.
Бедный отец мой! Ты был невиновен…
А маму за недоносительство били.
Зачем столько горя? Зачем столько крови?
Зря, выходит, над вами трудился следователь,
Ваяя бесплотные тени.
И, где бы теперь он ни находился,
С ним тяжкая цепь его преступлений.
Тех, что не оставить у могилы,
Их не замолить, не отпустить.
Я б его давно уже простила,
Если б только я могла простить.
Опять расставаться…
Сквозь слёзы шепчу: «До свиданья»,
Бывшая Кудринка – славная площадь Восстания,
Ave, Девятинский переулок!
Милое гнездо моё, прости,
Что с тех пор, что я в Москву вернулась,
Не решаюсь по тебе пройти.
И Ваганькову кланяюсь,
Нашей семейной могиле.
В ней, меня не дождались,
Уснули навеки родные.
Я писала наверх, доходя до Брежнева,
Я домой просилась, зря о стены билась.
Оказалось невозвратным прежнее…
Раз не вернулась из эвакуации –
Отказано мне в московской прописке;
Выходит, не подлежу реабилитации,
До конца жизни вычеркнута из списков.
Мы надолго с тобою, Москва, разлучались,
Но как были родными, родными остались.
Между нами давнишняя, тесная связь,
Я – твоя, я в тебе родилась.
Улетаю с надеждой когда-нибудь снова увидеть,
Улетаю с мечтой когда-нибудь снова обнять.
Ты меня научила любить, отучи же меня ненавидеть,
Многодетная наша и добрая Мать.
1989 год