Глава третья.
Романтизм в творчестве А. С. Пушкина кишинёвского периода (часть -1)
В эти годы Пушкин переживал полосу наиболее острого увлечения Байроном. Все представлялось ему необыкновенно обаятельным в английском поэте: и колоссальные образы фантазии, и мелодия стихов, и буйный дух мятежа, их наполнявший, и личная судьба добровольного изгнанника, судьба, которую Пушкин с некоторой натяжкой сравнивал со своею собственной.
По признанию Александра Сергеевича, он «сходил с ума» от Байрона, и первым стихотворением, созданным Пушкиным в ссылке, стала элегия «Погасло дневное светило…», в подзаголовке которого он отметил: «Подражание Байрону».
Пушкин написал элегию «ночью на корабле» при переезде из Феодосии в Гурзуф 19 августа 1820 г., по пути в Кишинёв.
Погасло дневное светило;
На море синее вечерний пал туман.
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан.
Я вижу берег отдаленный,
Земли полуденной волшебные края;
С волненьем и тоской туда стремлюся я,
Воспоминаньем упоенный…
И чувствую: в очах родились слезы вновь;
Душа кипит и замирает;
Мечта знакомая вокруг меня летает;
Я вспомнил прежних лет безумную любовь,
И всё, чем я страдал, и всё, что сердцу мило,
Желаний и надежд томительный обман…
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан.
Стихотворение «Погасло дневное светило» - одно из самых ярких и значительных произведений, открывших романтический (южный) период в творчестве Пушкина.
Через месяц после приезда в Кишинёв, в октябре, была написана «Чёрная шаль», с подзаголовком «молдавская песня», которая благодаря музыке А. Н. Верстовского стала популярнейшим романсом.
В виде кантаты "Чёрная шаль" с успехом исполнялась в столичных театрах лучшими артистами, в том числе - М. С. Щепкиным. Верестовский часто пел «Чёрную шаль» сам, «с особенным выражением, своим небольшим баритоном, аккомпанируемый Грибоедовым, - вспоминает одна из современниц, - жители Москвы не наслушаются очаровательных звуков, вполне выражающих силу стихов Пушкина».
"Молдавская песня" стала народной и в России: «...В деревнях поют его "Чёрную шаль»,- писал журнал «Московский телеграф».
Гляжу как безумный на чёрную шаль,
И хладную душу терзает печаль.
Когда легковерен и молод я был,
Младую гречанку я страстно любил.
Прелестная дева ласкала меня;
Но скоро я дожил до чёрного дня.
Однажды я сОзвал веселых гостей;
Ко мне постучался презренный еврей.
«С тобою пируют(шепнул он)друзья;
Тебе ж изменила гречанка твоя».
Я дал ему злата и проклял его
И верного пОзвал раба моего.
Мы вышли; я мчался на быстром коне;
И кроткая жалость молчала во мне.
Едва я завидел гречанки порог,
Глаза потемнели, я весь изнемог…
В покой отдаленный вхожу я один…
Неверную деву ласкал армянин.
Не взвидел я света; булат загремел…
Прервать поцелуя злодей не успел.
Безглавое тело я долго топтал,
И молча на деву, бледнея, взирал.
Я помню моленья… текущую кровь…
Погибла гречанка, погибла любовь!
С главы её мёртвой сняв чёрную шаль,
Отёр я безмолвно кровавую сталь.
Мой раб, как настала вечерняя мгла,
В дунайские волны их бросил тела.
С тех пор не целую прелестных очей,
С тех пор я не знаю весёлых ночей.
Гляжу как безумный на чёрную шаль,
И хладную душу терзает печаль.
Молодой гречанкой Пушкин, действительно, был сильно увлечён.
Вот что писал позже в своих воспоминаниях его современник :
«Я, почти ежедневно, встречал их в городском парке. Я узнал, что молодой человек в феске был поэт А.С. Пушкин, тот русский Байрон, трагически окончивший впоследствии свою жизнь, а девушка в шали была куртизанкой, бежавшей из Ясс. Имя её было Калипсо Полихрони, но обычно её называли «Прекрасная гречанка». Калипсу окружал ореол любовницы Байрона. Известное стихотворение «Гречанке» связывают с именем Калипсы».
Ты рождена воспламенять
Воображение поэтов
Его тревожить и пленять
Любезной живостью приветов,
Восточной странностью речей,
Блистаньем зеркальных очей
И этой ножкою нескромной…
«Если летом ты поедешь в Одессу, - пишет Пушкин Вяземскому 5 апреля 1823 года,- не завернёшь ли по дороге в Кишинёв? Я познакомлю тебя с героями Скулян и Секу, сподвижниками Иордаки, и с гречанкою, которая целовалась с Байроном».
Впрочем, интимных связей у Пушкина в те годы, по воспоминаниям современников, было множество.
Свои связи с женщинами Пушкин регистрировал в «донжуановском списке», и Калипсо Полихрони там записана. Случайность это или рок быть любовницей двух великих поэтов?
Из дневников – воспоминаний современников Пушкина мы можем узнать много подробностей о его увлечениях женщинами разного круга, он был молод, свободен и влюбчив. Поэт привлекал женщин своей бешеной энергией, остроумием и талантом. И те, кто попадал под его обаяние, вполне серьёзно писали: "Пушкин был очень красив: рот у него - прелестный, с тонко и красиво очерченными губами, и чудные голубые глаза..." Поэтому сто тринадцать побед на любовном фронте кажутся вполне реальным числом.
Его друзья-лицеисты вспоминали, что ему было достаточно одного прикосновения к руке партнёрши по танцам, как внутри него начинал клокотать вулкан. Его необычность, неординарная внешность, слухи, окутавшие его происхождение, рискованность и несомненный талант творили с женщинами чудеса. (К 1830 году "донжуановский список" Пушкина включал 112 имён, 113-ой стала Н.Н. Гончарова).
По авторитетному свидетельству М. Н. Волконской, «как поэт он считал своим долгом быть влюбленным во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, с которыми он встречался. В сущности, он обожал только свою музу и поэтизировал все, что видел...» Таково свидетельство умной женщины, которую часто прочат в героини «утаенной любви» Пушкина.
А вот слова наблюдательного и близко знавшего поэта в Кишиневе И. П. Липранди:
«Пушкин любил всех хорошеньких, всех свободных болтуний,.. но ни одна из всех бывших тогда в Кишиневе не могла в нём порождать ничего, более временного каприза».
«Он вносил страсть во все свои привязанности и почти во все сношения с людьми. Самый разговор его в спокойном состоянии духа ничем не отличался от разговора всякого образованного человека, но делался блестящим и неудержимым потоком, как только прикасался к какой-нибудь струне его сердца или к мысли, глубоко его занимавшей».
Брат Пушкина утверждает, что «беседа его в подобных случаях была замечательна почти не менее его поэзии. Особенно перед слушательницами любил он расточать всю гибкость своего ума, всё богатство своей природы. Он называл это, на обыкновенном насмешливом языке своём, "кокетничаньем с женщинами". Вот почему, несмотря на известную небрежность его костюма, на неправильные, хотя и энергические черты лица, Пушкин вселял так много привязанности в сердцах, оставлял так много неизгладимых воспоминаний в душе...»
«Встречи с женщинами и приобщение к очень высокой в ту пору культуре чувств и сердечных переживаний развивали душевную тонкость, способность ощущать, чувствовать, замечать и выражать нюансы чувств, а не только их примитивную гамму». Очень много любовных стихотворений отражают чувства увлекающегося до беспамятства поэта, связанные с женщинами, которых он встретил на юге:
«Гречанке», «Иностранке», «Дионея», «Кокетке», «Дева», «Муза», «Ночь», «Желание», «Умолкну снова я», «М. А. Г(олициной)», «Христос воскрес, моя Ревекка!», стихи к Амалии Ризнич, Каролине Собаньской, Елизавете Воронцовой... и другие.
Три года, проведенные в Кишиневе и, позднее, в Одессе, открыли новый этап в жизни и творчестве поэта. Именно здесь, на Юге, начинается его «серьёзная» любовная лирика, оставившая долгий и глубокий след в русской поэзии.
Судить по стихам Пушкина о его действительных увлечениях трудно: случайная встреча могла породить прекраснейшие стихи, а сильная страсть — не оставить почти никаких следов. Сам поэт признавался, что, в отличие от Петрарки, «любя, был глуп и нем. Прошла любовь — явилась Муза, и прояснился тёмный ум...»
... Пушкин в жизни и Пушкин в поэзии - это совершенно разные личности. Весь возвышенный, нежный, мечтательный и страстный тон его лирики, его музыкальная стройность - всё это мир его поэтического гения, определённого психического настроя, в котором преломлялись земные страсти и его необузданная чувственность, а порою и вовсе непристойное отношение к любви.
Как тут не вспомнить мудрые слова Гоголя: «Даже в те поры, когда он метался сам в чаду страстей, поэзия была для него святыня, - точно какой-то храм. Не входил он туда неопрятный и неприбранный; ничего не вносил он туда необузданного, опрометчивого из собственной жизни своей; не вошла туда нагишом растрепанная действительность. А между тем всё там до единого есть история его самого. Но это ни для кого незримо».
***
Продолжение в главе-4