Когда сверкнуло слепящим огнём
Тяжёлое лезвие топора,
И взгляд палача задержался на нём,
И смерть сказала ему: «Пора», -
Он сделал шаг к плахе и гордо смотрел
Туда, где грозно ревела толпа,
А на голове его ярко пестрел,
Звеня бубенцами, колпак шута.
И кто-то кричал ему: «Голову с плеч!».
Проклятья, как камни, летели в него.
И каждый старался презреньем обжечь,
Крича то, что ранит больнее всего.
Тогда он поднял глаза к облакам –
И смолкли все те, кто смеялся над ним,
Увидев, как льётся свет по рукам,
Сплетаясь в крылья и белый нимб.
И он воспарил над толпою людской
И, что-то шепча себе, в высь полетел,
А на голове у него шутовской
Колпак бубенцами нестройно звенел.
Палач, потрясённый, топор уронил,
Забывшись, красную маску сорвал.
«Я столько голов осуждённым срубил,
Но не припомню, чтоб кто-то взлетал.
Когда такие творятся дела,
Не лучше ли мне уйти в пастухи?
Пасти овец или, как капеллан,
Весь день мечтать, сочиняя стихи?».
И думал священник, в дрожащих руках
До боли сжимая серебряный крест:
«Уж если летают шуты в колпаках,
Неужто я не достоин небес?
Тебе ли я, Господи, плохо служил
И день, и ночь, не щадя живота?
Но я вот на плахе, а он воспарил…
И чем я грешнее того шута?»
А он улетал, и тянулись за ним,
Как белые крылья, клубы облаков.
Но долго с земли ещё виден был нимб,
Светлевший над шутовским колпаком.