Меняются люди… Да память нетленна.
Я помню, как мы от руин к руинам
Домой пробирались из польского плена
Вдвоём с малолетним своим сыном.
Шрапнель разрывала на части небо.
Гремела шрапнель над сосновым бором.
Мы шли без сна, без воды и хлеба,
А он переспрашивал: «Мамочка, скоро?»
Мой сын, не знавший ни лжи, ни корысти,
Шагая за мною, твердил упрямо:
«Мамочка, листик! Жёлтенький листик…
Ну, посмотри же, мама!»
На миг оглянулась… И жёлтым, ярким,
До боли ярким меня ослепило…
И сразу сделалось жарко-жарко.
А дальше…
Не помню, что дальше было.
Очнулась – к сыну, к родному хлопцу,
Берусь рукою, и вы поверьте,
Мне стало страшно. Страшнее смерти…
А сердце…
Сердце уже не бьётся.
Мукам, казалось, не будет предела.
За эту минуту, за эти сроки
Тогда я совсем-совсем поседела.
Припала к телу его: «Сынок!» и
Помню всё до единой минутки,
Как будто бы в рай я вошла из содома:
Тихо открылись глаза малютки:
«Мамочка, где мы? Дома?»
С тех пор немало воды уплыло.
С тех пор немало сменилось вёсен.
А помню всё, словно это было
Вчера, а не в ту тяжёлую осень.
Ещё не успели зажить у народа
Кровавые раны войны гражданской,
Ещё не забылись с двадцатого года
Рейды Врангеля, Польши панской,
А уж над страною нависли тучи –
Фашистского зверя грязная лапа.
И снова пороха дым вонючий,
И снова пытки – теперь в гестапо.
И снова грохочут залпы орудий.
Страна ожидала – придут патриоты.
На фронт уходили русские люди.
Ушёл и сын мой тогда в пехоту,
Он был уже командиром роты.
Ушёл… А я совсем постарела,
Четыре года прождав известий…
Потом сообщили газеты: в Бресте
Геройски погиб капитан Горелов.
Прислали из части вот эту бумагу.
Писал командир полка: «Перед строем
Ваш сын за храбрость и за отвагу
Навечно внесён в нашу часть героем».
Конверт пожелтел, но ещё хранится.
Склоняюсь над строчками ниже, ниже…
И слышу снова, как будто снится:
«Мама… Жёлтенький! Ну, посмотри же».