Февраль - всех вралей властелин,
переоделся пастернаком,
накапал двести грамм чернил
в сосуд гранёный. Долго плакал.
Внезапно смолк и осушив
до дна, беззвучно, по-аглицки,
исчез, оставив для души:
инстинкт весенний - удавиться.
Оставив сумерки аллей
и разьедающий бесцветьем,
глаза циклопов-фонарей,
туман дешёвый сигаретный,
слога хрустящие взахлёб
снежинок-книжников гламурных,
труб водосточных лёгкий стёб
на языке чужих ноктюрнов
и то ли шёпот, то ли зов,
в созвездье гончих вислоухих,
непохмелившихся стихов -
провидцев или трубадуров.
Оставив столько бреда впрок,
что сердце, тушею тюленней,
прижмётся к рёбрам и на вдох
потребует перерожденья.
Осоловев от доброты,
Свирелью, с привкусом фальцета,
Зальётся о желаньи быть
Не здесь, не с ними и не этим.
Его услышат наверху,
услышат снизу.Счастья птаха
в часах настенных гаркнет: "ку",
потом ещё добавит: "накуй",
подует ветер с райских кущ
и домовой в кладовке старой
на нервах мне сыграет тушь
и марш Шопена на фанфаре,
сольётся в точку горизонт,
взойдёт звезда, ухмылкой щерясь -
обряд свершился! Donkey hot
идёт колбасить морды мельниц.
Идёт на "вы", по ветру нос
и свист в ушах срывает крышу.
без крыши лучше. Как давно
я этой музыки не слышал!
Дорога вьётся наугад,
по небу стелется седьмому.
снег манной стал, и зло горят
мосты хромые за спиною.
Все мысли здесь напересчёт
и вид беспечно-панорамен,
направо глянешь - неуч-кот,
налево - хрен, под хреном камень
краеугольный - раздробя,
воздвигну памятник пригожий
я сам себе. Я сам себя.
и всех других наверно тоже
пошлю пешком в небытиё,
сачок в клешни дам, песню в зубы.
Я даже может быть Её
за ползатяга позабуду.
Перекрещуся от беды,
скажу: "Аминь" и элегантно,
со всей "любови", дам поддых,
уснувшей дживе Росинанта,
поправлю нимб над головой
и не замечу нищим духом,
как шёпот сменится на вой
в созвездье гончих вислоухих.