Боль, боль, опять, как всегда. Он проснулся. Едва начинало рассветать. Голову сжимало обручем с железными шипами. Сердце колотилось, а душа пульсировала привычной тревогой и тоской.
Боль накатывала волнами.
Сергей накрыл голову подушкой, пытаясь заглушить ей биение, но стало нечем дышать.
Кто-то постучал в окно.
С усилием поднявшись, он всматривался в слабо светлевший прямоугольник, но, ничего не разглядев, рухнул на постель.
В стекло опять дважды постучали.
Кого могло принести в такую рань?
Пришлось встать. От резкого движения его качнуло, и, ударившись коленом о стул, Сергей выругался. Странно, но боль от этого ослабла, как будто только и ждала, когда он откликнется ей, назвав грязным словом.
На подоконнике сидел голубь, уставившийся на Сергея немигающими оранжевыми глазами.
Тут же вспомнился предутренний сон: он – маленький и кормит с бабушкой голубей на площади. Их налетело много. Отталкивая друг друга крыльями, они садились на голову, на плечи, царапали кожу. Стало неприятно и даже страшно, но прогнать их почему-то было нельзя.
Ранний гость ещё раз ударил клювом в стекло и улетел.
Не было сил даже разозлиться.
Внутри всё ныло, будто его измолотили палками, но нужно было жить дальше, тянуть эту тяжёлую телегу по песку. Капкан. И даже нет ни страха, ни отчаянья, ни решимости, чтобы отгрызть лапу и убежать.
Димка, вспомнил он, вчера приходил Димка. Всё понятно. А что сегодня?
Во дворике, в зарослях ещё зелёной травы, обнаружился «брат по разуму» – соседский рыжий кот с наполовину откушенным ухом, следящий за клочком газеты, который шевелил слабый ветерок. Глуп ты, лохматый. А я ещё глупее.
Окна приземистых, перекошенных от старости домиков были пока темны. Над крышами нависало тяжёлое осеннее небо невнятно-мутного цвета, не сулящего новому дню ничего хорошего.
Время однажды затекло в этот дворик и заснуло. Трудно поверить, что в двух шагах – центр большого города, круговерть машин и людей, заманчивые витрины бутиков, билборды с полуобнажёнными красавицами, обещающие неземное блаженство от поездки на море или покупки чудодейственного крема.
Сергей стал похмеляться, когда внезапно умер дядя Коля – краснолицый, железнозубый весельчак и здоровяк, которого он знал с детства. В пятьдесят лет он мог затащить пианино на девятый этаж.
– Только никогда не похмеляйся, – учил дядя Коля, – это путь к запою. А запой – всё, кранты.
Через месяц он не дошёл десяти шагов до проходной завода, где всю жизнь слесарил. Остановилось сердце. Накануне изрядно принял на грудь по случаю юбилея друга.
Врач сказал: «Выпил бы пятьдесят граммов водки – жил бы и жил. Просто надо было толкнуть сердце».
И теперь, когда после обильной выпивки сердце Сергея то колотилось, как заячий хвост, то ударяло тяжко и гулко, с длинными паузами, когда не хватало воздуха, он, не раздумывая, «лечился». Но пока было нечем.
На кухне Сергей с наслаждением пил воду из крана, ледяные струйки стекали по подбородку и шее под рубашку, но он никак не мог остановиться. Потом подставил воде лицо, чтобы смыть дурноту. Бесполезно. Чёрная дыра внутри жаждала другой жидкости.
На всякий случай он потряс над стаканом бутылки из-под водки и спирта, но несколько капель, скользнувшие вниз, дать облегчения не могли.
Он выбросил в мусорное ведро два засохших куска хлеба, и ему стало ещё хуже. Вспомнилось, как бабушка говорила: «Хлеб выбрасывать нельзя». Так говорят все пережившие войну. Да, бабушка, бабуля, как он её называл. А она называла его «садовый-медовый». Так больше его никто не называл. Да, наверное, и не любил. Он навсегда запомнил тепло её ладони и ощущение какой-то удивительной надёжности её любви. Всё это было до той самой ночи, когда все забегали, заплакали. Он проснулся и понял: случилось то – самое страшное. И опять уснул. Будто спрятался. А утром вошёл отец и, отводя глаза, сказал: «Ты же знаешь, что бабушка сильно болела?» – «Знаю». – «Её больше нет».
– Я понял, – сказал он и сам удивился, как просто это прозвучало. Хотел помочь отцу – он боялся, что Сергей заплачет. Помолчали, и отец ушёл.
Бабушка никогда не выбрасывала хлеб, она его размачивала, и они шли на площадь. «Гули-гули», – говорила она своим красивым голосом, и сразу слетались птицы. Они клевали хлеб и ходили вокруг, смешно двигая маленькими головками. От этого становилось радостно и весело.
Как говорил Димка, в их посиделках были две основные стадии: трёпа и песнопений. До мордобоя, к счастью, не доходило. Сначала они говорили обо всём на свете, вспоминали свою университетскую жизнь, потом пели – Цоя, Кима, Градского. И обязательно Антонова – песню «Несёт меня течение», которую Димка называл гимном российских алкоголиков: «Несёт меня течение / Сквозь запахи осенние / И лодку долго кружит на мели-и-и», – выводили они, обнявшись, хмельными голосами, и казалось, алкогольная волна действительно уносила их то ли в прошлое, то ли в будущее. Но куда-то далеко отсюда, от этого замусоренного стола и убогого, болезненного существования на просторы неведомой реки, впадающей неизвестно куда. Сергею кружила голову отчаянная, вызывающая обречённость. И было почему-то сладко до слёз.
Видела бы бабушка, во что превратился её «садовый-медовый». А может, и видит. Оттуда. Возможно, он и трепыхается ещё здесь, выходит живым из передряг, потому что бабушка защищает его Там.
Когда на кладбище нужно было проститься с бабушкой, поцеловать её, ему очень этого не хотелось. Потому что эта восковая старуха уже не была его бабушкой. Бабушка была далеко, и никогда больше не будет рядом с ним.
Он пересилил себя, коснулся губами холодной щеки, отошёл, и слёзы полились сами собой. Его утешали, что-то говорили. Но Сергей понимал, что это неисправимо. Ему стало очень больно и обидно за бабушку. Страшная, безразличная сила унесла её с собой навсегда.
Сергей нашёл в кармане десять рублей. Молодец, оставил на опохмелку. Мало, конечно, на целый день, но можно и ещё найти.
Вспомнился вдруг разговор с Димкой.
Д. Ты сегодня смурной какой-то. Случилось что-то?
С. Да нет. Просто надоело всё. Живу как сорняк.
Д. Почему сорняк?
С. Да не нужен никому. И мне никто не нужен. Сорняк.
Д. У Бога нет сорняков.
С. У Бога? А ты веришь в Бога? И в церковь, может, ходишь?
Д. Захожу иногда. Когда тяжело. И легче становится. Таких, как я, так и называют – «захожане».
С. Ну а я, значит, «нехожанин». По-моему, в это нельзя играть. Если идти, значит, надо жизнь менять. А как менять, если я от водки завишу? Куда я без неё? И ведь я крещёный. Бабушка в детстве крестила. У меня и крестик был, только я его потерял где-то по пьянке.
Д. Да нет у Бога сорняков, Серёга. Каждый самоценен и для чего-то нужен. Любая трава от чего-то лечит. Даже репей какой-нибудь.
Он пошёл на «крест» – пересечение центральных улиц. Бродил, но никого из знакомых не встретил. Не повезло. Иногда здесь можно было стрельнуть у кого-нибудь червонец или даже два. Дошёл до парка «Липки». Сел на лавочку. Опять вспомнил обрывок вчерашнего разговора.
С. Слушай, а почему мы так пьём?
Д. Наверное, пытаемся водкой, как ластиком, стереть неправильность своей жизни. Ничего ведь не сбылось. А с другой стороны, любим нырять в пространство безответственности, где нам хорошо. Посылаем всех на три буквы и ловим кайф. Но пустоту нельзя заполнить пустотой. Только мы, дураки, этого не понимаем. А водка – это же пустота, мираж. Кстати, водка кончается, я сбегаю за спиртом.
С. А в какой шинок, на соседнюю улицу? На улицу Смерти?
Д. Почему Смерти?
С. Мне было пять лет. Мы шли с бабушкой к её подруге. Она жила на соседней улице. И вдруг из ворот рядом выносят гроб на полотенцах. Жуть. Я каким-то чутьём сразу понял, что этот человек уже не здесь, не на этой улице. Он уже далеко. Во всяком случае, не в гробу. Бабушка меня тянет за руку, уводит, а у меня будто ноги приросли к асфальту, сдвинуться не могу.
Она не стала мне ничего говорить, а я не стал ничего спрашивать. Я как-то сразу всё понял. И на этой улице ещё была похоронная контора, с венками на витрине. Когда мы ходили с бабушкой по этой улице, я старался не смотреть на эти венки. Мне было страшно, и я называл её улицей Смерти.
В «Липках» тоже никто не встретился, а напротив, казалось, отдельно среди домов, голубела куполом и сияла позолоченным крестом церковь в честь иконы Божией Матери «Утоли моя печали».
«Ну что, зайду, – подумал он. – Может быть, что-то изменится».
Вошёл, и сразу у входа была церковная лавка. Наверно, надо что-нибудь купить – свечку или крестик. Он вынул из кармана десятку. Сжал в кулаке. Посмотрел направо: какая-то старушка истово молилась у иконы Богоматери. Человек, говорящий на другом языке. Сергей не мог представить себя стоящим рядом с ней. О чём он будет просить Мать Иисуса Христа? О том, чтобы Она сняла его похмелье?
– Вы что-то хотите купить? – спросила женщина в белом платке.
– Нет-нет, извините, – пробормотал он и вышел.
Есть другой «храм», где он точно найдёт облегчение.
Сергей дошёл до шинка на улице Смерти. Переступив порог, он с трудом подавил желудочный спазм. Если внутри было бы хоть сколько-то пищи, Сергея вывернуло бы наизнанку – организм сопротивлялся как мог.
Растрёпанная, не выспавшаяся женщина равнодушно плеснула ему сто граммов мутной жидкости. Он выпил, закусил щепоткой квашеной капусты из тарелки на столе.
Вышел на улицу. Ждал облегчения, но было плохо. Вдруг ноги стали слабеть. Он сел на корточки, привалившись спиной к забору. По небу двигалась огромная чёрная туча. Он понял, что сейчас случится что-то страшное. Стало будто смеркаться. Сергей не успел даже испугаться, как тьма хлынула в него.