ночь.
всё есть,
но от чего же
грусть выскребается
с самого дна,
поднимается,
от чего же неймётся так
на оголтелой душе?
в дымную форточку
несколько слов,
только чтоб тишину
разгромить этим
своим признанием.
в дымную форточку,
вслед за окурком,
только взгляд
на млечную улицу.
затуманило,
завесило,
как спьяну глаза,
Москва пошатывается,
смотри, смотри же -
накокаиненные,
сумрачные шлюхи
вьются вокруг
и сверкают,
меряя жизни
шириною зрачка.
и духом кабацким
всё уж давно выжжено.
и пидерастичным гавотом
всё так и мечется, мечется!
и рюмка лопнется,
так,
поделом.
и что с того, что
любил
по-настоящему,
до исступления?
что с того, что остался
один в обшаренном
уединении?
вот и плетусь
к чёртовой матери
по грязным лестницам
в улицу,
выдохнув грусть
опостылевшую
в морось и снегопад.
в переулочной слякоти,
в дряни разжиженной,
любовь клеймится отныне
****иною,
одной, единственной,
обожаемой.
в зрачках теперь
чтится не блажь и уныние,
а на самых на донышках
(правда ли?)
высматривается
сочувствие,
самое что ни на есть!
шлюха от своей
измызганности
неистово
лезет в объятия,
криком срываясь
к верности, чтоб её!
но позолочено это,
дешево до омерзения,
пощечиной словно
до глубины и
до слёз.
в ночь,
отравленный
и безнадёжный,
облепленный
снежностью,
ложностью,
скупо выпроставши
прощание,
ухожу.
по никитскому
до арбатской поступи,
медленно, от фонарей
к пустой мостовой.
а там пьянь знакома давно,
там встретят,
поймут.
а пьянь рогожинская -
то крест целовать,
то с ножом,
и кричат, кулаками
размахивая, мол,
жизнь паршивая,
кабаре и только лишь!
я в ответ -
«не верю» и падаю
замертво
до утра.