В май, 21-го лет сто обыкновенно
В Москве свершался строго крестный ход*.
Царь Алексей с мирянами смиренно
Ходил в него уже не первый год.
Ход из ворот Успенского собора
Икону нёс в Сретенский монастырь;
Царь перенёс указом время сбора,
И был не прав народа поводырь.
А дело в том, что Троицыно утро
Пришлось как раз на этот самый день,
И царь был юн и поступил не мудро
И на себя навлёк невольно тень.
Троице-Сергиева Лавра ежегодно
На Троицу ждала к себе царя;
Царь крестный ход подвинул беззаботно,
Как показалось многим людям – зря.
С Владимирскою Божьей Матери иконой
В июнь, 2-го ход был совершён,
Свершилось чинно всё и по канону,
Ничто не предвещало похорон.
Царь возвращался в Кремль с боярской свитой,
День был хорош, все ехали верхом,
Над всей Москвой идиллия разлита,
Ещё никто не замышлял погром.
Посадский люд встал против государя,
Иные даже взяли под уздцы
Его коня; предвидеть же пожара
Не мог никто и даже мудрецы.
Царя миряне слёзно умоляли,
Чтоб челобитных кипу принял он,
И над судьёй Плещеевым все ждали
Расправы царской, что большой урон
Весь земский суд несёт его народу,
Что он тем самым оскорбляет трон,
Что бьёт челом народ царю в угоду,
Чтоб был Плещеев кем-то заменён.
Царь был смущен вниманием народа * 21 мая ежегодно проводился
И обещал бумаги прочитать, крестный ход с иконой
Толпа спокойней стала, как погода; Владимирской Божьей Матери,
Царь молод был и не научен лгать. установленный Василием Третьим.
Толпы движенье скоро обещало
Затихнуть, но гордыня злых вельмож
Судье в защиту показала жало:
Для них Плещеев выгодно хорош.
И осыпая всех отборной бранью,
Знать стала рвать бумаги на клочки,
Даря народ нагайками, как данью,
Их челядь гнать народ взялась в толчки.
Давить конями – это уже слишком!
Подлили масла в тухнущий огонь.
Легко предвидеть: пламя взвилось вспышкой,
Встал на дыбы народ, как ярый конь.
Народ взыграл, и камни полетели,
Знать в беспорядке кинулась бежать;
Спесь злит людей, и толпы озверели,
Они, пытаясь беглецов догнать,
Заполонили царское подворье,
Едва не смяв охрану из стрельцов,
Толпа росла, и Кремль был полон вскоре;
Боярин знатный вышел на крыльцо.
Борис Морозов, царский воспитатель,
Подняв ладонь, стал всех увещевать,
И на глаза толпе попал некстати:
Он защищал зарвавшуюся знать.
«Отдай Плещея и свово Бориску!» –
Звучал призыв для юного царя.
Морозов скрылся, смерть была так близко;
Народа ярость не проходит зря.
Морозов дом стоял неподалёку,
Толпа лавиной ринулась туда,
И сорвала ворота все с наскока,
И ворвалась в палаты, как вода.
И растеклась волною по хоромам,
Избив дворовых, конюших и слуг,
Ничто не скрылось в доме от погрома,
Подобно роет землю мирный плуг.
И лишь жену не тронули смутьяны:
Царь и Морозов были свояки.
Кто пил вино, кто набивал карманы,
Кто клал меха в просторные мешки.
Валялись впрах разбитые иконы,
Рассыпан жемчуг, клочьями парча,
Все позабыли совесть и законы:
Толпа укроет всех от палача.
Делили кубки, золотые чаши,
И из кареты рвали серебро,
Мол, всё добыто это кровью нашей,
И значит наше это всё добро.
В подвале винном бочки изрубили,
Разлив вино, соления и мёд,
Перепились и драку учинили;
В бесчинстве люди превратились в сброд…
Чуть не дошло уже и до поджога,
Но царь прибегнул к скорому письму:
Чтоб не сожгли палаты, ради бога,
Что этот дом принадлежит ему.
Отхлынул вал, убитых было трое:
Дворецкий, с ним помощники его;
Толпа ушла, оставив Кремль в покое,
Но не добилась толку своего.
Она делилась быстро на отряды,
Те обрастали чернью, словно рой,
Их привлекали пышные фасады,
Друг перед дружкой каждый был герой.
Дворцы вельмож Плещеева, Чистаго,
Одоевских и Львова, всех бояр –
Обречены, жестокая отвага
Чернь отравила, как печной угар.
Палат владельцы вовремя укрылись
Кто за стеной кремлёвской, кто утёк,
А домочадцы ждали и молились,
Чтоб стороной прошёл жестокий рок.
Лишь думный дьяк, чиновный червь Чистаго,
Лежал больной; намедни на коне
Он из Кремля тащился, из оврага
Корова мчалась бешено, зане
Она коня Чистаго испугала,
То дьяк свалился с лошади мешком;
Его беда лежащего застала;
Лишь до сеней добрался он ползком,
А там заполз под веники для бани,
Окорока свалил на них слуга;
Слуга, как трус сбегает с поля брани,
Ушёл к мятежным; дьяка, как врага,
Он сдал толпе и сам его ограбил;
Чистаго тут же в вениках нашли;
В бесчинствах каждый и герой, и храбрый,
Как будто гений он и пуп земли.
Его кулём скатили со ступеней,
Предали казни тут же, во дворе:
Разбили череп, вывернув колени,
Оставив тело мухам на жаре.
И сундуки трещали как орехи,
Тащили всё, что видели глаза,
Все тайники обшарили, застрехи,
Не пощадили даже образа…
Бунт быстро принял страшные размеры;
Ему помехой стала только ночь…
В Кремле царит смятение и меры
Не применить никак, царю помочь
Лишь могут здравый смысл и время,
Но ночи время краткое прошло,
И накануне брошенное семя,
Как ожидалось многими, взошло.
В Кремле бояре принимали меры
Для обороны царского дворца,
Народ для них теперь страшней холеры,
В суде над ними в качестве истца.
В Кремле надёжно заперты ворота;
Вооружились челядь и чины;
На помощь шла наёмная пехота;
Народ стоял с рассвета у стены.
Наёмных немцев мирно пропустили,
Толпе не нужно взятие дворцов:
Царя стоявшие настойчиво просили
Отдать под суд чиновных подлецов.
Их было трое: это Траханьетов,
Свояк царя – Морозов, наконец,
Судья Плещеев, автор всех запретов,
Наветов грубых, откровенный лжец.
Из-за него и каша заварилась.
Царь по совету трусящих бояр
Отдал его бунтующим на милость,
Чтоб отвратить от города пожар.
Царь повелел всё сделать по закону:
Казнить судью руками палача,
Считал, что тень он бросил на корону,
И не хотел поступков сгоряча.
Но затянулось чтенье приговора,
Толпа судью у стражи отняла,
И потащила волоком, как вора,
Казнить самой за все его дела.
Дубиной тяжкой череп раздробила
И расчленила тело по частям;
Чтоб не взяла уже его могила,
Зарыли в грязь, как непотребный хлам.
Но не унять уже подачкой гнева
Бунтовщиков, они уже у стен,
Пришли опять; росли плоды посева;
Царь угодил в осаду, будто в плен.
В Кремле остались живы эти двое,
И казни их потребовал народ,
Но царь не мог решиться на такое,
Чтоб диктовал ему какой-то сброд.
И он решил с толпой поторговаться;
Парламентёры вышли из ворот,
Святых отцов одежды золотятся,
А впереди несут в руках киот.
В киоте лик Владимирской Марии,
И с ними сам Иосиф патриарх;
Толпою правят самые лихие,
Им отродясь неведом стыд и страх.
И с духовенством многие дворяне
На Лобном месте; дядюшка царя
Взял первым слово, избегая брани:
Плещеев мёртв, мол, силы тратим зря.
Толпе нужны по-прежнему те двое,
Не так-то просто гаснут мятежи;
Бояре в шапках потные от зноя,
Трясутся в страхе: день бы пережить.
И дядюшка царя Никита слёзно
Всем толковал, мол, просит государь,
Что примириться всем ещё не поздно…
А из толпы кричали: «Где же царь?!»
И Алексей сам вышел при боярах,
Он подошёл лишь к Спасским воротам,
И успокоил видом самых ярых,
И приковал внимание к устам.
Он говорил по-юношески* тихо,
Просил ответ отсрочить на два дня,
В обмен просил умерить в сердце лихо,
В конце концов, Морозовы – родня.
Во исполненье приложился к Спасу,
И злоба ярых стала убывать,
Гипноз монарха усыпляет массу:
Царю не можно принародно лгать.
Толпа, ворча устало, поредела,
Большая часть пустилась по домам,
Но часть её не может жить без дела,
Та, что давно не заходила в храм.
Из недр Москвы восстала тьма злодеев,
Ей не хотелось быстрой тишины,
И разболелся вдруг на богатеев
Огромный зуб на барские вины.
Пришла пора заняться грабежами,
И здесь нельзя минуты потерять,
Потом и можно повиниться в храме,
Пока ж ножи в крови по рукоять.
Шёл 3-й день июня; над Москвою
Взвились дымы пожаров тут и там,
Чернь занималась дьявольской игрою,
Над Русью вновь нависли стыд и срам.
Мятеж возрос до страшного размера,
Пожар гудел от Чертольских ворот
Вплоть до Неглинной, красная холера
Текла рекой, где не отыщешь брод.
Вблизи Кремля горело всё и дружно,
И Земляной и Белый города,
Перечислять все улицы не нужно,
Страдали все: и чернь, и господа.
* Алексею 19 лет, вошёл в историю как «тишайший».
У Спасских врат бесчинства на базаре
Перетекли, конечно, и в кабак,
И отразились здесь на государе:
Казну тут множил здравый и дурак.
Теперь вино лилось рекой и даром,
Кто шапкой черпал, кто и сапогом,
И оглушённый спиртом и угаром
Не замечал, что делалось кругом.
Пылал кабак и многие пропали
В его чаду, подвалах и огне,
Зато они свободу испытали,
И разглядели истину в вине.
Пожар гулял и день, и ночь; с рассвета
Не досчитались тысячей домов*.
Так началось внезапным бунтом лето,
Была жара, но будет и Покров.
Как будто пламя вырвалось из ада,
В огне погибли тысячи людей,
Бежали все от ужаса и чада,
И не понять, кто жертва, кто злодей.
Торговые ряды и те сгорели,
Хлеб вздорожал на горе бедноты,
Злость возрастает в людях, что не ели,
А у голодных мысли не чисты.
Плещеева из грязи части трупа
Чернь извлекла и бросила в огонь;
Творилось всё бессмысленно и тупо,
Узда в клочки и порвана супонь.
И ко всему в толпе гуляли слухи,
Что, мол, Морозов, так же иже с ним,
Нанять решили шайку для разрухи,
Конечно, был источник – аноним.
Само собой, мятеж возобновился,
Он возродился, чуть ли не сильней;
У врат Кремля опять народ скопился,
И криком звал вельможей из сеней.
С крыльца вещали, мол, сбежали оба,
Морозов с Траханьетовым, вчера,
Мол, их судьба в опале быть до гроба,
Бежали в спешке пеше, без добра.
* Сгорело около 15 тысяч домов.
Был Траханьетов сослан государем
В Троице-Сергиев великий монастырь,
Чтоб не подвергся он народной каре,
Чтоб в тишине там изучал псалтырь.
Морозов в страхе, помолившись Богу,
Решил утечь украдкой из Кремля,
Но ямщики, узнав его, дорогу
Ему закрыли, сдаться им веля.
Благодаря молитвам или прыти
Борис сумел от оных ускользнуть,
Затем на тайный вход кремлёвский выйти,
В летах солидных был ещё как ртуть.
Но Траханьетов избран Алексеем
На откуп черни, чтобы свояка
Бориса сохранить, другим идеям
Нет предпочтений, видимо, пока.
За ссыльным срочно выслали погоню,
И тот был взят у врат монастыря,
Его казнить пришлось не по закону,
В те времена – по манию царя.
И целый час в день 5-го июня
Палач водил беднягу по рядам
Базара, так судьба бывает лгунья,
Вдруг смерть суля успешным господам.
На шее висла грубая колода,
Толпе казалось, что она права,
И покатилась на виду народа
От плахи прочь с подскоком голова.
Народ, увидев царские уступки,
Велит отдать на плаху свояка,
Мир на Москве ещё довольно хрупкий,
Толпе твердят: в бегах Борис пока.
А между тем правительство усердно
Масс возбужденье тщится остудить:
Чиновников, чьё управленье вредно,
Спешит везде на новых заменить.
Начальником Стрелецкого приказа
Стал Милославский, тесть царя, Илья,
Им был Морозов, наш герой рассказа,
Борис и царь с Ильёй – одна семья.
И тесть царя, боярин Милославский,
С торговыми и прочими людьми
Прибег хитрец к почтению и ласке
И был успешен, чёрт его возьми.
Он ежедневно приглашал в чертоги
От чёрных сотен несколько гостей,
И ласков был, не целовал лишь ноги,
И угощал с беседой без затей.
Стрельцам и всем служителям казённым
Царь повелел удвоить их доход,
И страже всей в служении бессонном
Велел давать вино и вволю мёд.
А также многим бедным погорельцам
Царь выдал помощь из своей казны,
Чем дал работу плотникам-умельцам,
И чернь ушла от зубчатой стены.
А Патриарх дал строго предписанье
Вести в приходах праведный почин,
Чтоб умирить народное сознанье:
Бунт сатаной затеян без причин.
Была готова почва к примиренью,
И был находчив юный государь,
Народу нужен повод к развлеченью,
И, наконец, народ же не дикарь.
Устроен был торжественный и чинный
Монарха выход к людям из Кремля.
И юный царь, дитя ещё невинный,
На Лобном месте, с ним учителя,
Бояре-старцы, только нет Бориса,
Он, как известно, якобы в бегах,
Сидит в Кремле один, как в норке крыса,
Его народ и царь вогнали в страх.
Народу тьма, державный молвит слово,
Что он скорбит о бедах от вельмож,
Что претерпел народ, что он сурово
Накажет всех за произвол и ложь.
В его глазах мерцали боль и слёзы,
Он обещал благие времена,
Что будет сам отслеживать угрозы,
Власть без души распутна и вредна.
Он обещал вернуть былые льготы
И снять излишек пошлины на соль,
Для монополий прежние щедроты
Он отменил, народную юдоль
Он обещает сделать справедливой…
При сих словах народ возликовал,
Благодарил и тихий и ретивый,
Счастливый час народ переживал.
И се, узрев волнение в собранье,
Царь стал спокоен, можно о своём
Поговорить с народом, в наказанье
Морозова зачтён его погром.
Вторым отцом царю был воспитатель,
Он с детских лет наследнику служил,
О свояке забота как о брате,
У гнева есть предел и рубежи.
И царь просил простить его, а вскоре
Сошлёт его в далёкий монастырь,
И он скорбит о бунте и позоре,
Как царь и брат, народа поводырь.
Народ впитал изысканное слово
И стал кричать за здравие ему,
Ведь он себя лишил добра и крова,
И не хотел на плаху и в тюрьму.
Он обещал глубокую покорность,
Отдаться воле юного царя,
И понимал, что прошлое позорно,
Что дикий бунт был всё-таки не зря.
Спустя неделю тайно и до свету
Морозов был отправлен из Кремля,
Он сел в свою боярскую карету,
Его ждала на севере земля.
Кирилло-Белозёрская обитель
Была ему царём предрешена,
Охрана есть в его боярской свите,
В Москве грустит боярыня-жена.
Охранной грамотой седой игумен
Был извещён со строгостью Москвой,
Игумен знал о пресловутом шуме,
И рисковал проститься с головой.
Ему велят устроить для Бориса
Достойный быт, охрану и покой,
Оберегать Морозова приписан
Наказ в указе царскою рукой.
Не долго был любимец государя
В монастыре, в имение в Твери
Тот очутился вскоре, о пожаре
Он позабыл недели через три.
А к Покрову Борис уже в столице,
Мёд пиво пьёт в кремлёвском терему,
Сидит с женой красавицей в светлице,
Коль он свояк владыке самому.
Пир у царя – наследника крестины,
Царевич Дмитрий первенец; на пир
Был приглашён Морозов; именины
Все отмечали, весь крещёный мир.
Не назначать Морозова в начальство
В июне царь поклялся и не зря,
Но и Борис не выказал нахальства,
Он много сделал раньше для царя.
Он при дворе остался до кончины,
И ходатайством защищал мирян,
И оправдал добром свои седины,
Чем искупил забытых дел изъян.
ЭПИЛОГ
Волнения случались при Иване
Четвёртом, Грозном, но таких
Последствий не бывало ране,
Таких широких, смелых и лихих.
Теперь же волны грубого протеста
Достигли прочих русских городов;
Они, как встарь, опять имели место
У новгородцев, не отстал и Псков.
И Алексей, спеша, свешает дело,
Великой вехой ставшее вполне:
Царь поступил решительно и смело,
Он Уложенье завершил, зане
В то время право было в беспорядке,
И проявляет зрелость Алексей;
Чиновный мир на ухищренья падкий,
Что ни начальник, то почти злодей.
Порою мало толку и в указе,
Россией вечно трудно управлять,
Придёт пора и Алексею Разин
Четыре года будет докучать.
В заметках Олеария Адама*
О московитах есть немало глав,
Где он писал решительно и прямо,
О том, что в россах жив особый нрав,
Что много черт у них необъяснимы,
Что нрав народа несравненно прост,
Что гнётом власти многие томимы,
Что им свободу дарит лишь погост.
Народ не скоро доведёшь до гнева,
Но если меру переходит гнев,
То закипает у народа чрево,
Тогда народ безумен словно лев;
И усмирить беснующихся трудно,
Начальство терпит горе и урон,
Нельзя копить в народе гнев подспудно,
Тогда шататься начинает трон.
Но Алексею Бог подарит сына,
Через полвека явится пора,
Что изумится мира половина,
Увидев мощь Великого Петра.
* Адам Олеарий (1603 – 71), немецкий путешественник.
Посещал Россию в 17 веке. Соч. «Описание путешествия
в Московию» (1643) содержит сведения по географии и
истории России, снабжено большим количеством карт и
рисунков.
Май – декабрь 2011г.