Нет ничего отвратительней,
Нежели пир победителей.
Но это будет после. А пока
Невидимо напряжена рука,
Придерживая на плече пращу,
Как девочку. Читается во взгляде:
«Смотри, какой большой и страшный дядя!
Я никому и ни за что не мщу,
Но всё-таки мое терпенье тонко.
И если напугает он ребенка,
Я этого мерзавцу не прощу».
Тому, кто окружен бездружием,
Дружить приходится с оружием.
Слегка в колене согнута, нога
Шагнуть готова в сторону врага
Еще не угрожающе, но твердо.
Лицо чуть-чуть тревожно, но светло,
Скорей сосредоточено, чем гордо.
И говорит спокойная решимость
О том, что этот бой не ремесло,
А, к сожаленью, неопровержимость.
Достойны только воины. Но войны
Едва ли этих воинов достойны.
Глядится беззащитно нагота.
И эта беззащитность неспроста
Мощнее силы и сильнее мощи.
Мы голыми являемся на свет,
Поскольку так на свет являться проще,
Поскольку в том-то, верно, всё и дело,
Что всякая одежда лживей тела.
Честнее тела разве что скелет.
Вселенная не больше наважденья,
Когда глядишь, не поднимая век.
И этот мальчик гол, как человек
Был гол до своего грехопаденья.
Как жаль, что мальчик от судьбы не денется –
И станет королем, и приоденется.
Спасибо, мудрый скульптор, что тобою
Давид изображен не после боя,
А до. Что мы не видим торжества
Уверенного, гордого Давида,
Чей дом богат, чье семя плодовито,
Чей кубок полн, в руках играет арфа,
А возле ног темнеет голова
Убитого в сраженьи Голиафа.
И мальчик пал, который, не юля,
Поведал бы про голость короля.