ЧАС ОКНА

 
***
    …Мы рассказывали ему сны наши
                Бытие, 41, 1-36
1
Отступившие дни виновато
засылают лазутчика в сны.
Глушь ночная. Окно. Как богаты
светом тихим сады белизны!

Ни единой души, ни намека
на следы. У холмов снеговых
только кошка, охотой далекой
зачарована, слушает высь.

Ни звезды! Нов и чист изначально –
снег с небес. Остальное – старо.
Вздох обрядовый. Я на причале –
я встречаю последний паром…

2
Ночь. Погруженье в чтение окна.
Другие тексты отступили к краю:
не в них – во мне обозначенье дна,
как о морском, – я ничего не знаю.

От рыбьих сфер, погибших кораблей –
моим надеждам время оттолкнуться.
В безветрие планируют во мгле
листвы осенней ломаные блюдца.

Моих биочасов – неверных – блажь
от ускоренья общего – отливом.
Мне лунным вдруг представился пейзаж,
единый цвет – изнанка плача ивы.

Оттуда – в мой вглядеться интерьер, –
он пустотой успел обогатиться
и смотрит безразлично – на манер
яйца, пустившего на волю птицу.

За всем – распад: песок, зола иль мел…
Окно, и дно, и я в окне – фрагменты.
Какой картины ни рисуй в уме,
к утру – свет с тенью режут мир на ленты.

***
Натюрморт вечерний –
книга
с рисунком этрусской вазы:
красные цветы – на белом,
словно выемка спелой формы.

Может, я люблю покорных,
да мне не попались,
может, в ожиданье властных
сплю с открытыми дверями.

Красное на белом
в сумерках – та же бездна.
Тьмою зажатый лучик
бокастую вазу
промельком лунным дразнит:
белое – за красным…

А я –
напрасное
приложение к натюрморту…

***
Оттуда, где время к точке
стремится свести анфиладу дней,
в сосредоточенном одиночестве
кто-то выходит навстречу мне.

Ветвей шелушенье почти интимно,
в травах – луча полохливый блеск.
Мятежность ознобную, Боже, прости мне.
под переменчивый свет – на земле

заблужденья кончаются: фарсы, драмы –
обрывки ролей пустотой шуршат.
Он идет оберечь мою боль от срама,
и я ускоряю невольно шаг.

Крупно дрожит тетива дорожки,
прилучась к неводам небес.
В пределах заветных – мольба. Оплошка –
я ставлю подножку самой себе…

***
О главном не устаю молиться:
Боже, не приведи пережить себя же,
у последней границы
надорваться венцом поклажи.
Помоги истончиться нити
раньше, чем интерес потеряю к пряже,
дай выйти к тусветной страже,
пока Слово звенит в зените.

***
Над горизонтом – грозным знаком –
такая непомерная луна!

Фильм жизни снят.
Герои и злодеи –
вон из меня и дальше от меня.
В сухие лунки дней
посажены дички.
В сомненье ветер
небес перебирает лоскутки
тоску худой тропы ласкает,
из-под подошвы крошево крадёт.
Мне кажется, я двигаюсь вперед.
Лица белила – черт явить не могут.
Вся сумма лиц – лицо страны.

Я думаю, не отрываясь от луны:
усталость свалит, не когда устал.
В насыщенном – рождается кристалл.

***
Узкое горло серебряного кувшина
струйкой облескивает
изумленный таз до самого дна.
Чистоту до нас почитали выше.

Об этом – шелк паутинный в нише.
Об этом – пластиковый стакан
с меловыми следами капель.
А там –

мужские руки всё плещутся
в прозрачности натюрморта,
плавкие контуры изнемогают,
преобразуя форму,

женщина колдует над прирученьем потока,
будто отсчитывает монеты,
бокастый сосуд оспой чеканки
расщепляет единство света.

Всё – в просиянье. И невыносима
медлительность ожидания ласки.
А Земля проплывает мимо
нас, уторопленных в жизненный праздник.

«HADERSLEV»
                О.Л.
Мы в кафе,
где приличная музыка
и красуются в рамах
портреты кафтанов
различной длины.
Их владельцы незримо,
как сбытые сны, снуют,
утупляя ресниц бахрому,
на место пустое – послушать, о чём…
Прозябаю плечом.

Мысль, протекшая мимо,
нырнула во тьму.
Шаг – ничей – прослежу до порога.
Межбровная строгость –
изломанной жалости жгут.

Властители бывшие, вместе со мной
в застекленные грамоты глядя,
глазами багеты поддельные гладят:
награды за доблесть и труд
картинкой раешной цветут.

Образчики кладки старинной –
чуть ли не в половину стены –
рустованной памяти весть.
Над буфетом – корона
из рюмок, фужеров, бокалов.

От ламп вполнакала – алая взвесь.
Мякинные рифмы над бледностью строк.
Лукавство. Догадки. Игранья урок.
Улыбки. Разглядки. Бездвижье лица.
Смущенье. «Шартрез». Приближенье конца…


***
Что если их и нет, саней своих?
Дорога... Дребезжащие попутки...
Необладанья норов – лих –
шутить горазд, пусть даже плохи шутки.

Так расшалилась млявая жара, –
вершки хрустят, веля сжиматься корню,
травы безликой пыльная пора
крапленый мир пытается запомнить,

чтоб снова жить, и зеленеть, и рдеть,
и снег встречать – из года в год моложе…
…Отрадно знать: ничто мне и нигде
решительно принадлежать не может!

***
Явленью сиятельной правды
внимать и покорствовать мне.
За крахом –  дремоты отрада,
купание истин в вине.

Упьются луга в половодье
безвкусицей вопля. По лоб
удобрены камнем угодья,
в цвету окоёмы болот.

На топях разляжется площадь,
из камня воздвигнется храм.
Воюет чужое, полощет
жизнь, даруя гимны хорам.

Где эхо сиротское – пылью
шлифует кочующий звон,
там  зрячий бессилен. – Слепые
нащупают шрамы письмён,

но без расшифровки. Смыкая
с надеждой звезду и лучи,
Бог, давший дыхание камню,
о Вечном с душою – молчит...

***
Улица времени моего пустеет,
все – давно.
Перевал столетия – усталью в теле.
Выходу фору дает окно:

“некуда” не отменяет влеченья к свету.
Пусть глаза пообвыкли лгать,
но не прозрачно бытующему предмету,
с пейзажем, читаемым по слогам.

Воображение – абразив,
заостряющий угол зрения,
перестараешься – высквозит...
Восполняет душа намеренья

медленней грамоты букваря.
На обкромсанных по весне деревьях
стебли дыбят причастий ряд,
вольничая по вере.