Подрумянился краешек неба, закипела сирень под окном.
Торопливая нить-привереда подгоняет веретено.
И верчу я башкой бестолково - потонули глаза в синеве.
Не желал я исхода иного, так чего ж нездоровится мне?
Так чего ж я брожу одичалый вкруг да около слякотных луж,
тяготясь неизбывной печалью, раздосадован и неуклюж?
Паруса мои трачены молью, от того и топчусь на мели.
Вот где самый простор да раздолье для пернатых флотилий моих!
Вот где им широко и вольготно, вот где радостно им, хоть пляши,
в этой дикой, унылой, дремотной, в этой Богом забытой глуши.
Ни прилива тебе, ни отлива, непролазная топкая хлябь,
лишь таращатся под ноги ивам низкорослые тополя.
Я оболган, растерзан, измучен. Волокитства и хвастовства
тошнотворные скрипы уключин мне милее теперь едва ль.
Мне милее теперь навряд ли пустословия во хмелю
непокорные рыжие патлы той, которой я дорог и люб.
Той, которой вослед без оглядки, как за утлым суденышком вплавь,
я бы кинулся селезнем гадким в непролазную топкую явь.
Подрумянился краешек неба, закипела сирень под окном.
Торопливая нить-привереда подгоняет веретено.
На душе невесомой поклажей громоздятся осколки хандры.
Ну, когда же, когда же, когда же
поубавится мошкары?
13.01.09