Блеск лаковый.
Цвет – маковый.
С губ матовых капли слов матерных. Рот, мать его, мыть ваксою… на подоконниках – копьями кактусы. Кольями вантузы воткнуты в ванные, краны как раны резинками драными стянуты – нет ни воды, ни прощения. Статус прощания – на отомщение действует словно взрывчатка во время удара. Ни одного радара не ловит сигнала идущего ко дну корабля. Только на всех мониторах светится сочное: «Бля». Зашкаливают приборы. Глохнут моторы. Лязги, визги, виски и оры. Волны сломали затворы. Ветер стоит у руля.
Пальцы катятся к скатерти кольцами, жестами надломанными, тестами вероломными глубину дна понимания меряя и затихая в преддверии берега. Небо – моя Америка. Тушью по пальцам истерика. Кофе – приём эзотерика, что нагадал по бархатной гуще весь этот бред вездесущий. Тянущий в омут, привязанный к шее толмут толкований чувств и разума – нас без него в этой стране не поймут, ничего не доказано, но можно рыдать безнаказанно, если книга такая прочно привязана и открыта на самой первой странице – можно даже не красить ресницы… Я капитан – во всех возможных позициях в красном пальто оттенка всей мировой оппозиции. В алых перчатках чёткой, очерченной циркулем дикции голоса в голове звучащего. Якорь крепко запрятан в песок настоящего. Мы отправляемся в путь, просьба не пить ртуть, господа корсары – в бокалах трещины, стёкла старые, нам не завещаны вещи в каютах. Как вам под предводительством женщины? Круто. До одурения круто.
Залы со стен слезали картинами, зелень глаз лизали. В залах рабочие ползали, кабель на пол бросали – кабель бросали как женщин ненужных бросают – и те безвольно свисают с лестницы, несут околесицу, так истерично хотят повесится, но в итоге их прибирают к рукам. Точнее, к клеммам. То, что необходимо всем этим Жаннам и Эммам. Чёрной вуалью краски покрыты лица художников эпохи патрициев – их полотна как маски. Их ладони были без принципов. Раз – и здесь вклинилось немое, но цветное кино – солнечное окно посреди этих Куинджи и Караваджо – как – это уже не важно. Влажные, скользкие губы снова роняют мата грамм на пыльные были, метры и мили старых невзрачных рам. Драм играет в наушниках. Драмы грешников и эпитафии их послушников. Слушайте гида. Выйдем? Это не нам…
Стол. Стул. Хлам. Мой арендованный храм. Сегодня играем по правилам. Я – стерва. Ты – хам. На столе рубашка, ремень, пряжка, капрон, затяжка, моя лень, молчит девятиэтажка, тень, что тоже небрежно брошена-я ничего не нарушу. Дай карандаш, я сделаю пару штрихов на твоём теле. Тише. Трахай меня в душу. Ну же. На самом деле. Я буду стонать неслышно, пальцами-вишнями зажимая предательский рот. Переходи меня в брод. Пересчитай все слова, что застыли во мне льдинами. Мы сплетаемся мыслями, спинами и падаем-падаем спиннингом в направлении, но… не в том. Это какой-то дурдом. Мой дом перестал быть домом, а кот перестал быть моим котом… Мы перестали быть половинами. Мы теперь целиком. Перистальтика. Сталь набора ножей. В сердце меня вшей. Я – ловчее ужей. Ну неужели прогонишь взашей?... Нет. Я читаю, как масса нетто, в синих листах твоих глаз. Ты – небесная муза с душой поэта. Только молчи про это. Время всегда стоит на моих часах.
Больше всего люблю целовать тебя на расстоянии выстрела без глушителя. Ты не в качестве утешителя. Ты – мой главный причал. Первая буква в книге Начал. Чай. Печаль. Не слушай, я просто брежу. Чувства, как масло режу. Мажу на хлеб снова каждое слово.
Я умываюсь. Встаю. Заплетаю в косы интриги. Надеваю улыбку на голое тело тоски. Выбрось свои тиски, крики, теории чувств. Я – невкусная, брось, я на вкус – как уксус… На вид -печальный мангуст Рикки… Пишущий книги.