Говорят, что он жил у друзей по чуланам,
ненароком воруя чужое тепло.
И, платя за ночлег, утюги починял он,
ремонтировал туфли и клеил стекло.
Неплохим, говорят, был он, вообщем-то, малым,
только с обществом, вот, не делил он судьбу,
потому на полу, под худым одеялом
отрешенную прятал свою худобу.
Никому не мешал. И, бывало, ночами
пробирался к огню в потаенной тиши,
ощущая, как вновь шелестят за плечами
ястребиные крылья спасенной души.
Сыпал снег за окном все спокойней, все глуше,
и белела тетрадь и мерцал абажур, -
позови его Бог нынче в райские кущи, -
он ответит: Господь! Я уж здесь посижу…
А еще, говорят, очень плакала мама.
А еще говорят, неизвестная дама
за роскошный наряд не боялась нимало,
преклонила колени и плакала с мамой.
Говорят, пресный хлеб воробьишкам крошили,
совершая нехитрый православный обряд,
и две птицы, снижаясь, над полем кружили, -
только, мало ли что на Руси говорят!..
Только дама, да мама, да поэтов с десяток,
Да кладбищенский сторож, чуть «теплый» с утра,
(у него, уж какой ни на есть, - а, достаток!)
Уж какая ни есть у него – конура!
Кто-то водку достал. Не спеша помянули,
А потом, торопясь, кто куда разошлись,
словно друга они невзначай обманули, -
закопали, а сами продолжили жизнь.
О, поэты, поэты! Словно Боговы дети!
Где накормят? – не знаю. Где уложат? – Бог весть.
И кладбищенский сторож осторожно отметил:
Это просто «синдрома», это просто «болесть».
Говорят, что он жил у друзей по чуланам,
лет за двадцать смирился с подобным концом.
Но какая-то девочка строчки читала
с напряженным, внезапно холодным, лицом.
Но две птицы над полем взмывали кругами,
опускались так низко, что «стригли» газон.
Но две птицы «свечами» поднялись над нами,
опрокинулись, канули за горизонт…