Дерек уолкотт омерос глава первая

Алла Шарапова
ДЕРЕК УОЛКОТТ

            О М Е Р О С

ГЛАВА первая

          1
“Мы порубили их на каноэ, — рассказывал Филоктет,
щурясь перед настырными объективами,
но улыбаясь туристам. — Беду предвещал рассвет...

Laurier-cannelles1 в испуге качнули гривами,
топор зари ударил по стройным кедрам,
но взгляды людей сверкали страшней топора.

Синий плаунник, колеблемый ранним ветром,
Взывал, шумя, как родное море: “Пора, пора!
Деревьям положено гибнуть!” С крутой вершины

Повеяло холодом. Белые хлопья и перья
вырвались изо ртов. Дрожа, мы хлебнули джина:
это и дало нам силу убить деревья.

Но прежде чем первое дерево было ранено,
я помолился Богу и сделал еще глоток,
взмахнул топором — но даль слезами была затуманена...”

За доллар серебряный он под миндальной кроной,
стеная, штанину задрал на одной из ног —
у раковин в море грустней не бывает стона!

Как венчик морского ежа, пламенел горицвет
незаживающей ссадины под коленом
от ржавого якоря: “Ей исцеления нет!” —

сказал Филоктет, и доллар исчез в водопаде пенном,
пусть быстрина засверкает еще прекраснее!
Лавры были повержены. С кроткой песнею

земляная голубка к холмам обращалась синим;
сбежавшие с гор ручейки болтливые
стоячей водой легли с пескариным плеском,

и белые цапли, колено поджав брезгливо,
как статуи, застывали над илом вязким.
Стрекоза пополам перерйзала тишину.

Угорь чертил свои имена по светлому дну.
Раннее солнце звало к воспоминаниям.
Плауны повторяли движения волн.

Дым забывает мир, над которым вознесся он.
В крапиву ляжет стройного лавра ствол,
но, взор туманя над древним своим названием,

игуана чует недоброе... С давних времен
горбатый остров зовут Игуаний Дом,
Игуана-лао... Но ей, игуане, с трудом

дотащить до воды удается тяжелый зад.
Ее подгрудок имеет форму крыла,
и глазок щели стручкообразные

созрели за много веков,
пока дымок Аруака поднялся до новой расы.
Но ящерке, знающей лишь высоту ствола,

неведома высота облаков...
Единый Бог на место многих богов
пришел. Но Gommie2 древнее, чем Саваоф.

Акулья челюсть пилы подплыла к стволу,
макрель опилок подняв, как над пеной валов,
над стихшей травой. Потом Филоктет отложил пилу,

дрожащую и накаленную. Люди сошлись над раною:
скребли гангренозный мох, обрывали
последнюю связь с землей: канитель виноградную.

Подали знак. Акула вновь завелась скулить.
Зубы размеренно грызли, и рыбаки закрывали
глаза, чтобы их не поранить щепой.

В покровах банановых остров, казалось, спит.
Заря зажгла свой огонь над затишьем мертвенным,
стройные кедры кровавой росой кропит.

Вот уже день воцарился над лесом жертвенным.
Gommier пошатнулся, и в вышине заметалась
крона его, словно мачта вверху корабля.

Ветер прошел в плаунах. Рыбакам на миг показалось,
что это у них из-под ног уплывает земля.
Потом волна улеглась, и дело их продолжалось.

               П.
Еще один лавр повалился. Ахилл посмотрел с тоской
в синий просвет, в который сразу, как в бочку,
хлынула пена облака. Маленький стриж морской

на горизонте, уже превратившись в точку,
боролся с прибоем туч. Ахилл нагнулся. В пяте его
застрял виноградный шип, и, одною рукой

вырывая его, а другою крестясь -
чертя мотыгой в воздухе крест, - он следил, как еще одно      
                дерево
превращалось в каноэ, с землей прерывая связь.

Срезав с убитого дерева сучья, узлы, покровы,
Ахилл прошептал, к душе его обратясь:
"Ты станешь каноэ. Ты к новой жизни готово?"

Старики продолжали обряд децимации.
Но из жертв ни одна не раскрыла уст.
Умолк язык когда-то великой нации,

шедший от дедов к внукам. Ни лепетов кедра,
ни полнозвучий зеленых bois-campeche*), -
лишь плески волны под веслом из laurier-cannelles,

да был говорком аруака насыщен щедро
воздух костра. К огню прикоснувшись лишь,
живая листва превращалась в бурую прель,

дальше - пепел. Лес онемел. Рыбаки вступали
в бой за стволы, как варвары за колонны
ими поверженных храмов. Вскоре кумиры пали.

Как пигмеи, напористы и низкорослы,
сосредоточенны, как муравьи,
рыбаки превращали стволы в корпуса и весла.

Почуяв дым над своим разоренным домом,
москиты слетелись к бревну, над которым трудился Ахилл;
он окатил себе руки и плечи ромом:

москиты его боятся. Тогда их рой облепил
Ахиллу глаза. С обожженными веками
он долго катался в траве и страшно вопил,

потом рыбаки загнали москитов ветками
на высоченный, как свод Аруака, бамбук,
откуда они спасались, гонимые пламенем...

*) кампешевое дерево


Долго еще топоров раздавался стук.
Потом рыбаки отвязали бревна - и целым племенем
покатили их на утес, обжигая крапивой ступни.

Стволы дышали. В их стройном и гибком теле
проснулась жажда: к морю влеклись они,
в завалах камней оставляя сырые щели.

Они забывали землю для новой цели:
в светлые волны рыбак опустит весло.
И еще им горящие угли вложили в дупло,

чтоб выжечь их сердцевины на всю их ширь:
в несколько дней они становились полыми,
тогда из тонких бортов вырезали планширь.

Зубило доделывало, с чем не справлялось полымя.
Древесина рвалась под стуком зубил
к островам, исслеженным птицами. У каноэ носы

были как птичьи клювы. Пироги, сжимая ветки в зубах,
ползли по песку, словно громадные псы.
Священник благословил их и окропил.

Он улыбнулся названью, которое дал Ахилл
своему каноэ: "Мы веруем в Бога".
Ахилл объяснил: "Это мы вдвоем сочинили,

вместе с Господом". Потом за пирогой пирога
вошла в желоба, судьбу отринув земную:
одну из них Гектор возьмет, Ахиллес другую.



                Ш.
Ахилл помочился впотьмах и вставил в петли замок,
ржавый от близости моря. Ведро с приманкою
он захватил с собой, оставив мешок

в подполе хижины вместе с гнилой стремянкою.
Бриз насыщал его солью, пока он шел босиком
по серым улочкам, провонявшим натром

фонарных решеток, и вслух считал шепотком
синие искры звезд, еще не гаснущих утром.
Листья бананов упруго кланялись

на каждый скрип петуха - похоже на красный мел:
график на грифеле. И, как учитель в классе,
ждущий детей, хожденьем взад и вперед прибой себя грел.

Встречу назначили возле бетонного гаража.
Звезда ушла высоко от земли, ненавидя вонь
потрохов и сетей. И, сети расположа

возле базы, Ахилл смотрел на строгий огонь
и ополаскивал руки в фонтане.
Прибой не повысил голоса, даже пегие псы

не залаяли у каноэ. Абсент в стакане
рыбакам пришелся по вкусу, и , вытирая усы,
они кивали на дерево, из чьей коры его варят.

Ахилл не знал, что такое блаженство бывает.
Прежде, чем весла в планшири вдеть,
Люди долго стояли над морем с чувством, что это их день.