Как ни горько было Антонине, всё-таки заметила, что приходил на похороны Семён – да вся деревня в то время к выносу ходила. Это ноне соберётся десяток какой, и то хорошо. Совсем люди совесть потеряли – умирать-то, видно, не ладят. Хотя и народу-то осталось: раз, два, и обчёлся…
Приходил Семён, а к ней близко не подошёл. Матушке-покоенке поклонился, гроб мужикам нести пособил, а к Антонине близко не двинулся. Да и ладно, что не двинулся – не стерпела бы, прижалась, обхватила, а он чужой мужик теперь, пусть и не разводились они.
…После похорон осталась Антонина в материной избе до сорокового дня пожить. Нехорошо, чтоб пустая изба стояла. До девятого дня сестра ещё побыла – из Мурманска приезжала мать хоронить. А потом уехала: на работу надо, да и семья там. С мужиком-то тоже не сладко ей – не гуляет, дак зато от рюмочки не отказывается. Дочь-то Иринку пришлось у соседки оставить, на мужа надёжа худа. А сюда взять – три годика, только напугается, да мешаться будет.
…Уехала сестра, и не с кем Антонине и слова молвить стало. Ходила вечерами по родительскому дому да ревела. И то, и это вспомнится. А как к материной кровати подойдёт или шубейку её в углу на вешалке увидит…
Еле дотерпела до сороковин. Родной вроде дом, а в свой угол пуще тянуло. Особенно когда забежит посмотреть, ладно ли всё. Так бы и не уходила. А ещё казалось, что вернётся туда и Семёна в доме увидит. Знала, что не бывать тому, мысли прочь гнала, а не могла с собой ничего поделать.
В сороковины, после большого застолья, когда разошлись все, Ванька Копосов забрёл матушку помянуть. Бывало, когда-то он за Антониной ухаживал. Может, и вышла бы за него, да Семёна увидала. Он в ту пору из армии вернулся, молодцевал. Приехал к ним из посёлка на танцы с ребятами, пригласил её, за руку взял, да и не отпустил от себя никуда. Ванька подёргался-подёргался, походил-позаглядывал, но в драку не полез, напился только.
А через неделю пошли Тоня с Семёном заявление в сельсовет подавать. Матушка этого не одобрила: «Лучше бы Ваньки держалась! Не ахти какая ягодка, да хоть здешний парень, а тут неведомо, что и за сокровище». До самой свадьбы твердила: «Тонька, одумайси! В девках лучше живут!» Когда на бесёду кто из соседок заходил, нарочито громко, чтоб Тонька слышать могла, вздыхала матушка: «Навязалси на нашу голову, никак не отвяжется».
Но Тоньке даже материно слово не слышно было. Таяла она от глаз Семёновых, от голоса его. Сама собой улыбка на лицо лезла. Готова была куда угодно бежать, лишь бы слышать и видеть его каждую минутку, лишь бы не расставаться. Да и он уходить тогда не хотел…
Ванька на их свадьбу пришёл, скорёхонько напился, да и принялся напоказ ухаживать за Галькой-разведёнкой, с ней и ушёл, как после узнали, у неё и остался. Сперва неплохо жили, двух детей к Галькиному пареньку добавили, а потом начал Ванька попивать всё чаще. Галька и сама сначала от рюмочки не отказывалась, но баба она вЫходная - не рожей в угол, а с Ванькой скоро стало стыдно на люди выйти – везде у него хватят ножки до дна, да и деньги в дом перестал приносить. С одной работы Ваньку уволили, с другой – турнули. Помаялась немножко, да и выгнала его Галька, пришлось Ваньке к отцу возвращаться – мать-то уже померла к той поре. Обихаживал он отца, как умел, жили вдвоём на отцовскую пенсию да Ванькины нечастые заработки: дольше трёх месяцев на одном месте не держался. Но, как все мужики в таком положении, твёрдо верил Ванька, что бросить пить он в любую минуту сможет. Вот и решил, что пришла такая минута…
Выпил он, сев за стол рюмочку, «царствие небесное» умершей сказал. До закуски в тарелке только слегка вилкой дотронулся и, от другой рюмки отказавшись, бутылку подальше от себя отодвинул.
- Я вот что скажу, Тоня. Ты теперь одна совсем, я один. Выходи за меня, раньше-то ведь, помнишь?..
- Я… замужем я пока, Ваня.
- Да знаю я про твоего мужа, чего там говорить…
Попыталась она ещё возразить – не дал: «Ты подожди недельку, подумай. Не отвечай ничего сразу. А я пойду пока…»