С непримиримостью во взгляде
к желаньям собственным, она,
от Мурзика услышав в марте
то, что в кого-то влюблена,
вспылила, более того –
решила выяснить – в кого?!
Трюмо и зеркало в серванте
предательским загаром щёк
её не волновали в марте.
Мишутку сунув под бочок,
росла на радость маме. Что же
случилось? Сразу нипочём
не догадаться.
« Жар, похоже!» –
она сказала вслух, причём
подумала примерно то же.
Я разговор веду к тому,
что ей невольно захотелось
мысль, что на солнце перегрелась,
сказать кому- нибудь Ему.
1
Осыпав серебрянкой лужи
не с кладбищ - свыше, солнца луч,
скользя по насту неуклюже,
лежащему на склонах круч,
зиме язвит дня три – четыре
корой под парусом, в иных
( хороших ) мартах – пять, ну, или
неделю, коль без выходных.
Прохладных классов крестик-нолик
на битку в классиках сменив,
на биту – слямзеный штатив
с «черченья», что б не хвастал Толик,
что слямзил, химии не рад,
какую-то кривую склянку,
Алёна цаплею – в квадрат,
а Лёня «пекарю» – в жестянку
встречают оттепели день,
иль два, иль три, или неделю
( ту, что без выходных!). Не лень,
собрав всю школу с той же целью,
шуметь им, когда в двух шагах
одна на всём на белом свете,
из-за румянца на щеках
у всех подростков на примете,
Та, без кого играют дети,
Та, что уже на каблуках.
Желая с молодёжью спорить
из зависти, что «пекаря»
из них достойнее, чем я
( поскольку, ежели им вторить,
тогда они, без лишних слов,
закон «Буравчика» припомнят
посредством пальцев и висков),
я к ней иду – пускай уронят,
как биты , после трёх бросков
дух боевой Валера с Толей,
а Маша, прикусив губу,
про битку позабыв в углу
квадрата, с ними своей долей,
дав волю женскому теплу,
уже поделится, по праву
годков, довольствуясь «Кис-мяу»!
2
Иду. А надо? Чего ради?
Что б этим школьникам и Ей,
с непримиримостью во взгляде,
кто знает мир как голубей
на светло-голубом плакате,
показывать, что мне пора
играть уже в любовь – не в мячик,
что в свои двадцать семь не мальчик
уже я стал, когда года
меня приблизили к их папам,
что, лысину загадив драпом
былых кудрей, уже с тоской,
бренча костями или жиром
тряся, с авоськой за кефиром
бредут, бросая в голубей
окурки – с вредною привычкой
борясь тем образом, что б спичкой,
потворствуя всецело ей,
те чиркали об их дублёнки
снаружи, внутренность пелёнки
прохожим выдав , и скорей
умчаться, олицетворяя
мир в тех глазах, где, к слову, тая,
признаться, я весьма далёк,
минута-две, от бит, от мира
и даже от того кефира,
что лысый хрен достать не смог,
свалившись в разливухе. Я же
и звёзды бы достал с небес
девице этой – на развес,
в коробке или оптом даже!
А надо? Чую страх и страсть
и где-то с ними трепет рядом.
Откуда это? Вот напасть!
Она ведь позже родилась,
чем начал я ругаться матом.
Я много опытней Её,
и знаю – принято в народе:
поцеловать, принять по морде,
традиционное «Ещё!»
услышать или что-то вроде,
при этой фразе увидав
то, что её девица шепчет
как курит юноша в рукав;
потом она тебе щебечет
о том, что хороша собой,
затем про душу в плане бреда,
а следом то же, что всегда:
«Я не такая!.. Не в меня!..
Ты муж – ты должен Это!.. Это!.. Это!..
Ты не мужчина!..» Словом, я
Давно уже не разбираю –
Пол женский или пол мужской.
Бесполою своей душой
тревожу ум, и заявляю,
что б об меня перед прохожим
не чиркал голубь, с головы
до ног найдя меня «хорошим»:
«Я не паркет, что б быть похожим
на эти глупые полы!»
И искушений тоже хватит!
Всё скучно и, как мир, старо –
без голубей! Меня захватит
теперь сбивать жестянки, но...
Но что же надо мне ещё?
Жду глупой фразы, как подарка.
И, точно, слышу от Неё:
«Не правда ли, сегодня жарко?»
3
Вам жарко? Это значит тиф –
и всё! Стары те дни, как мифы,
когда припудренные фифы
в решётке календарных цифр
мой образ дембелем ловили,
насквозь иголкой проколов –
«День прожит!»
«Прожита любовь!» –
глаза ресницами сорили
от слёз, как вёслами галер –
тех, что на рифах разбивались
местечек, где сирены жались
со страстью в двести атмосфер.
Там, среди матовых фужеров
и гор разнообразных блюд,
одев уральский изумруд
поверх из глубины торшеров,
бродили люди в брюках, шортах
(коль иностранцы), я ж один
всем, даже розочкам на тортах,
переправлял сигарный дым
весьма подобный мезонина
промежбалконым кружевам,
даруя матовым горам
Урала побережье Крыма!
Прибоем – пиво, я – котом
звучали солнечно настолько,
что даже тем, кто только-только
сходил по лесенке с зонтом.
На трубача уже сквозь вилки
глядели как на пятый туз:
он дул бардовым пульсом в жилке,
тогда как в каждой жилке – пульс!
Что «до», «ре», «ми»? – Я выше чёлок
разводы видел на чулках,
прожив семь лет на трёх китах,
кем были – хлеб, вода, уролог.
Что «фа» и «соль»? – Я осетриной
с тарелки нёс под облака
всех, отличив от позвонка
застёжку с ломкой сердцевиной.
Что «ля» и «си»? – Под женской шубкой
я находил то, что губа
швейцара книзу, а труба
плевательной бывает трубкой.
Я жажду ноты не в «Гу-Гу!» –
В ноль-ноль часов под саксофоном –
«г» прописным – тем, что в дугу,
как над иглой иль телефоном,
в ремонт стоящем на полу,
сгибал того, что ото всех
отъехав, сумрака эффектом
прибит был к стенке под проспектом,
отнюдь не к стенке под орех!
Где два по двести и картишки –
иная жизнь, и с тем цена:
пришла – под крышу, и до дна,
ушла – ни дна ей, ни покрышки!
Но я любил...
«Да-да, бывало!» –
поверхность юга оценив
в моих движеньях, скажет Риф.
«Нет-нет, до глубины Урала
любил, - отвечу я, - смешно,
но я любил!»
Любил я, но...
4
Прошли те годы, когда, плача,
я в длинном списке отмечал
когда и с кем покой терял..
Как Вы милы, девица, пряча
свои желания в слова,
что тайно, словно на экране,
рассеивают дым в тумане,
став легковеснее весла
в прогулке на катамаране.
Всё в них для полного «Вперёд!»
Но я раздал себя по горсткам.
Уже ФИО, число и год
не обольют, как свечка воском,
мой список каплею чернил,
её солдатиками строя,
хоть с детства, не предвидя горя,
в войнушку я играть любил.
Уж я не стану, вожделея,
сучить ногами, но...идём!
Куда? Сначала по аллее,
затем с холма на водоём,
под мостик мимо танцплощадки,
туда - сюда, о том о сём
болтая. Но в сухом остатке,
её владея существом,
вопрос насущный остаётся
(я полагаю - на "потом"):
«Меняешь женщин, как перчатки?»
Девице юной о былом
врать ухажёру не пристало.
Что я на то в ответ скажу?
"Конечно!" - чтоб ей грустно стало.
Но если бы она узнала,
что я перчаток не ношу -
вообще бы от меня сбежала!
Пусть прикрепила на булавке
к рассудку так, чтоб наизусть,
мать дочери, как печка лавке,
законы мудрой жизни, пусть
её ресниц всё шире створки
в зал ясных мыслей, где подряд
сидят, заполнив первый ряд,
её родные, но с галёрки
твердит без моего просчёта,
её рассеивая взгляд,
свои законы мать - природа -
та, что мудрее во сто крат.
5
Она смеётся, но платочек
нервозно теребит в руках.
Одной усмешкой на губах
"Возьми меня!" - так... между строчек
вещает, веткой выводя
глубокий ров для муравья,
его отсутствием не знака -
намёка тень подав: "Однако,
добиться будет нелегко
того, что... ну,ты знаешь сам... того,
что... в общем..."
Стоп, стоп, стоп!..За благо
быть с Вами. Но с исходом марта
тот факт, что подошёл к концу
сегодня он, мне не к лицу
понять первоапрельским "завтра"!
Я непреклонною и гордой
хочу Вас видеть, не обняв -
объяв безмерною заботой,
в сближенье с девственной природой
подальше банки распинав.
Я очень искренне желаю
принять все ваши чувства, но,
как то у дев заведено,
припавших щёчками к сараю -
на расстоянии. Ни - ни
различным глупостям! Я с Вами
хочу цветочки нюхать и
до вечера бродить лесами
без страха на тропе кривой
столкнуться с вашею роднёй.
Их строгий дочери завет
я так блюду, что просто бред!
6
Она, берёзки обнимая,
то разбегаясь в небеса,
то у реки по пол- часа
за водомеркой наблюдая,
со мной проводит много дней.
Девица в скромности своей,
в мечтах и в середине мая –
мила!
Родитель дорогой!
По счёту первый и второй
не стройся стенкой между нами,
«молчок» нам показав в штрафной
внизу скрещёнными руками.
Уж я-то знаю как некстати
мы по весне, природы ради,
заходим к девушкам домой,
чьи папа с мамой той порой
сажают что-то в листьях прелых
на даче, в доме престарелых –
дед с бабкой, остальной народ –
в проекте – их пока не в счёт!
Заходим, убивая время,
бросать, как папа с мамой, семя,
чтоб их обрадовать потом,
сменив их и отправив в дом
для престарелых, где вослед
умрут от смеха с бабкой дед.
К чему такая спешка? Или,
чтоб поколение сменить,
должны друг друга полюбить
мы сразу не в душе, а в мыле?
Тогда не будет и следа
от чувства, что воспламеняет
в нас дева юная, когда
в лесу берёзки обнимает.
7
Лишь та, чьё таинство светлее,
чем фразы из чужих страниц,
что женщин делают мудрее,
ума не трогая границ,
меня торопит на свиданье,
бессонную покинув ночь,
придти не позже, а точь-в-точь,
сказать точней - без опозданья,
сказать ещё точней - как раз.
Короче говоря - за час!
Лишь ей несу цветы живые,
их не срывая, не губя,
ни как другой, ни как тогда,
когда я рвался в дни былые
душой - на вольные хлеба,
а телом - на харчи чужие,
весь рвался - с корнем, чтоб пропасть
в поганых закоулках блуды,
где всякая находит страсть
не продолженье, а Бермуды.
Убитых роз, затёртых фраз -
не нужно.
Вот он - звёздный час -
в томленье!!!
Мы сквозь все отсрочки
уже дождались той поры,
когда зелёные листочки,
леса заполнив и дворы,
как покрывала и сорочки
засеменили на ветру,
призвав с округи детвору
собрать в стаканы, в банки, в бочки,
кто из ствола, кто из коры
сок тех берёз, средь коих мы
гуляем снова, чтоб опять
берёзки эти обнимать.
Гуляем, друг на друга глядя
из-под полы ресниц. Глаза
их тенью пробегают, тратя
на это весь наш пыл, хотя
что я желан - ежу понятно,
она желанна, и спешу
теперь я, кажется, напрасно
держать в секрете то, что ясно
тому же самому ежу!
Понятен ей мой взгляд лукавый
и то, что вновь день изо дня
с таким тупым упорством зря
мы обнимаемся с дубравой,
в которую увёл нас рок
от тех, кто собирает сок.
8
По поводу начала лета
и необъятности дубов,
нас не из наших паспортов,
не из военного билета,
изъять из списка дураков
она стремится, то коснувшись
подолом платья моих брюк,
то наступив на тот же сук,
то прям при мне переобувшись.
И, еле сдерживая зуд,
замыслив, что пора настала,
спросила как меня зовут
и как её зовут сказала.
Ломая в тонких пальцах стыд
в лице косынок и костяшек,
кусает ногти у ромашек,
и на меня глядит... глядит!
О, эта жадность непорочных!
Их взгляд, как в скважинах замочных
моей соседки, что никак,
промеж ночных и сверхурочных,
не свяжет с кем - то пятый брак.
(Не в счёт любовников подъезд
наш... и соседний... и окрест!..)
9
Сквозь эротическую длинность
июньских дней, Её невинность
от комаров – и тех – храню,
не говоря уже о мухах –
обоих палкою луплю
на теле, на щеках, на брюках
Той, кого девственно люблю
Так за невинность, что нет мочи,
хотя перед разлукой к ночи
проказница уж тем грешна,
что расставляет многоточья
своими шпильками Она
на целомудренных тропинках,
я ж многоточий не терплю,
когда о святости твержу,
гуляя по лесу в ботинках.
И потому, как паутина,
где мёртв от голода паук,
как на цветке пыльца невинна
она до сей поры, как звук
шагов к учительской девицы
смазливой из восьмого "А",
которой уже года два
в портфеле носит пыльный пряник
невинно-девственный ботаник,
что дожидается звонка
и, запираясь в кабинете,
когда ему подбросят дети
на жвачном фантике стриптиз,
с огромной лейкой похотливо
обходит кактусы, ретиво
их оборачивая в рис.
Белеет его кисть от Метра,
деревенеющего и
в моих глазах, где знака «пи»
шесть чисел – два по минус три
увидели, что не от ветра
сучки трещат, «Какого черта?!»
укоренив в «Чёрт побери!»
10
С причёскою короче шёрстки
того же Мурзика – кота,
набравшись сока из берёзки,
из-за дубового ствола
следит за нами мой знакомый,
довольно сложный путь пройдя –
по восходящей - от холма,
от званья друга – по наклонной!
Он ждёт, когда средь тех стволов
иль, извиняюсь, между ними,
коль будут однокоренными
они, как «юбка» и «любовь»,
Она – впервые, а я – снова
без слова однокоренного
любовь постигнем.
Видит он
То, что скажи я Ей два слова –
и вмиг Её девичий сон
свершится с видом на пространство,
так испещрённым в двадцать лет
хвостами белок и комет,
как низкой ложью постоянство
супружеских степенных чет.
Знакомый мой, зарывшись в мхи,
что б был ботаник переплюнут
и что б в малинник был просунут
вослед за взором звук «Хи-хи!»,
следит за нами в предвкушенье
моих двух слов и, может быть,
Её отказов в размышленье
где Ей соломки подстелить,
...и чувств, средь коих – страсть, томленье,
восторг, - в малинник посмотреть –
так плюс к тому и искушенье,
а будь ботаник – так и смерть!
Стенанья, просьбы, по траве
Рассыпанных волос спагетти –
и... лето – в памяти,
март – в лете,
сон – в руку,
белки – в колесе!
Ромашки алою росою
окроплены, и резкий крик
уже сменяет через миг
моя, бегущая рысцою,
отдышка, дальше – слабый стон,
и, ошалело – упоён,
весь бледный, как за партой школьной,
сижу я, а Она, смеясь,
влача одежды произвольной
тропой, сама едва влачась,
бредёт к ручью, что б в довершенье
слезою капнуть в отраженье...
11
Напрасно ждёт. Всё зря, поскольку
мне, видят боги, не резон
за день обхаживать, как он,
Алёну, Владика и «Зорьку».
Мне больше нравится смотреть
как облака плывут по небу,
чем дедку, бабку, внучку – Еть..,
собаку, кошку, мышку – в репу!
Поленья среди нас трещат
и, разжигая любопытство,
его доводят до бесстыдства
сказать: «Вот встреча! Как я рад!»
Махнув рукою в тень кустов,
туда, где я его заметил,
он нас в лесу случайно встретил,
как видно, будучи готов
на всё прекрасное, учтиво
взглянув, всё светлое принять...
в том смысле, если выставлять
при красном разливное пиво,
в том смысле, что, хоть и чадил
духами он на вечеринке,
то это в плане, что он пил
или разнашивал ботинки.
Про планы если говорить,
то смысл теряется настолько,
что видно – он не мог не только
принять, но даже оценить
всё, что светло и что прекрасно,
что не обуть и не одеть,
то, что не «репа» и не «еть»,
то, что поймёт лишь всяко-разно
он – тот, кто в помыслах своих
и не был лириком, как прежде
его родители в надежде,
что будет космонавт у них.
Хотя мне космонавт ей-ей
не мил за правильность. Хоть завтра
я б крикнул: «Бейте космонавта!
Поэты! Космонавта бей!
За всё святое! Очевидно,
Что наша правда для него –
Тьфу с большой буквы! Бей его
За то, что небо не невинно!»
Я б это крикнул, но сдержусь я,
ведь ходит космонавт на брусья
качаться, выбрав из всех правд
всего одну – Он Космонавт!..
Не мил он мне. Хоть и летает,
Душою свыше его сил
летать. И каши он не сварит
с девицей. Он и ей не мил.
Что каша? Кашки – и бутона –
он ей не стащит с космодрома!
12
А вот мой бывший друг... Поскольку
в кустах вылёживался он,
и, угадав девичий сон,
вдруг упустил из вида «Зорьку»,
ведя к тому, что бы «Того!»,
он, «ещё тот», о «том», об «этом»
вещает страстно «от» и «до»,
Её приветствуя букетом.
Призревший тридцать шесть и шесть,
готовит корм для размышлений
в плюс двадцати ( плюс жар полений!)
намёком, «еть» поправив в «есть»!
«Петрушки, лука, чесноку...
( и всех т.д., на зависть НЭПу!), -
визжит, обжегшись о плиту, -
и соли – в репу... в репу... в репу!!!»
Случалось, он и прежде выл
от суеты в гостях и в грустях
от одиночества, и пил,
и космонавта бы побил,
хоть тот качается на брусьях.
Но, до конца не исстрадав
того, что якобы мужчина,
всё больше - к людям, и, сказав,
что мошкара, как тётя Зина,
жужжит, в нём донора узнав,
из рощи перевёл нас в спешке
в парк, о котором говорит
мне – «Там необычайный вид!»,
Ей - «Там мороженое в кафешке!»
И, среди тихих уголков,
в тени таящих туалеты,
водоснабженье из сосков
и завернувшихся в газеты,
воздев к испорченному небу
все две руки, твердит про репу,
затем, что бы небесный свет
рентген проделал с каждой веткой,
и лёг на лавку, как паркет,
её расписывая клеткой,
где лучшей школьною отметкой
Она б сидела перед ним,
в его любезности въезжая,
как путник в город – побратим,
кто перед глобусом своим
стоял с бокалом чая, чая
всю свою жизнь туда попасть.
И вот автобус, выезд, часть
пути, вот половина,
три четверти, вот та равнина,
вот город из резных оправ
глядит на всех, хоть сам картина,
А вот, и слова не сказав,
он и Она по тропке ровной
уходят в парочке любовной,
мороженое побросав.
13
Улыбка, полная издёвки,
пролившись в каждый новый день,
как у того, что на верёвке,
сметаной через семь ступень,
не износилась за неделю,
как туфли после мастерской,
на печке пролежав со мной,
подвинув дурака - Емелю.
Мне прострочив искусно лоб,
мысль не о чём большою стрелкой
на ходиках застыла белкой,
одной из тех, что... Время... стоп!
Вернись! Иль в сущности твоей
вообще нет ничего дороже,
чем Смерти лицами людей
к концу их жизни строить рожи?
Вернись в тот день, когда в пылу
я с пиджака сдувал пылинки!
«Ну - у!» - и будильник на полу
вмиг окружили балеринки.
Кукушка пару па приняв,
запрыгала на дранке лихо:
- Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!
- Да тихо!
- Ку-ку!
- Заткнись же!
- Ты не прав!
Ку-ку!.. А в чём – тебе... Ку-ку!
Ку-ку!..
- Будь проклята ты трижды!
- ... сказать я ( гранд-батман) могу!
- За... ( правой нижний в челюсть) ... ткнись же!
Мне, деревянщина, твой говор
наскучил. Повторять зачем,
что я в любви глупее, чем
ботаник, космонавт и повар?
Посмаковал. Неделю ниц
упав, томил в себе свободу,
что бы, тебе заехав в морду,
кукушка, мамами девиц
теперь увлечься – с ними проще,
когда они не в роли тёщи!
- Ку-ку!..
Плие.
Накаут.
Чтоже !
Жить невозможно без потерь.
Мы жертвы, птица! Мне дороже
был свежий ветер, а теперь...
14
Вновь хаос. В толчее и брани
пожить торопится весь мир.
Любой квартал, в глазах у пьяни
весьма похожий на сортир,
зияет, как почтовый ящик,
мечтами, в коих мыслей ход
приводит после в хоровод
тюк простыней под взором прачек.
Дневное пекло. Предо мной
застывшие на пол шестого
часы и флюгер неживой
в ленивой струйке «Беломора»,
который прячется в усы
рукой, носящей те часы
и пепел щёлкавшей так скоро,
как семечки, в движенье бурном
людей приравнивая к урнам.
Толпа, зажатая в бордюрах
плотнее, чем при шурах-мурах,
спешит на службу иль домой,
или поправиться в пивной,
или, довольствуясь всем миром,
опять, как прежде, за кефиром
с авоськой. С кейсом и в чулках
душой витает в облаках
не далее « Седьмого неба»
мамзель, что более, чем репа
влечёт, носима на руках
ботаника с огромной лейкой –
она, измерена линейкой
за расстановку а позвонках
делений молнии, по ходу
зовёт к посадке, а не взлёту
фаната звёзд и центрифуг.
Но что те звёзды? Бывший друг,
и все, кто горд, что он мужчина
за лоск и запах «Помарина»
во рту, за бицепсы и пр.,
торчащее из безрукавки
или заправленное в плавки,
за своевременность доставки
кефира, за протяжность «бр-р-р!»
после гранёного стакана.
Болезнь – стремиться к звёздам рьяно.
Они банальны и мелки,
как крошки, что в ногах мелки
оставили с начала марта
придурку, перед кем как карта
по лабиринту клас – сики
лежат, размытые дождями
в «зелёных» пятачков бедламе
в кругу проспектов, толчеи,
где пыльные кусты – венками,
где ныне сладкий сон стихами
дурными обернулся, и
где снова я живу, очнувшись,
где плачу я, в своё уткнувшись
плечо.
Что надо мне ещё?
1996.