И в дочки-матери играла,
и платья куколкам меняла,
роняла взрослые слова,
ломала невпопад дрова,
училась на стыде и боли,
прогуливала в средней школе
абстрактно-жёванный урок,
молила подоспеть звонок,
не ведала, куда податься
и для чего всерьёз стараться,
но понимала, как же быть,
не сомневаясь, -что- любить,
и превращалась втихомолку
на зависть и по вкусу волку
в немое зеркальце для глаз,
предмет - для рук, и дикообраз -
для неуёмных вожделений,
и в колыбельку для продлений
извечно-непонятных игр,
для стрел живых - призывный тир.
И вот, когда цветы, подарки,
прикрывшие на миг помарки;
когда настырно веселят
и быть довольною велят,-
опять ни весело ни грустно,
ни переполнено ни пусто,
что толку куколку родить
и в праздник ярко нарядить?
Ей остается птичий клёкот,
морской волны негромкий рокот,
под ясным солнцем ветерок,
в самозабвение нырок,
и - верность скромному мечтанью,
догадке звонкой без названья,
что существует то, чего
не увидать из-за всего,
затмившего природность счастья
и расчленившего на части
одно, любимое для всех,
которому ничто - успех,
не важно: куколки, одежды,
а только - отношенья между
сердцами: ближе схлеста тел,
не заменяющих пробел
лучистого потока ветра,
не знающего меры метра,
но властного: секрет объять
и снять скрывавшую печать
с как будто детского прозренья
и со слезами воспаренья
из ливнем литых матерей -
до райских, отпертых дверей.