Я шел по припорошенной инеем тропе. Тропа была протоптана рыбаками к Иртышу. Солнце, еще месяц назад едва показывалось на пару часов, скрываясь скоро в кромешной тьме полярной ночи, теперь, этой северной весной, поднималось достаточно рано, а заходило как раз вовремя, - вечером.
В это самое время, белое пятно светила, зависло над горизонтом, как раз напротив тропы, по которой я шел. Солнечные лучи не слепили меня, а радовали. Слегка прищурившись, я старался увидеть, что же там, в конце этой тропинки. Снег приятно хрустел под ногами, и хруст его звонко отдавался от близлежащей рощи полу-эхом. Ольховые деревья, среди старых ив и тополей, выглядели как обнаженные купальщицы на фоне чернеющих бань. Их, ольшистая, обычно зеленоватая бледность, не так бросалась в глаза, как сверкающий инеем снег, который украсил каждую веточку блистающим хрусталем.
Я продолжал идти, ожидая какого-то чуда в конце этой тропинки. Я ожидал открыть что-то новое, там вдали, возле покрытого полутораметровым панцирем льда Иртыша...
Но вот, где-то посредине, между рекой и мной, я увидел какое-то пятно. По мере приближения к нему, пятно оказалось нартами, на которых восседал представитель северного народа. Он никуда не ехал, он просто остановился посреди своей дороги, молча, сидел и смотрел на заснеженные бескрайние поля. Возле его ног, свернувшись клубком, лежала лайка. Укутав свой нос пушистым хвостом, она умными, красивыми глазами смотрела на хозяина, - одно движение его выгоревших бровей, и она соскочит, подбежит к снаряжению, и будет готова бежать без устали, ведя за собой остальных собак, которые сейчас лежали спереди нарт не распряженные, молча переглядываясь и поводя ушами. Ни одна из них даже ни тявкнула на меня, все смотрели на него, и все они готовы были бежать туда, куда нужно Хозяину...
У меня была куча глупых вопросов. Откуда он здесь взялся? Куда и зачем он едет? Что означают эти причудливые узоры на его потертой одежде из оленей шкуры? Отчего он так странно выглядит, одновременно как младенец и старец, - сколько ему лет?..
Он веселым прищуром посмотрел мне в глаза, и затем, как бы увидав в моих глазах эту кучу вопросов, и поняв их бессмысленность, опять же, молча, снова посмотрел вдаль, куда-то далеко-далеко за горизонт.
Я еще не проронил ни слова, молча пытался понять, куда же он смотрит, и ничего не увидав, кроме этих бескрайних полей, не поймешь где, сливающихся с небом, я опять посмотрел в его глаза. И тут я понял, что он видит что-то более того, что вижу я. Он видит то, что придает смысл его, и не только его жизни. Опять же, еще ни слова я не произнес, а он снова пронзительно посмотрел мне в глаза, и так тепло-тепло мне улыбнулся.
Морщинки покрыли его улыбающееся лицо напомнило мне изображение улыбающегося солнца, которое я видел на каком-то старом бубне, в местном этнографическом музее.
Он положил руки себе на колени, ладонями на внутреннюю часть бедер, широко расставил локти, опять устремив свой взор вдаль, медленно, через ноздри, набрал полные легкие этого сладкого, морозного воздуха, и начал протяжно петь.
Это было гортанное, горловое пение. Я не понимал ни одного слова его чудного, архаичного языка, но смысл всей песни стал открываться в моем сознании яркими картинами.
Голос его, как будто голос земли, он рокотал, и перекатывался, огромными камнями в потоках высокогорных водопадов, он ревел и затихал как снежная буря, он пробивался, как пробивается вода через толщу льда, как жизнь, пробивается через смерть.
Он пел, используя тысячи слов, которыми его народ именует оттенки снега. Он пел о небесном шествии тех звезд, которые долгой полярной ночью, его народ видит над собою. Он пел о Великом Танце Северного Сияния и обо всех его красках. Он пел о тех звуках, которые он слышал в завывании ветра, во время многодневных снежных метелей.
И вот его песня дошла до красоты весны, которая в его краях случается ближе к средине лета. О том, как прилетают невиданные птицы, которыми кишит тундра. О том, как их голоса так радуют в короткое летнее время. Он пел об осеннем дожде, который утяжеляет оленьи шкуры, покрывающие его чум. Он пел о вкусе дыма его очага, о красоте жен, и об отважности мужей. Он пел о беззаботной молодости и почтенной старости.
В завершении всего, он достал варган, и этим древним инструментом продолжил живописать свои сокровенные знания, которые вязью неведомых рун нарезались на моем сознании…
Не знаю, сколько это продолжалось. Солнце, из белого пятна превратилось в красный шар, склонившись над западом.
Его песня закончилась. Он, положив вартанг в деревянный чехол, повел бровью своему псу, и тот в одно мгновенье влетел в петлю упряжки. Еще раз, улыбнувшись мне, этот северный певец вскрикнул: «хои-и-и-й-я-а!», и нарты сорвались с места, подняв облако пыли из измороси и инея, и… все. Облако удалялось, растворяясь вдали, и заходящее солнце украшало его розовыми оттенками…
Я развернулся назад, и похрустывая снегом, быстро пошел по направлению к своему дому, наблюдая как моя длинная розовая тень, весело сопровождает меня. Солнце, уже не огненным шаром, а огромным багряным кругом, почти слилось с горизонтом.
Завтра будет новый день, и каким бы он не был, вязь неведомых рун, которую оставил в моем сознании этот чудесный человек, так и останется со мною…