ВОЗНЕСЕНИЕ НА БРУДЕРШАФТ.
Андрею Репешко.
О братие! Однажды над Писаньем
Я в набожном раздумье пребывал.
...............................
Гляжу: вдруг белый голубь прилетает
И плавно опускается на стол.
............................
"Зачем, господь, меня ты посетил?"
..................................
Я стал писать. А вы теперь читайте,
За вольности, однако, не браня:
Они мне чужды; в них - вы это знайте! -
Повинен тот, кто вдохновил меня.
Не автор я, меня не осуждайте!
Эварист Парни.
Один поэт, красивости в угоду,
Забытых слов не беспокоил тлен,
И не корил за ветреность погоду,
И голых соблазнительность колен.
Не забавлялся жаждой суицида,
И не стыдился прожитого дня.
В словах:...jamas sera vencido
Не находил ни соли, ни огня.
Он ночи напролет листает небо
Захлебываясь грязью табака,
Но мнит себя, блистательного Феба,
Соперником.
Конечно.
А пока
Перстами чётки звезд перебирает
Тщась отыскать без имени одну,
Чтоб Ксенией назвать ее и Раем,
Или собой - так мало на кону.
Иной раз проститутке сострадая,
Идет за ней дотла, или ко дну.
Из глубины куприновской канавы,
Он шлёт жене открытки в голубях,
И ставит оттиск перстенём с отравой,
Конечно вверх ногами, второпях.
Ногами вверх перевернул Эрота,
/Из серебра черненого яйцом/
Вниманья нет, столь велика забота,
И Магдалин, некаявшихся, рота,
Его не зря крестила молодцом.
И вот намаявшись томлением и скукой,
Он рек: Да это ж таракании бега,
переиначу или буду сукой,
хочу, могу, останусь на века.
Он у цыган в закон поставил шмоны,
Чтоб три гвоздя ко времени сберечь.
Припас на крест не тополь - дуб морёный.
Двоих гвардейцев обязал стеречь,
Им, посулив гаремы - гаражи:
Если одно удастся предприятье,
Даст бог, не долго вам придётся сторожить.
И попросил: Штыки примкните, братья.
Да, братья. Ведь рассказывал отец
Историю про Еву и Адама,
Что все же осуждает он инцест,
И про сестру Приапа иль Приама.
А что же штык? Полил он теплой водкой,
На лезвие, глаза подняв не смело,
Увидел, кадыки им полоснули глотки,
Он, покраснев, сказал: Чтоб не ржавело.
Пошел по миру он, клюкою будто пепел,
Суглинок, и песчаник вороша.
Смуглел от солнца, только все же светел
Был его лик, наверное, душа,
С уставшим телом, вместе, одолев,
Французские и скифские болезни,
/Жаль, что от поцелуев заболев,
Не приобрел иммунитет полезный,
И будучи оплеванным, не раз,
Жалел, что дефицит в его активе.
Запомнил каждый встречный педераст,
Его советы о презервативе./
Итак, он шел, учася и уча.
Был часто бит в подставленные щёки.
К пророкам, за ночлегом, в дверь стучал,
Наградою за то преподносил уроки -
Лишались дара ясновиденья пророки.
И мир слабел, к грядущим испытаньям
Не подготовлен был, заранее не зрел,
Пятами Ахиллеса брел по камням,
И Зигфридовой сыпью запестрел.
И страшной болью новые невзгоды,
Всю землю сотрясали, до ядра.
Но шел поэт, классической породы,
Все дни до вечера и ночи до утра.
Поверишь ли - он был неутомим,
Азартен до безумия, но все же,
Известно мне - я как-то шел за ним -
Друзей не предавал, мол, истина дороже.
Итак, он шел, ступни ласкали землю,
Ну а молва о нем была крылата,
И каждый думал, если ему внемлю,
Ушная сера, превратится в злато.
В те времена не ведали такого -
Ирония судьбы, и он не знал,
Судьба ж готовила ему, опять и снова,
Лишь учня золотушного, что слово
Редкое сквозь пробки разбирал,
А смысла еще меньше понимал.
Ну что ученики, они как рыбы,
Что ищут глубину, а те - безделья,
Вина и горы мяса, сыра глыбы,
Любви дешевой, и другого зелья.
Он педагог классического толка,
Но зря для них шипы, срезал он с роз,
Нет строгого с них спроса - нету толка,
Даже до лести, кто из них дорос.
/Будет один, угодлив и проворен,
Прост безнадежно, кажется не сноб,
Но он, отмытый Летою, стал черен,
Корыстен, и похоже юдофоб.
Облупленный он был, простой еврей,
Далекий от возвышенных идей,
"Давитель на" большом "носу угрей,
Тремя перстами: Эйн-цвей-дрэй."
И тот, кто говорит, что за идею
Он предал-продал своего Отца,
Навряд ли понял он лже-иудея,
Проклявшего свои род, от Яхве до конца./
О преданности бросьте - это басни,
Не солнце он, не дуб, иль, там, сова,
Но человек, которого напасти,
Едва ль передадут мои слова.
На всемогущем языке Эзопа,
На коем люди - черви и каменья,
Прекрасно говорилось до потопа,
А нынче в моде откровенья.
И я открыто называю имена,
Боясь, что не поймут, что не сумею,
В назьме словес посеять семена,
Которых, всходы, прополоть успею.
Пора открыться, почему так смело
Его тернистый путь летопишу,
Иной раз ловко, чаще неумело,
Как кол на темени читателя тешу.
Но я поэт, не в общем, а тот самый,
Шаги, которого ты наблюдаешь, друг,
Я жизнелюб, я женолюб, я рьяный
Работодатель для своих же рук.
Одних лишь рук, ведь для ума работы,
Достаточно на тыщи лет вперед.
Она боится только приступов икоты,
А так, напористо, в глаза и уши прет.
Всё. Маски сорваны. И с бала на корабль.
Вы ждали старца среброгривого увидеть?
Я каюсь, хоть и дело не мое, хотел обидеть.
Сочувствую, что время шпаг и сабель,
Прошло. Ушло, куда, за первой фразой,
Все строфы моей песни утекут.
Чем вас умаслить? Жареною зразой?
Иль пряником? А в мыслях, только кнут.
Поступимся. Я славою, а вы негодованьем.
Оставим все как есть. Я начинаю петь,
О нем, «не вышедшем ни ростом и не званьем»,
О нем, его, ему, - лишь так и будет впредь...