Гулливер спускается с гор

     и все же неплохо бы предусмотреть место для вставки, инсталляции, инкрустации – чтобы окончательно развеять сомнения в различии Гулливера и того, кто о нем пишет, а кто только не писал о нем, ясное дело, Гулливер не мог быть сразу всеми этими авторами, отличное доказательство от противного, косвенное или прямое, я как-то сегодня плохо соображаю, да и вообще я далек от логики, не то что Гулливер, потому, наверное, его образ и выходит у меня таким неправдоподобным, впрочем, это не главное, разве правдоподобны путешествия первого, еще не обновленного Гулливера? итак, нужно предусмотреть место, которое я позже заполню собственной речью, рассказом о себе, по примеру Башкирцевой, она сформулировала замечательную дилемму: жить долго и стать знаменитой или умереть молодой, оставив после себя интересный человеческий документ, мне это подходит, с этого, наверное, и следовало начинать, напрасно я выбрал накатанную дорогу, я думал написать роман о вымышленном человеке, как обычно пишут романы, выдав роман за автобиографию, а потом от этого заявления отказавшись, чтобы заинтриговать читателя, того самого, которого я предварительно удалил за Полярный круг, опять же в целях интриги, да, я интриговал, интересничал, хотел вызвать интерес к себе, к своему тексту, а нужно было поступать по примеру Башкирцевой, она ведь не знала, станет ли знаменитой, и все-таки начала дневник, надеясь заинтересовать читателя откровенностью, как я надеялся добиться его внимания последовательностью и обстоятельностью, чисто мужской подход, не помню, говорил ли я о том, что я мужчина, ведь из текста не ясно, кто я, этот текст могла бы писать и женщина, выдавая при этом себя за мужчину, вторая Жорж Санд, Джордж Элиот, Роберт Гэлбрейт, правда, в наше время писатели-мужчины часто выдают себя за женщину, возможно, это увеличивает продажи, продажные женщины, не хочу никого осуждать, не судите, говорю вам, слышите ли вы меня, если нет, мне все равно, дальше следует моя речь, из которой становится ясно, насколько я отличен от Гулливера, кусок будет вставлен позже, а сейчас я продолжу, чтобы не сбиваться с ритма, не изменять этой лексике, которая уже делается для меня привычной, не свыкнусь ли я с Гулливером, не станет ли он моим двойником, смогу ли я позже привести доказательства, сказать что-нибудь от себя, пожалуй, нужно ускорить темп, я топчусь на месте, заповедь обстоятельности, конечно, остается в силе, но кто сказал, что ее нужно придерживаться всегда, есть заповеди тактические и стратегические, может быть, эта принадлежит к первым, несколько слов о Ницше, и довольно, без Ницше, без Заратустры он вряд ли решился бы оставить университет, ни Верхарн, ни Гофман не могли бы подвигнуть его на это, если что и можно назвать в повседневной жизни подвигом, так именно такие поступки, когда человек бросает прибыльное занятие биржевого маклера и едет в Париж, где ему с трудом удается заработать на хлеб, а то и вовсе не удается, и тогда он едет на острова, так и Гулливер покинул столицу (то же самое, что переехать на остров), подобно Заратустре, он спускается с гор, но не для того, чтобы проповедовать, а чтобы искать себя, farewell, концертные залы, библиотеки, книжные лавки, университетские аудитории, ветки метро, площади и проспекты, мосты и реки, Гулливер уезжает в глухую провинцию, что-то вроде Ионвиль-л’Аббея или Тоста, отныне он может пользоваться только внутренними ресурсами, но он уверен: в его душе таятся богатые залежи, их нужно только найти и освоить, он будет жить в провинции и построит в себе самом столицу духа, удачное ли выражение, папа остается папой и в Авиньоне, многие выдающиеся люди никогда не покидали своего родного провинциального городка, примеры подождут, итак, Гулливер грузит оставшуюся часть своей библиотеки на тележку и отправляется в путь, вперед, мой ослик, мой сурок, мои звери: орел, лев и змея, неплохая компания, родители, конечно, удивлены, Гулливеру еще нужно подыскать работу, в отделе культуры его помнят, и он получает место в учреждении с длинным названием, учреждении, имеющем отношение к самодеятельному искусству, народному творчеству и чему-то еще, о чем он имеет смутное представление, почти весь световой день, с девяти утра до шести вечера, Гулливер проводит в большой комнате вместе с пятью другими работниками, зато оставшееся время целиком принадлежит ему, он покупает пишущую машинку, компьютер у него появится позже, он ни с кем не общается, не возобновляет старых знакомств, живет духовным отшельником, вроде Заратустры, Гулливер спустился в долину, но воображал себя по-прежнему на горах, да так оно, по сути, и было, если подумать, крепко подумать, станет ясно, что я хочу сказать.