Авторизованный перевод с украинского Алексея Бинкевича
И БЫЛ ВЕЧЕР И БЫЛО УТРО – день второй
Когда Ромчику исполнилось четыре годика, он сказал:
- А когда была ночь, тогда мы были зайчиками?
И ещё спросил:
- Мама, а что такое любовь?
Где-то посреди ночи Ромчик всей спиной ощутил приятное всеохватывающее тепло и даже улыбнулся сквозь сон. Это пришла мама и легла возле него, это мама… И было ли так на самом деле или только ему пригрезилось: будто бы в его укрытие прямо из Млечного Пути подкатили на телеге чумаки и привезли огромного, будто солью обсыпанного, тёмно-серебристого пса!
Когда мальчик проснулся, то был очень удивлён, ба – даже чуть-чуть испуган: положив голову на лапы, возле него лежал огромный пёс! Ромчик быстро поднялся, протёр кулачками глаза – однако пёс не исчезал. Он смотрел на мальчугана исподлобья, не отрывая очаровательной головы от лап. Его светло-зелёные глазища были столь приветливы, что страх мгновенно покинул малыша.
– Кто ты?
В ответ пёс поднял голову и сказал своими добрыми светло--зелёными глазами:
– Разве не видишь? Я – пёс. Да ещё хвостом вильнул, будто добавил: – Я огромный и добрый пёс, у меня чудесная чёрная шерсть, которая переливается серебром, а ты кто?
– Я – Ромчик.
Пёс лизнул его в руку и что-то не собачье, мягкое и соучастливое, промелькнуло в его глазах.
– Дай лапу.
Пёс подал свою могучую чёрную лапу.
– Молодец. Как тебя звать – я не знаю, но если не возражаешь, буду звать тебя Катигорошком. Хотя, нет. Катигорошек – кличка не для тебя. Для Катигорошка ты слишком большой. Отныне кличка тебе – Катигорох.
Собака подползла ближе к Ромчику и от всей души от кончика носа до бровей лизнула опешившего малого.
Пошли со мной, я покажу тебе, где у нас тут источник. Ты хочешь пить?
– Гав, – сказал пёс, что на его собачьем языке обозначало "хочу".
Ромчик отодвинул ветки, которыми он на ночь забаррикадировал вход, а то обстоятельство, что малыш ещё полностью не проснулся, не позволило ему увидеть на старой листве за укрытием явно отпечатавшиеся колёсные следы – две глубокие борозды от чумацкой повозки, что уходили прямо в небо…
Солнце на горе Высокий Замок охлаждало свои уста утренней росой, только этого пития ему было маловато: росу выпивало, а само всё больше распекалось – и к полудню, как будто горячей сковородой, накроет весь город…
Внизу, за источником, в поле зрения наших героев с рёвом выгнулось зелёное тело поезда, чем-то напоминающее громадного доисторического ящера, голова которого тут же потерялась из виду, а хвост всё ещё волочился вдоль подножия Высокого Замка.
Ромчик и Катигорох раевали. Малыш зачерпнул полные пригоршни студёной струи и пил, пёс лакал рядом из ручейка. Капроновая бутылка из-под минералки, что валялась тут же в траве, в руках у Ромчика приобрела новое назначение – он лил из неё на собаку столько воды, сколько душе его было угодно.
Катигорох поначалу позволял мальчику вытворять с собой подобные шалости, радовался этой очищающей водной процедуре, но когда малыш вволю нашалился, пёс так трепанул своим длинношерстным туловищем, что Ромчик мгновенно промок с ног до головы, будто его только что окатило из уса большой поливальной машины. Мокрый и счастливый, Ромчик захохотал ещё громче.
А через минуту они уже лезли напрямик, игнорируя протоптанные тропинки на вершину Высокого Замка. С непривычки Ромчик быстро запыхался и присел передохнуть. Катигорох, вывалив язык, прилёг рядом. Он смотрел в лицо мальчику своими необыкновенными ясно--зелёными глазами и, казалось, хотел рассказать приятелю что--то очень--очень значительное и интересное, и только выжидал для этого подходящий момент.
– Гав, – сказал и придвинулся ближе.
– Чего тебе? – спросил малыш.
– Гав, – повторил Катигорох, -- и пододвинулся ещё ближе.
-- Если ты будешь всё время ко мне подвигаться, то я на тебя усядусь и поскачу, как Иван – царевич на сером волке.
– Гав, – пёс вплотную придвинулся к мальчику и завилял хвостом.
– Хочешь? Вот сейчас и сяду! – Ромчик шутя, но осторожно, "оседлал" Катигороха и еле успел ухватиться обеими руками за шею пса, как тот в мгновение ока вскочил на лапы и рванул вверх. Боже, что это была за езда! Пёс мчался вверх, словно по ровному полю, казалось, для него не существовало преград, а стволы столетних деревьев и густой кустарник буквально расступались перед ними. От восторга у Ромчика перехватило дыхание.
– Стой, стой, я же упаду! Ты что, сдурел, Катигорох! – верещал малыш.
Пёс остановился только на самой вершине смотровой площадки. Радостный и возбуждённый переполнявшими его эмоциями, Ромчик сел на ближайшую лавку и стал ласково гладить своего могучего коня, который вельможно разлёгся у самых его ног. Пёс прикрыл глаза, положил голову на лапы – он вслушивался в движение Ромчиковой ладошки.
С высоты смотровой площадки львовские дома казались игрушечными. Будто бы не Львов, а его точная копия, макет-панорама со снующими муравьями-авто на узеньких улочках.
– Катигорох, твой хвост заслоняет сейчас пол-Львова, – засмеялся Ромчик,– ты бы им: раз – и весь город подмёл.
– Гр...р..р.. – не согласился пёс.
– Не хочешь? Ну и не надо… А вот там, мне папа показывал, находится наш дом. Там мама…
Ромчик замолчал. Скривился. Сердце затронуло самую дорогую и самую чувствительную струну именно в том месте, где больше всего болело.
Катигорох добрыми ясно-зелёными глазами ласково глянул ему в лицо. Мальчик обнял пса и заплакал. "Я хочу к маме, но не могу к ней пойти, потому что там этот плохой дядька. Он меня не любит, а маме даёт водку, чтобы и она меня не любила…"
Катигорох в знак сочувствия положил Ромчику на колени свою большую, как у льва, голову…
– Я хочу есть,– сказал Ромчик, – пошли в интернат к моему брату. Я тебя с ним познакомлю, у меня очень хороший брат. В интернате есть столовая. Братик нас обязательно накормит, вот увидишь…
Шли той дорогой, которую Ромчику показал папа: мимо церкви Святого Ануфрия, мимо самого древнего во Львове храма Святого Николая, потом повернули налево, вверх, и с нескрываемым интересом протопали мимо стены кукольного театра. Из-за оконных стёкол печальными взглядами их провожали Ивасик-Телесик, Катигорошек, Соломенный бычок…
Ромчик и Катигорох долго стояли возле входных дверей интерната. Большие чёрные дубовые двери, наверное, помнили еще времена панской Польши, но, очевидно, и течение времени не смогло сделать их более лёгкими. У Ромчика не было силы отворить эти двери, хотя он штурмовал их отважно, а бедному Катигороху было не ясно, зачем открывать упрямые двери, когда вокруг столько мест, где никаких дверей вообще не существует, например: улица, парк, небо…
Наконец из дверей интерната вывалился толстяк в чёрной фуражке и чёрном галстуке, который, узрев солидную фигуру Катигороха, застыл на месте. Но Ромчик успокоил его: "Не бойся, он не кусается, он у меня воспитанный… Мы просто не можем открыть эти двери". "А… а… а, – протянул толстяк, – тогда заходите, я вам открою…"
В вестибюле за столом, который очень походил на лекторскую трибуну, сидела бабуля глубокого пенсионного возраста и, опустив очки на кончик носа, что-то вышивала. Ромчик знал: у этой старушки нужно получить разрешение на посещение брата, поскольку она тут дежурная. Но не успел он и открыть рта, как из--под очков прогудело: – Здесь только собак не хватало! Псарню развели! Во двор его выведи, во двор! Немедленно пошёл вон,– и стала нервно жестикулировать, указывая в сторону интернатского сада. От её резкого крика Ромчик съёжился и, как загипнотизированный, двинулся в указанном направлении.
– Легче корову прокормить, чем такую псину, – авторитетно, но уже не так громогласно как перед тем констатировала шумная пани.
Ромчик приказал Катигороху сидеть возле лестницы и дожидаться его, а сам, униженный, но отважный, поскольку очень хотел есть, возвратился в вестибюль, прошагал мимо трибуны и восседавшей за нею дежурной к лестнице, ведущей на второй этаж.
– Ты к кому, мальчик? – поинтересовалась дежурная.
– К братику, к Славику Бучинскому.
– А… так ты его брат? И это твоя собака?
– Моя.
– Твоя мать сдала Славика в интернат, а сама такую псину кормит? Так он же за двух Славиков жрёт. Гы-гы-гы…– сказали очки на кончике носа.
В комнате, где жил Славик, Ромчик увидел полный раскардаш: подушки где попало, только не на своих местах, одни койки заправлены кое-как, другие вообще не заправлены. За столом четверо подростков резались в карты.
Ромчик спросил: – А где Славик?
– А ты кто такой?
– Я его брат.
– А, тогда тебе быть вместо твоего брата! – почти радостно воскликнул один недоросль,– он, никчёмный, проиграл нам и смылся. Иди-ка сюда.
– А зачем?
– Сейчас узнаешь зачем,– высокий худющий пацан сжал руку Ромчика выше локтя и поволок его к столу.
– Я не хочу с вами…
– А я тебя и не спрашиваю, хочешь ты или нет. Твой брат проиграл – должен был голым перебежать из конца в конец коридора и напугать девчонок из восьмого класса. А он этого не сделал, значит сделаешь ты, ведь ты его брат.
– Я не буду!
– А ну, разденьте его! – скомандовал заводила.
Четверо пацанов-старшеклассников мгновенно сорвали с Ромчика одежду. При этом хохотали и матюгались, как душе было угодно. Скомканная одежда полетела в коридор.
– Иди и забирай свои лахи!– зло завизжал худой.
Ромчик присел, съёжился. Но худой разошёлся не на шутку. Схватив Ромчика под мышки, он грубо подбросил его вверх, и уже выпростанного поставил возле быльца кровати.
– Эту руку привязывайте сюда!– закричал своим сообщникам,– а эту – сюда! – показывая, как это делается, распинал малыша.
– А ноги привяжите к нижней трубе!
Нагой, распятый на железном быльце кровати, Ромчик заплакал.
– Реви, сморкач, реви! А вы идите и зовите девчонок,– приказал худой своим подельникам,– приведите их сюда, пусть полюбуются голым Бучинским, я же им обещал кино показать.
От обиды, стыда, боли и отчаяния Ромчик заплакал навзрыд. Позабыв обо всём на свете, он вспомнил папины слова и уцепился за них, как утопающий за соломинку: "Когда тебе страшно, сынок, произнеси только: Ангел-хранитель мой…"
Слёзы не позволяли Ромчику выговорить эти слова, но сердце закричало само…
Катигорох, который находился далеко от Ромчика, в саду возле лестницы, поднял вверх свою лохматую голову. Его ясно-зелёные глаза не по-собачьи сощурились, будто вслушивались в чей-то далёкий голос, ноздри расширились, взгляд остановился на стекле именно того окна, за которым продолжалось издевательство над мальчиком. Он действительно вслушивался – уши затвердели, словно два острых куска кровельной жести…
И – двери открыты лапой, словно рукой человеческой… Испуганная дежурная бабуся чуть было не рухнула на пол вместе со стулом, на котором восседала, как ледяная королева, когда над ступеньками чёрной стрелой пронеслось огромное тело Катигороха.
Высокий худой пацан с наглой харей именно в тот момент открывал двери в коридор – дабы девицам, которые вот-вот должны были явиться, было удобнее глазеть на голого распятого мальчугана. Внезапно перед детиной невесть откуда возник огромный чёрный пёс. Он встал на задние лапы, словно конь на дыбы, и его зелёные глаза возникли на уровне глаз онемевшего детины. Короткий сердитый рык в лицо – и пацан от испуга "поплыл" в собственные штаны. Однако пёс не отступал.
– Он тебя загрызёт, если ты меня не развяжешь! – закричал бледный Ромчик!
От страха длинные руки худого задергались. Они дрожали, но маленького пленника освободили быстро. Длинный попятился к выходу, вероятно, надеясь выскочить в спасительный коридор, но Катигорох первым же рыком остановил его, а вторым заставил упасть на колени.
Ромчик быстренько собрал разбросанную по коридору одежду: трусы, сорочку, брюки и свитер. Единственно, что оставили на нём эти недоумки,– так это носки и кеды. Оделся, как никогда, быстро.
– Пошли отсюда, Катигорох…
На Высокий Замок возвратились в обеденный час. Двигались напрямик: мимо Пороховой башни, пожарной управы, школы милиции. Оба молчали…
Тихий одинокий приют под буком показался им настоящим раем. Ромчик быстро уснул, так и не сняв руки со спины Катигороха. Пёс ткнулся носом в листву и закрыл глаза.
Катигорох не шевелился, боялся ненароком уронить эту маленькую спящую ручонку, он сторожил Ромчиков сон. Когда с бука падал листок – пёс слышал его удар о землю, открывал один глаз и вслушивался...
Катигороху не нравился шум поездов. В такие минуты он вскакивал на лапы и ему страшно хотелось выть… Этот длинный шум с перестуком и лязгом будто вытягивал что-то из него, подымал столбом шерсть и озлоблял; иногда пёс оскаливался, будто не только слышал, но и видел – тот мистический, вездесущий, нечестивый, хищный, не покоряющийся стук…
Мальчик во сне перевернулся и убрал руку со спины своего друга. Пес поднялся, обнюхал лицо спящему (а может и сам детский сон) и вылез из укрытия.
Солнце стояло прямо над буком, и тень огромной кроны с тучеподобными контурами, лежала на земле, спасая траву от зноя.
Лёгким, спокойным бегом, который продолжался около шести минут, пёс достиг трамвайной линии, что проходила по Замарстыновской улице. Остановившись возле кафе "Перепечка", принюхался и сел у порога.
Любопытные прохожие бросали взгляды на огромную красивую собаку, чёрная шерсть которой отблёскивала серебром, будто скафандр астронавта. И удивительное дело, никто не чувствовал страха перед этим гигантом. Встретившись с собачьими глазами, людям хотелось непременно прикоснуться ладонями к его великолепной спине и, словно ребёнка, погладить, поласкать, ибо такими по-детски добрыми и доверительными были глазища этого великана.
Катигорох вошёл в кафе. Запах вареных пельменей ласково щекотал обоняние. Человек десять обедало в зале, четверо стояло в очереди к раздатчице.
Появление Катигороха сразу же привлекло к себе всеобщее внимание. Кое у кого вилка остановилась на полпути.
"Вот это собака… не дай Бог… как теленок… – авторитетно зашептали захмелевшие едоки. – Имей дома такую собаку, так никакие бандиты не посмели бы…"
Катигорох, мирно помахивая хвостом, подошел к стойке, за которой стояла раздатчица и… стал пятым в очередь: встал на задние лапы, передние положил на приспособление для движения подносов и, сравнявшись ростом состоявшими впереди мужчинами, вывалил длинный вишнёвый язык в сторону раздатчицы.
– Гав,– сказал негромко, что на его собачьем языке означало: "хочу есть".
– О, мама родная! – скрестила руки на своей дородной груди дама.
– Марш! Марш!.. Люди добрые, гоните отсюда это чудовище, а не то оно нас всех сейчас сожрёт! – и метнула в Катигороха железной миской. Из кухни на шум выскочили ещё две голосистые дамы, тут же присоединились к раздатчице, дружно и зло вопя на собаку, хотя подойти поближе ни одна из них не рискнула.
Ясно--зелёные глаза Катигороха сразу же погасли, стали печальными, опустив хвост, он направился к выходу.
– Эй, пёсик, – окликнул его кто-то из сидящих в зале.
Катигорох сразу же выделил этот спокойный голос среди всех тех недоброжелательных, визжащих и сердитых голосов, что сыпались на него, и повернул в его сторону грустные глазища. Ему улыбался молодой, но уже седой мужчина, который голосом и движением руки настойчиво манил его к себе. Катигорох был послушным псом. Не реагируя на визг и угрозы, раздававшиеся у него за спиной, он уселся перед незнакомцем.
– Это твоя собака?! – закричала издали раздатчица.
– Моя, – ответил незнакомец и погладил Катигороха по голове.
-– Немедленно убери этого, такого же, как и ты, бродягу!
– В отличие от некоторых он мудрый пёс и пришёл сюда, чтобы попросить кусок хлеба. Думал, что отыщет здесь человечность и сострадание, не правда ли, собачка?
– Пусть шурует на помойку и там ищет! Сейчас людям самим есть нечего!
По вашей фигуре не скажешь, что вам есть нечего,– отрезал незнакомец женщине с расплывшейся талией.
– Что? Да ты смотри на него, какой грамотный! – чуть ли не подпрыгнула от возмущения дама.
– Сам неумытый приплёлся сюда, да ещё какого-то пса приблудного приволок с собою! Хам! – однако это было только пышнословное и весьма интеллигентное вступление в противовес тем словесам, что затрещали следом.
Незнакомец и пёс покинули кофейню.
– Удивительно, но именно такая собака, как ты, дружище, спасла мне жизнь в Афгане, уберегла меня от ножей маджахедов,– молодой седой человек присел возле пса на корточки.
– Кто ты?
– Гав,– ответил Катигорох, принюхиваясь к сумке мужчины.
– Сейчас, сейчас, дружище. Извини, я совсем забыл, что ты голоден. Незнакомец вынул из сумки целую хлебину:
– Вот бери.
Катигорох стиснул драгоценный подарок зубами, развернулся и помчался в сторону Высокого Замка.
Ромчик ещё спал. Пёс положил хлебину возле него, лёг, сопя тёмно-вишнёвыми ноздрями…
Разбудил его радостный оклик:
– Ура, Катигорох, вставай, нам кто-то хлеба принес! Катигорох прекрасно слышал этот радостный крик, но делал вид, что ничего не происходит. Ромчик лёг на Катигороха, как на подушку, разломал хлебину и ел, жадно набивая рот.
– Интересно, откуда здесь взялся хлеб? – вдохновенно фантазировал: –
очевидно, кому-то известно, что мы тут! – Ромчик вдруг спохватился, сделав для себя же самого неожиданное открытие.
– Катигорох, а ты не знаешь, кто нам этот хлеб принёс? – толкнул пса локтем. Нет?! И я никого не просил. А может, это сделал мой ангел-Хранитель, ведь я молился ему?
Пёс посмотрел на мальчика ясно--зелёными глазами и вновь прищурил их, будто погрузился в сон.
– На вот, ешь хлебушек, ты ведь сегодня тоже ничего не ел, и Ромчик осторожно положил перед Катигорохом вторую половину хлебины.
Пёс, лёжа на животе, зажал ломоть хлеба лапами и ел, откусывая небольшие куски. Его чёрная серебрящаяся шерсть по-барски возлежала на листве вокруг туловища, хвост закрутился бубликом, как будто еще какой--то иной зверёк примостился рядом.
В замаскированном веткой проходе дневной свет неожиданно приобрёл какие-то странные химерные формы. Свет легко дотекал до середины пещеры вместе с шумом деревьев, одинокими отзвуками далёких человеческих голосов, смешанных с громоподобным грохотом проносящихся поездов, что ни днём, ни ночью не знали покоя.
– Пошли к источнику, Катигорох, пить очень хочется…
Через минуту они уже мчались к воде. Мальчик смеялся во весь голос, напрочь позабыв о недавнем надругательстве в стенах интерната, о мужчине с грубым, как чугунок голосом, о жестоком мире взрослых людей.
Вскорости их было уже трое: Ромчик, Катигорох и источник. Они баловались вместе: мальчик опускал на воду куски коры, ручей крутил их, как ему того хотелось, а Катигорох резво выгребал лапой эти импровизированные "кораблики" из ручья.
– Интересно, а у корабликов есть глаза? – зачем-то спросил Ромчик то ли у источника, то ли у собаки, с любопытством разглядывая очередной кусочек коры.
– Гав,– ответил Катигорох.
– Жур-р-р… – зажурчал источник, и Ромчик спросил ещё:
– А когда мы умрём, мы тоже станем корабликами, у которых нет глаз?..
Лето на Высокий Замок сваливается всегда сверху, с небес. Спускается по лесенке листвы зелёных крон и завоёвывает пространство вплоть до самого юного листика подорожника, до самой малюсенькой веточки кустика. И когда день ото дня жара увеличивается, то это означает, что лето поднимает гору Высокий Замок вверх, ближе к солнцу за тучи – и тогда Высокий Замок зависает надо Львовом как вечный страж города, как его щит и символ, и… пахнет!
Всё погружается в запах и цвет акаций, каштанов, листвы буков…
Вдоволь набегавшись по зелёному склону горы, Ромчик и Катигорох отдыхали в своём убежище. Две головы в щели под корнями бука – это они. Пёс спит, а мальчик всматривается в даль внимательно--внимательно, поскольку ему кажется, что вон там – внизу – мама! "Только почему она ведёт за руку какого-то мальчика? Какого это ещё мальчика?.. Я же здесь! Нет, это не мама, это какая-о чужая тетя прогуливается со своим сыном… а я-то подумал, что это моя мама…"
Женщина подхватывает ребёнка на руки, и Ромчиково сердце замирает – вот так же мама брала когда-то его и он точно так же, как этот мальчик, обнимал её за шею.
Катигорох проснулся от всхлипывания и плача Ромчика. Таких огромных слёз на лице мальчугана он ещё не видел.
– Я хочу домой… Может, папа уже приехал за мной и теперь он прогонит того паршивого дядьку… Правда, папа очень больной, говорил брат, и он только через сорок дней возвратится, его ещё так долго ждать!..
Ромчик вздохнул и умолк. Перевернулся на спину и смотрел вверх, где могучие корни бука сплелись в густой змеиный клубок, земляной потолок кишмя кишел ими. "А если бы эти корни переломились и ствол бука провалился сюда, то мы с Катигорохом и пикнуть бы не успели. Бук будто встал на цыпочки и куда-то заглядывает, а мы у него под пяткой прячемся… Только всё равно я лучше буду тут с Катигорохом папу дожидаться, потому что здесь никто нас не станет бить, не будет ругать, не выгонит…"
– Слышишь, Катигорох, у меня в животе заурчало, будто там поезд проехал – так кушать хочется. А хлеба у нас с тобой совсем маленький кусочек остался. Наверное, надо заснуть и тогда ангел-Хранитель принесёт ещё чего-нибудь вкусненького? Только мне почему--то спать не хочется. Знаешь, однажды на Краковском рынке я видел ребят, которым люди деньги дают, потому что у тех не на что хлеба купить. Давай и мы пойдём и попросим, может, и нам что-нибудь подадут.
Катигорох поднялся, смачно зевнул – и перед ними покатилась дорога. На Богдана Хмельницкого, в том месте, где улица под железнодорожной веткой, как пловец, ныряет в подземный переход, Ромчик сказал:
– А давай-ка, попробуем вот тут – здесь нам никто мешать не будет…
К ним приближалось двое девушек с парнем – и Ромчик решительно протянул перед собой ладошку. Катигорох, опустившись на задние лапы, замер рядом.
Прохожие вот-вот сравняются с ними, а у Ромчика, собиравшегося что-то сказать, – враз все слова вылетели из головы.
Стоит, выставив перед собой жалкую ладошку, и молчит. Молодые люди приостановились, смерив загадочным взглядом двух приятелей-попрошаек, и в первую очередь того, который обладал очаровательной львиной головой, будто бы насмехался над ними, вывалив вперёд подрагивающий розовый язык, они подозрительно посмотрели на эту парочку и пошли дальше, очарованные красотой и мощью собаки.
Прохожих было мало. Три-четыре десятка человек, но все они, словно сговорившись, обходили нищенствующих. Ромчик и не подозревал, что кое у кого просыпалось желание положить ему в ладошку какую-то мелочь, но мощная фигура Катигороха, лежавшего рядом, сразу же охлаждала пыл прохожих.
– Пойдём отсюда, у них, видно, самих ничего нет. Попытаемся поискать счастья завтра…
Тени каштанов и буков за время отсутствия обитателей убежища значительно подросли. Они даже умудрились перешагнуть через высоту самих деревьев. Тень накладывалась на тень, но от этого пространства не убавлялось, и парк не стал гуще, зато добавилось прохлады и спокойствия. Чем длинней тени – тем ближе ночь. Тени – это тропинки, что день простилает перед ясновельможной ночью, а она незаметно ступает по ним, словно по мягким персидским коврам, и её шагов никто нигде никогда не слышит...
Жалкие остатки хлебины Ромчик поделил поровну между собой и собакой.
Катигорох только языком провёл и куска, как и не бывало. Сидел, смотрел на мальчишку и удивлялся, почему тот так долго пережёвывает свои крошки?
– Ничего, Катигорох, ты не волнуйся, я сейчас попрошу ангела--хранителя, чтобы он принес нам ещё чего-нибудь поесть, а сам постараюсь быстрее уснуть. И ты спи, а то он увидит тебя, испугается и не придёт. Ромчик сложил ладони и, стоя на коленях, от всей души зашептал: "Ангел-хранитель мой, рядом со мною стой. Вечером, утром, ночь и день будь для меня как тень. Принеси нам по кусочку хлебушка и по два кусочка колбаски…
Ромчик не видел, каким дивным и неземным светом запылали при этом глаза Катигороха. Вздохнул, потянулся, прижался к собаке, будто к своему старшему брату, положил ручки под щеку и уснул самым праведным в мире сном.
Катигорох дышал тише травы. Дремал, положив морду на лапы, пока над проходом в убежище не повис мерцающий Млечный Путь. И тогда пёс навострил уши – он слушал своё созвездие. Там золотыми звоночками позвякивали дорогие его сердцу голоса светло-серебристых существ, которые когда-то очень давно звались чумаками, но, вознесясь на небеса, растеряли и волов, и возы, и свои чумацкие шапки-бирки, пропитанные солью, и, как старую одежду, сбросили с себя замученные непосильным трудом и пыльными дорогами жёлтые человеческие тела. Однако реальный земной голос всецело заставил Катигороха забыть о далёких космических голосах и обо всём Млечном Пути. То был голос--крик, мольба о помощи, короткая и ужасающая.
Пёс рванулся на голос и замер, остановился на краю невысокого обрывчика. Внизу – три тени, чернее ночи, между ними кто-то барахтается, пытается вырваться, умоляет: – Не приставайте ко мне, отпустите, я же вам ничего не сделала.
– Так ты, сука, сама разденешься или тебе помочь?
– Ради Бога, ребята, что вы делаете?
– Вот бы сейчас на видуху снять эту кралю, как она будет захлёбываться собственной кровью – вот это будет класс – сказала чёрная тень, что стояла в профиль к Катигороху, и пёс уловил взглядом лунный отблеск на лезвии ножа.
По-видимому, и девушка заметила жёлтую сталь, так как голос её наполнился ещё большим ужасом: – Я всё сделаю, всё, только не убивайте, не убивайте…её подгонял ужас – быстро снимала свитер, юбчонку.
– Вот так бы сразу… Ха-ха-ха… ржали зловещие тени.
Приближающаяся опасность, исходившая от теней, разила смрадом бесстыдства и обволакивала Катигороха, словно запах разлагающихся тел из трёх могил. Он взорвался в собачьем сознании таким грозным рычанием-рёвом, что оцепенение одновременно охватило и насильников, и жертву. Все увидели над собой пылающие ясно-зелёные глаза, по всей видимости принадлежавшие огромному зверю, грозно маячившему над пропастью. Но Катигорох даже не дал им опомниться. Громадное тело было уже в полёте, оно обрушилось на голову того, кто сжимал в руках блестящее в лунном свете лезвие финки.
Катигорох не стал рвать одежду, не кусал, не хватал за горло – он сшиб его с ног своей тяжестью, ударив лапами в бок. Стал на спину перепуганному бандиту и ещё раз взорвался разгневанным рычанием. Очевидно, это вывело из оцепенения двух других – и они дали дёру. Совершенно голая девушка стояла, онемев, страх перед насильниками, а может, и перед убийцами накатывался волнами, как водопад, пробивая в испуганной душе русло надежды на неожиданное спасение. Когда же Катигорох, а для неё он до сих пор оставался огромным чёрным зверем, дотронулся до её ноги своим влажным носом, девушка всё равно насторожилась, хотя и чувствовала, что он не обидит. Пёс ласково лизнул её своим теплым языком и то прикосновение было наилучшим прикосновением в её жизни – знак миролюбия и спасения.
Счастливая, взволнованная и одновременно обессиленная и опустошенная, она опустилась на землю возле своего заступника и закрыла лицо ладонями. Катигорох, усевшись на задние лапы, молчал. Поверженный преступник даже не вставал. Словно змея, извиваясь и дрожа, отползал прочь, стараясь не привлекать внимания собаки. А Катигорох его и не преследовал.
– Дорогая собачка, ты спасла мне жизнь, ты это понимаешь? Идём со мной, ты будешь жить у меня в тепле и достатке. Идём со мной, а то мне страшно, что эти подонки снова меня встретят.
– Идём, – девушка попыталась погладить своего спасителя. Он с удовольствием принял её нежность и ласку, подставил спину, завилял хвостом. Мало-помалу спокойствие собаки передалось и девушке. Скоро Катигорох послушно шагал по городу со своей новой приятельницей. А когда в придорожных зарослях испуганная птица резко обрывала паутину тишины, девушка останавливалась, как вкопанная.
Катигорох замирал на мгновение. Вслушивался…
Двери им отворила седая женщина, и хотя на дворе был уже поздний час, на лице её отсутствовали какие-либо признаки сна, только знаки большого беспокойства и переживания ясно читались на нём.
– Марийка, где ты так долго ходишь? Двенадцатый час ночи…
– Ой, мама, не спрашивайте, такое случилось…
Марийка заплакала и обняла мать.
– Ты вся дрожишь, что случилось, доченька? Я места себе не нахожу.
– Меня придурки какие-то не отпускали, напугали очень…
– О Господи, что же ты домой не шла?
– Если бы не эта собака, мама, то я и не знаю, что могло случиться… Он прогнал тех подонков и вот пришёл со мной.
– Где? Что за собака? – всплеснула руками женщина и только теперь заметила за спиною у дочери Катигороха.
– Ой…
– Он смирный и умный. Он теперь будет жить с нами…
– Катигороха угостили большущей миской вкусного борща с кусками котлеты. Пёс всё быстренько умял и, подойдя к холодильнику, стал тщательным образом его обнюхивать.
– Бедолага, он, очевидно, ещё не наелся, – Марийка открыла холодильник, чтобы ещё чем-нибудь попотчевать своего спасителя.
Пёс неожиданно ловко ухватил с полки увесистый кусок молочной колбасы и, держа добычу в пасти, в мгновение ока очутился возле дверей и стал царапать когтями дерматиновую обивку.
– Выпусти его, Марийка, кажется, он куда-то спешит…
Остановился Катигорох только на Высоком Замке, возле укрытия, где спал Ромчик, по-детски беззаботно свернувшись калачиком. Луна освещала лицо малыша, от её тусклого жёлтого цвета у мальчика был вид больного ребёнка. Катигорох положил около Ромчика честно заработанный кусок и растянулся вдоль его спины, дабы согреть собственным теплом спящего мальчика.
В ту ночь Катигороху не спалось. Ему дико хотелось завыть, заголосить, закричать от отчаяния в сторону звёздного неба, где разливался Млечный Путь…