Несколько слов о книге "Русские инсигнии" (Михаил Анищенко, Марина Сергеева, Валерий Новоскольцев)
Версия книги на странице "Это просто дождь" (Марина Сергеева)
Тревожные, нездоровые и не разрождающиеся дождем ветра свирепствовали за стенами дома по ночам.
Люди жили тревожно и тихо
И смотрели в окно иногда.
Я тоже припадал к окну. Сквозь едва процеженную больным светом тьму августа созерцал пьяную, расшатанную графику леса. Где-то гремело железо. Что-то стучало. Кто-то выл в темноте.
Я подходил к столу. Брал в руки книгу.
«Нельзя представить тетрадку стихов, перелистав которую современный человек смахнет проступившие сами собой слезы и посмотрит на небо, вот на такое же вечернее небо, с щемящей надеждой. Невозможно. Так невозможно, что не верится, что когда-то было возможным. Новые железные законы, перетягивающие мир, как сырую кожу, не знают утешения искусством».
Казалось, липкая безнадежность строчек из поэмы «Распад атома» Георгия Иванова грозно утверждалась диковатым безумием за окном.
Утром меня ждало чтение рукописи книги «Русские инсигнии».
– Знаки власти чего? Власти Слова над Тьмой? Знаки могущества России? Могущество поэтической «птицы-тройки», решившейся создать «новое гениальное утешение» для читателей? А может, это попытка горькой пародии, где инсигнии, знаки русского отличия, заставят содрогнуться от зрения печального русского вертограда? Знаки великого распада, безвластия...
Покоя не было, и я с некоторым недоверием внутренним припоминал слова Михаила Анищенко: «Вижу, что книга станет событием для знатоков поэзии. Жить она будет долго…». И еще, в письме составителю книги и соавтору Марине Сергеевой: «Марина, душа моя светлая, я потрясён величием этой книги. Были в двадцатом веке поэты посильнее нас, но более значительной и весомой поэтической книги в двадцатом веке никто из них не выпускал».
Не слишком ли? – сомневался и страдал сомнением я.
Партитуру этой, без всякого сомнения, уникальной для русской поэзии «симфонии» расписала Марина Сергеева. Она умело свела в оркестровой яме «инсигний» чрезвычайно разных по звучанию авторов, стянув, как лейтмотивом, семичастной композицией своеобычные стихотворения Михаила Анищенко, Валерия Новоскольцева и свои. Режиссура сработала. Части «Симфония», «Русский сон», «Путь», «Бремя гнева», «Исход», «Отец», «MICHEL ET CHRISTINE» зазвучали как единое целое, каждый поэт выиграл соседством другого, каждое стихотворение было обогащено и обогатило другие.
«Мы - трое - как части разрубленного Осириса, уже срастаемся в одно целое, где уже оживают и Руслан и Иван-царевич, и Алёнушка выходит из воды живая и прекрасная», – отозвался после первого знакомства с книгой Михаил Анищенко.
Поэтическая русская почва книги обильно насыщена реминисценциями. Семена их прорастают в открытых эпиграфах, в прямых включениях выдающихся стихотворных текстов, в своеобразных, как бы сейчас сказали, «ремиксах» строк, что у всех на устах, библейских причащениях, признаниях в любви к великим именам, великим книгам…
Это действует на читателя как детонатор. Он взрывает время и пространство «Русских инсигний», вовлекая актуальное, злободневное в вечное, неизмеримо расширяя культурологический пласт книги.
Они украшают ее, как таинственные и многоговорящие летние зарницы. Мы не опускаем «очи долу», а зрим выше и дальше. И глубже прозреваем явленное нам в «Русских инсигниях». Искушенный в поэзии читатель легко и благодарно обнаружит в них голоса Бориса Чичибабина, Саши Черного, Николай Рубцова, Есенина, Гоголя, Юрия Кузнецова…
Роль Марины Сергеевой в книге мне представляется ролью Матери-Берегини. (Конечно, её поэзия ей не исчерпывается) Ее огневая стихия, вызывающая в моей памяти взвихренные поэтические фрески серебряного века, обладает, однако, чудодейственной охладительной, умиротворяющей силой. В симфоническом звучании книги она – Свет, как свет, которым мечтал украсить свои скорбные и страстные симфонические опусы Скрябин. Ее тексты – Оберег, Покров.
Она не снижает туба тирум мужского звучания симфонии Инсигний, но смягчает их нежным, женским, материнским. Спасая, заслоняя, оберегая. Скорбный реквием книги с голосом Марины являет нам надежду. Голос ее не умаляет проклятий, но он слышится – как вечный женский плач о мужчинах-воинах. А в нем всегда вздох о возвращении их целыми и невредимыми с поля битвы. И, конечно, благословение на подвиг. И вот когда уместно эхо «Поля Куликова» Александра Блока!
Серебром волны блеснула другу
На стальном мече,
Освежила пыльную кольчугу
На моем плече.
То же можно сказать и о Марине. Она – и плач, и призыв, и оберег.
Цветовой ее покров над темной, скорбной гаммой стихотворений Михаила и Валерия – огневой, розовый. Это цвет дающего жизнь и карающего светила.
…Помню день, когда как будто мощный электрический разряд пробежал по сайту «Стихи ру.» Будто сотни и тысячи людей взялись за руку и единовременно подверглись страстной и благотворной поэтической экзекуции поэзией Михаила Анищенко. Тряхнуло в те дни многих. Очень многих. Михаил, как мне кажется, поначалу был слегка растерян от многотысячной «народной тропы» стихировцев, от захлестывающего многоголосия откликов. А я еще раз подивился провидению, потому что незадолго до выхода Михаила на просторы Интернета несколько раз вбирал в себя в Каргополе настойчивое, упрямое бормотание большого русского поэта Александра Логинова: «Почитай Анищенко, Почитай Анищенко, почитай Анищенко».
Мятежную, мятущуюся, надрывную плоть «Инсигний» воплощает поэзия Михаила Анищенко.
Не знаю, какой степенью интуиции, какой – рассудком, авторы открывают книгу стихотворением Юрия Кузнецова «Горели три большие зги…», не знаю, какое откровение подсказало им начать «самостоятельный» путь «Инсигний» со стихотворения Михаила «Помню», в котором он провозглашает вослед великому поэту:
Юра! Юра! Во имя твоё
Я опять принимаюсь за дело,
Неподкупное дело своё, –
но только это чудесно выверенный или озаренный сердцем верный и много говорящий выбор. Ибо за кем следовать русской поэзии начала века двадцатого, если не за Рубцовым и Кузнецовым, как ближайшими нам выдающимися предшественниками?! Ибо поэзия именно этих двух великих высвечивает свой Путь Михаила Анищенко.
Оголенное русское чувство – от поэзии Сергея Есенина и Николая Рубцова. Глубина метафизической поступи, временные и пространственные мифологемы – от Юрия Кузнецова… Всё так.
Однако, и в русском доме, и в личной судьбе Михаила нет тех великих скреп, которые питали поэзию предшественников, – есть великий распыл страны, есть пепелище русского сельского Мира, есть раздрай литературного и окололитературного мира, есть новое бытование русского Слова, есть долгое горькое собственное бытование…
Кажется мне, что трагизм личного поразительно схвачен в стихотворении «Поэзия»: поэзия – «свет в парандже», поэт – «жалок и черен, как тать», душа – «плачет солдаткой», поэт – «раб, яремник и невольник во тьме своего ремесла», «все лучшие чувства» – «лежат, как солдаты вповалку»
Отсюда самостийность Анищенко – страстность на грани исступления, насыщенность стихотворений жуткими, едва ли не апокалипсическими образами, скоморошество и игра, дабы хоть в них отвлечься от Тьмы и «черного человека», трагическое занижение почти всех мифологических и библейских реминисценций, их болезненная трансформация, итоговая безысходность.
Отсюда тоска по вольтовой упрямой дуге кузнецовского стиха, по еще возможному романтическому огляду рубцовского лирического героя… Как пишет в одной из своих работ упоминавшийся мной поэт Александр Логинов, размышляя над одним из самых летучих и возвышенных стихотворений Рубцова: «Где же нынче эти жнецы и жницы? И где тот председатель, в каких мирах ищет заплутавшие доблесть и честь?»
А поэзия Анищенко, может быть, всего мощнее в современной литературе и являет нам «заплутавший» во тьме утрат русский мир! Инсигнии в нем – скорее не знаки власти, а знаки распада. Не случайно так много чуждых друг другу льдин рассекает поэзию Михаила. Тонешь в ледяной воде российского распыла, хватаешь руками уходящие льдины. Цепляешься за холодный воздух метафизики… Нет согревающего плоти бытия… Страшная судьба. Леденящая душу поэзия. Но что делать, что делать…
Не зря мы ждали у причала.
Река, почти что не дыша,
Как поезд, дёрнулась сначала,
Потом вздохнула, и пошла.
Скрутились змеями потоки,
Стряхнули синие горбы…
И были льдины одиноки
В расколе жизни и судьбы.
Вздымая к небу тучи пыли,
Под очарованной луной,
Они ещё все вместе плыли,
Но умирали по одной.
Они скрипели, голосили,
Но уносились в море тьмы…
И так же ты, моя Россия,
И так же мы, и так же мы.
Когда я еще начинал знакомиться с поэзией Валерия Новоскольцева, то первое, обо что я «споткнулся», было слово «последний», нередко прописанное с большой буквы, как например, «Последнее Слово», с которого и начинается, собственно, авторская поступь Валерия в «Русских инсигниях»: последний парад, последний интерес, последние герои, любови последние, последнее царство, последние лики икон, последний год, день, час, минута, последние времена, последний бой, последняя жертва, последний долг, последняя звезда…
Поверхностный взгляд, конечно, поверхностно увидит в поступательном шествии слова «последний» и времена апокалипсические…
Это так, и во многом – не так.
«Русский космический ужас» довлеет, безусловно, и над поэзией Анищенко, и над поэзией Новоскольцева:
Рвутся нити и ниточки в душах,
Корабли наши рвутся с причалов...
Этот русский космический ужас –
До конца, и начать всё сначала!
Эти наши пространства-помойки,
Эти наши вожди перестройки…
Но отчего-то спокойно и уверенно читателю в поэтическом мире Валерия Новоскольцева.
Даже утверждая, что «Россию всю пройдёшь и ляжешь. / И не изменишь ни рожна», он остается для нас надежным, основательным, знающим попутчиком в поисках истины. А, смею думать, что за суровостью его приговоров современной прежде всего России кроется душа нежная, любящая.
Многое и в этом случае отражается судьбой поэта.
Рождение Валерия знаково: он родился в Задонском Богородицком монастыре. «Палата роддома, – пишет он, – была в монастырской келье. Это ведь не самая плохая судьба для русского монастыря – в других склады да конюшни открывали, либо вообще взрывали, как Храм Христа Спасителя, который был построен архитектором К.Тоном по одному проекту с Задонским монастырем, только в Задонске храм, конечно, меньших размеров.
А знаете, по какой причине этот монастырь был построен? – город же стоит на старом «шляхе», который центральную Россию с югом связывал…основная дорога была на юг, кто только по ней не ездил – от поэта Александра Пушкина до императора Александра Первого…и татары, когда на Москву нападали, по этой же дороге шли – только «встречным путем».
И вот, во время очередного набега, когда татарская конница подошла к Дону, к переправе, в небесах встала Богородица и раскинула руки – крестом, запрещая татарам двигаться дальше. И татарская конница, испугавшись этого небесного знамения, развернулась и ушла. Исторический факт. А потом, на месте явления Богородицы, и был воздвигнут этот монастырь. Очень знаменитый до революции. Десятки тысяч богомольцев в августе приходили к мощам Тихона Задонского, одного из самых великих русских святых. Город и жил за счет этого. Как многие других русские города, которым было что показывать.
И вот я родился в Богородицком монастыре, крещен в день Покрова Богородицы, хожу в Покровский Храм на Лыщиковой горе (в Москве), и, говоря современным изуродованным языком, «крыша» у меня самая высокая...».
Так вот, «горечь рокового часа» смягчена в поэзии Валерия Новоскольцева ясностью избранного Пути:
Под шорох фарисейских мантий.
Не первозванный и не первый,
Пришибленный небесным громом,
Счастливой сумасшедшей верой
Светясь на страх друзьям-знакомым.
Уже – не я, уже – ведомый…
А Крест и плаха – это милость.
И, если нас разыщут дома,
Жена бы точно удивилась,
Ведь выход тот на ту дорогу
Отрезал все пути иные,
И, если мы приходим к Богу,
Он отменяет выходные.
Он перестраивает сразу
твое трёхмерное пространство.
И если что не видно глазу,
Виной тому - враньё и пьянство.
Но, как меняется мгновенно
Природа после катаклизма,
Мы заслужили перемены
И ДАЖЕ НОВУЮ ОТЧИЗНУ.
Счастье Веры и преображает все «последние» знаки светом новой истины, где «не всё, что было здесь, пройдет», где есть надежда на обретение НОВОЙ ОТЧИЗНЫ тем, кто ее заслужил, где Страшный Суд – не пресловутый конец света, где есть место обновлению каждого…
В одну из ночей после чтения «Русских инсигний» мне снился сон.
Будто сидим мы с женой в небольшой комнатушке. Слева от нас ясно проступает лицо моей бывшей ученицы, славной, чистой девушки, сегодня полной и чистых дел, и чистых помыслов. А рядом с ней сидит лихой неопрятный мужчина в возрасте, с видимым грязным пятном на правом виске, с дешево и напоказ выпущенным несвежим воротником рубашки, тоже несвежей. И будто он – жених славной девушки. И будто мы с женой – представители сельского совета прежнего, и нам решать судьбы «молодых»…
Обидно мне во сне не завистью к молодости цветущей, взятой не по праву старостью, а бесстыжестью, нескромностью нахрапа молодящегося старичка… А он и песню еще какую-то оправдательную запел.
В общем, больно мне очень, и не знаю, что делать. Отвечая на мою рану («такая рана, видит даже ветер…»), Она встает с лавки сельсоветской и выходит в подвенечном платье… в окно. Я поворачиваю голову к окну и радостно вижу ее идущей по солнечной, открытой простору лужайке.
Вдруг – вместо стены передо мной – сверкающие, радостные, ледяные воды. И спускается в них много людей. Крошечкой ледяной, мелко наколотой. И не страшно мне, а светло от купели их. Плывут ко мне. Выходят на берег. И девушка моя – среди них. Как айтматовская героиня из повести «Учитель», вошедшая и вышедшая из очистительных вод реки…
И сам я с кем-то близким обретаю чувство полета, лечу с ними искрами между каких-то больших домов, лечу к людям. Мы невидимы, мы спускаемся к ним, даем их рукам любовно нащупать наши лица, руки…
Может, и течение поэтических вод «Русских инсигний» будет для тех, кто возьмет в руки книгу и прочитает ее, благотворно и очистительно?
Казалось, я умер. Но выдался май!
Я в жизни не видел такого!
Проснулся – счастливый! Хоть имя меняй!
Хоть бога выдумывай снова!
И снова вселенной надежда к лицу,
И брезжит земная отрада,
Как будто идём мы с тобою к венцу
По холмам небесного сада.
Как будто бы разом простили грехи,
На подвиги – благословили.
И в небе кричали мои петухи,
Которых вчера зарубили!