Он любил её безусловно. Это была такая всеобъемлющая, всепоглощающая любовь, от которой было некуда деться. Он любил её всю. Всю. До мельчайших тонкостей и подробностей. Любил её тело, её родинку на щеке, шрам на виске. Любил даже самые темные уголки её души. Да и как можно было не любить женщину, в которой было такое цветение и буйство красок. Эту огромную копну смоляных кудрей, эти широко распахнутые глаза, капризный изгиб губ, вздернутый аккуратный носик и гордый разлет бровей. Эта женщина была самим воплощением жизни и весны. Её всегда было много. Она шумела, смеялась, что-то безостановочно говорила, отчаянно плакала у него на плече, потом взмахивая юбкой упархивала, облегченная и довольная… Только в храме, на службе, он мог видеть её умиротворенной и спокойной. И то, такой она казалась только когда глаза с невероятно длинными и дрожащими ресницами были опущены вниз. Когда же она поднимала свою великолепную голову, и сталкивалась с ним взглядом, в её глазах обязательно мелькал буйный и озорной огонек, который она не сразу успевала потушить силой мысли. Иногда она витала в облаках, и казалось, что это ожившая картина эпохи Возрождения. Когда она стояла перед своей любимой иконой Казанской Богоматери в огромном старинном киоте, такая притихшая и нежная, ему все чудилось, что он почти физически ощущает как под этой смуглой, золотисто-персиковой кожей, бурлит кровь. Одно неосторожное движение или слово, и все так тщательно сдерживаемые эмоции, прорвутся наружу и эта женщина полностью заполнит собой маленький старый храм…
Когда-то он очень сильно любил свою невесту Наташу. Не так, конечно как её, по-другому любил. Чувство к Наташе было щемяще нежным, но очень сильным. Вот леска, она почти невидима, но прочна до невозможности. Именно так он любил эту девочку. Она была совсем другой. Тоненькая, хрупкая, красивая тихой, настоящей русской красотой. С теплым светом в голубых глазах, с застенчивой улыбкой, ямочкой на щеке, с тонкой, почти лебяжьей шеей. Как он любил утыкаться в переход от шеи к ключицам. И вдыхать нежный аромат каких-то весенних цветов. Именно шея была неестественно вывернута, после того, как Наташа, сбитая автомобилем и отлетевшая метров на десять, упала на тротуар. Смерть была мгновенной. А он был рядом. Он просто не успел оттолкнуть её от движущегося железного чудовища. То, что он испытал тогда было таким ужасом и болью, что воспоминания не оставляли его даже во сне, на протяжении уже почти семи лет. Даже на службах, он все представлял её, стоящую недалеко от алтаря, в красивом белом платке… Именно из-за силы своей любви, он стал священником. Чтобы молиться о своей любимой Наташе. Слушая на исповеди стенания о чужом горе, и его собственное горе, как бы разделялось с этой толпой израненных людей. И ему становилось легче, от чувства того, что он не одинок в своем отчаяньи. Именно поэтому он не уходил в монастырь, а был в храме, с людьми. Многие прихожане искренне удивлялись, что у такого молодого и красивого батюшки нет, и никогда не было матушки. Но потом обязательно находился кто-нибудь, кто пересказывал трагичную историю их с Натальей любви.
С её появлением на службах с ним что-то произошло. Ему казалось, что когда она приходит, то приносит с собой всю радость, какая только бывает на земле. Она была его искушением. Он молился, просил Господа избавить его от этих мук, но всё чаще билось сердце при виде её фигуры, и все сильнее путались в голове слова молитвы…
Он знал о её жизни почти всё. Она исповедовалась ему подолгу, а после исповеди они, бывало, заводили долгие разговоры о том, что её тревожит. У неё всего было много, поклонников, друзей, мероприятий, успеха… Но она все никак не могла найти того самого. И конечно же, это являлось одной из причин её одиночества. Он приходил к ней в дом, и она поила его чаем. Иногда они пили вино, и вели умные беседы о чем-нибудь высоком. У них было достаточно много общих тем и интересов. Они обменивались книгами, а потом делились мнением о прочитанном, порой спорили до хрипоты, а потом и вовсе смеялись над собой. И он стыдился того, что так бурно выражал эмоции, но потом убеждал себя, что все же живой. Так они стали друзьями. Все чаще веселая трель его телефонного звонка прерывалась её радостным: «Благословите, батюшка…» И они говорили часами. Постепенно и он рассказал ей о себе. Не специально. Просто порой что-нибудь приходилось к слову. Его никто не осуждал за их дружбу. Все-таки безупречную репутацию и доверие он заслужил. Казалось, ну наставляет батюшка на свет истинный очередную молодую да заблудшую душу, и слава Богу. Один только духовный отец знал о страданиях, и греховных помыслах. Но не серчал. Жалел.
В тот вечер он пришел к ней, потому что она плакала в трубку уже второй день. Плакала, потому что устала, потому что очередной ухажер оказался идиотом, плакала потому что хочет на море, а у неё не получается уехать… Она была взвинчена до предела. И увидев его, бросилась в объятия. Его кинуло в жар. Но он стоял и молча обнимал её, стараясь себя убедить, что сейчас он вовсе и не мужчина… Она по сути была всего лишь ребенком, и он прекрасно знал, что сейчас она получит утешение, а завтра будет снова порхать, как беззаботная птичка колибри. Но сейчас, сейчас ему нужно было как-то остановить эту обрушивающуюся лавину, этот неудержимый вихрь эмоций, от которых она страдала сама, и сводила с ума его. Она все плакала у него на груди, а он все гладил её по голове. И слова, запальчивые, быстрые, она обрушивала их на его голову, и ему казалось, он сейчас просто-напросто потеряет сознание. Она обвиняла его в том, что он так запретен для неё, обвиняла в том, что он так хорошо её понимает, в том, что они похожи, в том, что у них общие взгляды на жизнь, обвиняла в том, что он не дождался её, и в том, что он так безумно красив, и что из-за него она не может найти себе мужчину, потому что нет подобного ему, никто даже в подметки не годиться… Он слушал эти слова, бьющие его хлыстом, и сдерживал слёзы… Он отпаивал её успокоительными, грел вино, потому что её бил озноб, а она все говорила и говорила, и плакала… Он уложил её в постель, уставшую, зарёванную, сел рядом и стал успокаивать как ребенка… Он говорил о том, что она еще обязательно встретит того единственного, кто оценит её по достоинству. Того, кто будет любить её всю. Безусловно. Безоглядно. И он… Он обязательно их благословит и обвенчает, а потом будет крестить их детей… Она слушала его, и улыбалась. Уже спокойно, и устало. Её клонило в сон. Она попросила посидеть с ней, пока не заснет. Он конечно же согласился, и продолжал мягко её убаюкивать…
А потом он захлопнул за собой дверь и глотнул свежего ночного воздуха густой ноябрьской ночи. Ему ли не знать, что его злой гений, его капризный ребенок, завтра придет в себя. Будет просить прощения. Будет дальше искать возможность быть любимой… Медленно побрел к остановке. И наверное, впервые в жизни, понял, что испытывала русалочка, когда каждый шаг причинял ей боль, ступая по земле. Ему было тяжело идти, уходить от неё, и поэтому каждый шаг в сторону от её дома давался с трудом. Он понимал, что мог бы отказаться от сана священника и остаться с ней. Но потом он не сможет жить по-другому. Просто не найдет себя. Будет страдать, мучиться, и мучить её. Всё упущено. Не суждено. Если бы они встретились раньше, у них мог бы быть шанс… Но тогда Господь не перекрестил их пути. А может быть всё это дано ему для того, чтобы узнать, что такое истинная любовь. Наверное именно так любит их Создатель. Всецело. Со всеми капризами и достоинствами… Безусловная любовь.