человек и Вселенная

     посмотрим, легко ли будет вернуться к Гулливеру после долгого антракта, летнего отпуска, эй, Гулливер, он услышит, если я обращусь к нему по-старому, в прежней манере, но я ее как-то подзабыл, так на чем же я прервался, на идеале Прекрасного Человека, звучит забавно, но Гулливер воспринимал эту идею всерьез, он ее переживал, как переживают нечто заветное, задушевное, она была для него важна, во-первых, она наделяла жизнь смыслом, ставила перед ним цель, а во-вторых, помогала ему решить этические проблемы, Гулливер находился в конфликте с обществом и семьей, он сошел с общей дороги, магистрали и брел где-то по обочине, или просто валялся под кустом, он не исполнял своего долга – не завел семьи, не построил дома, жил как дауншифтер, он еще не знал этого слова, да его, может быть, тогда и не было, термин, скорее всего, уже использовался, но еще не стал популярным, и Гулливеру приходилось искать оправдание самому, более уверенному в себе дауншифтеру такие поиски показались бы излишними, в чем оправдываться? но Гулливеру приходилось ежедневно общаться с родителями, да и у знакомых, которых он случайно встречал на улице, появлялось сочувствующее выражение лица, когда они узнавали, что он отказался от академической карьеры, никто его не понимал, и это побуждало его искать оправдание, пусть не для других, но для себя самого, и таким оправданием стали идеи «красоты» и «прекрасного человека», он рассуждал примерно так же, как классики-гуманисты, и как современные дауншифтеры: не человек для морали, а мораль – для человека, личность важнее общества, и если общество не считает главной задачей развитие личности, тем хуже для общества, общество восхищается дауншифтингом, только когда оно приносит научные или художественные плоды, плодовитые дауншифтеры обретают признание и славу, им ставят памятники, таблички с их именами вешают на стены, если же плодов нет, общество смотрит на них, как на социопатов, порицает и даже пытается лечить, «прекрасный человек» Гулливера находился в оппозиции к общественной морали, потому что исповедовал мораль личную, о которой писали некоторые философы, сочинения которых Гулливер не читал, но имена знал, потому что читал другие труды по морали, в каком-то смысле он снова вернулся к философии, но не к теории познания, а к этике и эстетике, он собирал и читал книги из серии «История эстетики в памятниках и документах», а его собственные опыты? он сочинял стихотворения в прозе и, чтобы усовершенствоваться в этом жанре, заучивал переводы Бертрана, Бодлера, Рембо, Хименеса и Элюара, но его язык и воображение были по-прежнему скованы, ничего не поделаешь: он был теоретическим человеком, который пытался сделать из себя художника, да, это было сознательное решение, потому что в познании он разочаровался, но сделать что-то он все же хотел, и кроме того, ему нужна была какая-то философия жизни, чтобы жить дальше, чтобы выносить жизнь (как минимум) и получать от жизни удовлетворение (как максимум), я и сам, как теоретический человек, ушел в рассуждения, громовой голос возвещает: факты, факты, ничего, кроме фактов, но когда рассказываешь о фактах внутренней жизни, эту заповедь легко нарушить, к тому же неясно, что здесь будет нарушением, а что нет, Гулливер читал Плотина, Прокла, Ямвлиха, он читал «Комментарий на “Пир”» Фичино, и вот тут, похоже, он и набрел на идею Прекрасной Вселенной, она встретилась ему в третьей главе: «совокупность всех форм и идей мы называем по-латински mundus, а по-гречески – космос… кто, в самом деле, усомнится, что Эрот постоянно следует за хаосом и предшествует космосу и всем богам, которые распределены по разным частям мира… в получившем форму уме рождаются боги и мир; поэтому справедливо Орфей назвал его [Эрота] древнейшим и, кроме того, совершеннейшим, то есть он как бы считал его совершенствующим самого себя», мне трудно понять воодушевление Гулливера, прочитавшего эти слова, и если бы не заповеди документалиста, мне пришлось бы нелегко, какая удача, что мне даны именно эти заповеди, а не другие.