Это, я помню, была масленичная неделя, или уже нет... Впрочем, не важно это всё, какая была неделя, и как я тогда выглядел, и ещё меньше меня волнует, какой это был день по календарю... Но, выходит, это была всё-таки пятница, и я ещё шёл в Военкомат. Помню улицу, тихенькую, седую, до боли знакомую... Был такой снег, что улица к тому же была ещё и с бородой. И было так сладко, и эта наивная сладость вызывала неутолимое желание спать. Цвели же сугробы! Падало!
Падало с неба рваными клочьями, сыпало на шарф... На шарф. Лягу, думаю, в сугроб, вот под этим иссохшим советским домиком... Так до Военкомата, кажется, не дойти... Падало! Неутолимое желание спать, где-нибудь до середины марта... Падало на грудь и на голову это желание, представляясь жирными серыми хлопьями. Сухенький домик, скажи а не идти бы этой зиме уж к лысому бесу? Тебя, брат, покрасили бы, привели бы в солидный вид, а то эта облезлая стена под заваленной крышей, эти жалкие колонны, ещё мурлыкающие проповеди старых советских лет, ещё догорающие могуществом ушедшего времени... Времени... Времени было около девяти, а то и десяти утра... Хотя сложно было назвать это утром, было так сонно, так сладко...
Ещё как проснулся, помнится, посмотрел на календарь... И удивился и не поверил и хмурился... Более на календарь не смотрел, но оставалось впечатление тоски... Молчание шуршащего снега, отвечающего письменно на каждый шаг... Снег не говорил, не шуршал... Он просто что-то записывав жирной ручкой в новую чистенькую тетрадь... Так вот, выходит, я с календарём поспорил... Да! Это была уже середина марта, ей-богу, самая его середина! А я-то дурак не верил! Да и сейчас не понимаю, как тогда можно было верить календарю... Хотелось бы думать об Новом Годе, верней, об новом Году, но думать не приходилось ни о чём. Солдату нельзя ничего не делать, а то он начнёт думать, а в такой день ничего нельзя было делать ровно так же, как и нельзя было думать. Если бы я был солдат, тогда всё гладенько, но я прохожий... Времени. Времени занимал мой путь столько, что, казалось, был уже вечер... Но часы, упрямые, гласили: "Девять с небольшим". Ну я, наверно, дошёл до Военкомата, раз об этом так правдиво пишу. Сидел там ещё какой-то Михал Митрич, или, как его, угрюмого, Митрий Михалыч. Пока смотрел все мои болезни, в большей степени глупые, (оставив меня в коридоре), позванивал куда- то и говорил:
"Вы - мать Леонида Лебедева?"
"Нет, уважаемый, я матерь его матери".
"Выходит, вы - бабушка ему?"
"Да-с, а кто его спрашивает?"
"Это Дмитрий Михайлович, - и долгая пауза, а потом значительным хорошо поставленным голосом, - доктор, из Военкомата. Внук Ваш, или кто он вам там, единственный, вы понимаете - единственный! - из шестиста человек не пришёл ко мне! Это что ж так, а?"
И начинал, и гудел так, что его даже врачи боялись и ближе двери к его кабинету не подползали. Потом ещё набирал и говорил:
"Софья Иванна! Это вы бабушка Петра Родионова, ась?"
"Извольте-с, я его прабабушка".
"Это Дмитрий Михайлович; доктор, из Военкомата. Пётр Геннадич единственный из семиста человек - экой преступник! - не пришёл ко мне, а надо бы!"
Пока этот мессир обзванивал бабушек и прабабушек несчастных призывников, я всё сидел там. В военкомате.
Ладно. Поговорили мы с ним всё-таки. Потом женщина с ненормальной улыбкой говорит: "а у вас болезнь тяжёлая?"
"Нет, я здоров" - и ещё возмутился.
"Тогда придётся учиться"
"Извольте-с, учиться. Потом в армию."
И чего, думаю, придралась?
Потом вспомнил, что у психиатра может плохое значение стоять, я ей свои стихи читал. Философские. Сначала покажется ненормальным. даже немыслимым. Нет,ну а что?
Она: "Кем стать хочешь?"
Я ей: " архитектором, фермеров да поэтом"
"Читай стихи".
Прочитал. Она мне дала телефон одного поэта. Нашего, городского.
Надо, кстати, позвонить ему.